Цитаты на тему «Подвиг»

Склоните головы сыны!
Почтите память, нашу славу
Пусть память возвратит с войны
Своих героев, их отвагу.

Они сражались и в боях
Стояли твердо - знали цену
Теперь лежат, могилы в ряд
И не дают понять измены.

Могилы наши есть везде,
Сражались мы за все народы.
Вопрос не возникал - зачем?
Цена большая у свободы.

Теперь лежат могилы в ряд
И не дают покоя гадам.
Их рушат, бьют, ведь спит солдат,
На память нашу лезут задом.

Пусть будет всем Вам Бог судья,
Но память нашу не измазать
Сейчас нацисты Вам друзья,
Но завтра миром Вам не править!

Уйти - не подвиг. Подвиг - не вернуться.
И спать спокойно. И спокойно жить.
И в одеяло зябко завернуться.
И больше не писать и не звонить.

И чай не от бессонницы - согреться.
И прогуляться в снег не от тоски.
В глаза прохожего так искренне всмотреться,
И улыбнуться, жизни вопреки.

И снять с себя ночей печальных память,
Желанье взять, сейчас же все вернуть.
А подвиг - взять, и в прошлом все оставить.
И счастливо продолжить дальше путь.

Не женское это дело - подвиги!))

Настоящая храбрость мерится силой страха, вопреки которому, мы совершаем подвиги.

Я как рубеж запомню вечер:
декабрь, безогненная мгла,
я хлеб в руке домой несла,
и вдруг соседка мне навстречу.
- Сменяй на платье, - говорит, -
менять не хочешь - дай по дружбе.
Десятый день, как дочь лежит.
Не хороню. Ей гробик нужен.
Его за хлеб сколотят нам.
Отдай. Ведь ты сама рожала…-
И я сказала: - Не отдам.-
И бедный ломоть крепче сжала.
- Отдай, - она просила, - ты сама ребенка хоронила.
Я принесла тогда цветы,
чтоб ты украсила могилу.-
…Как будто на краю земли,
одни, во мгле, в жестокой схватке,
две женщины, мы рядом шли,
две матери, две ленинградки.
И, одержимая, она
молила долго, горько, робко.
И сил хватило у меня
не уступить мой хлеб на гробик.
И сил хватило - привести
ее к себе, шепнув угрюмо:
- На, съешь кусочек, съешь… прости!
Мне для живых не жаль - не думай.-
…Прожив декабрь, январь, февраль,
я повторяю с дрожью счастья:
мне ничего живым не жаль -
ни слез, ни радости, ни страсти.
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество - друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.

II

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .

III

О да - иначе не могли
ни те бойцы, ни те шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей -
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось - солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли…
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
- К заре, сказали, привезут…
- Гражданочки, держаться можно…-
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
- Ну, так и есть - мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта - не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь - опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб - две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.-
И вот - в бензине руки он смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре -
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
…О, мы познали в декабре -
не зря «священным даром» назван
обычный хлеб, и тяжкий грех -
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.

IV Дорогой жизни шел к нам хлеб,
дорогой дружбы многих к многим.
Еще не знают на земле
страшней и радостней дороги.
И я навек тобой горда,
сестра моя, москвичка Маша,
за твой февральский путь сюда,
в блокаду к нам, дорогой нашей.
Золотоглаза и строга,
как прутик, тоненькая станом,
в огромных русских сапогах,
в чужом тулупчике, с наганом, -
и ты рвалась сквозь смерть и лед,
как все, тревогой одержима, -
моя отчизна, мой народ,
великодушный и любимый.
И ты вела машину к нам,
подарков полную до края.
Ты знала - я теперь одна,
мой муж погиб, я голодаю.
Но то же, то же, что со мной,
со всеми сделала блокада.
И для тебя слились в одно
и я и горе Ленинграда.
И, ночью плача за меня,
ты забирала на рассветах
в освобожденных деревнях
посылки, письма и приветы.
Записывала: «Не забыть:
деревня Хохрино. Петровы.
Зайти на Мойку сто один
к родным. Сказать, что все здоровы,
что Митю долго мучил враг,
но мальчик жив, хоть очень слабый…»
О страшном плене до утра
тебе рассказывали бабы
и лук сбирали по дворам,
в холодных, разоренных хатах:
- На, питерцам свезешь, сестра.
Проси прощенья - чем богаты…-
И ты рвалась - вперед, вперед,
как луч, с неодолимой силой.
Моя отчизна, мой народ,
родная кровь моя, - спасибо!

V

.. .. .. .. .. .. .. .. .. .
.. .. .. .. .. .. .. .. .. .

VI Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: «Живи!»,
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Безмерно счастие мое.
Спокойно говорю в ответ им:
- Друзья, мы приняли ее,
мы держим вашу эстафету.
Мы с ней прошли сквозь дни зимы.
В давящей мгле ее терзаний
всей силой сердца жили мы,
всем светом творческих дерзаний.

Да, мы не скроем: в эти дни
мы ели землю, клей, ремни;
но, съев похлебку из ремней,
вставал к станку упрямый мастер,
чтобы точить орудий части,
необходимые войне.
Но он точил, пока рука
могла производить движенья.
И если падал - у станка,
как падает солдат в сраженье.

И люди слушали стихи,
как никогда, - с глубокой верой,
в квартирах черных, как пещеры,
у репродукторов глухих.

И обмерзающей рукой,
перед коптилкой, в стуже адской,
гравировал гравер седой
особый орден - ленинградский.
Колючей проволокой он,
как будто бы венцом терновым,
кругом - по краю - обведен,
блокады символом суровым.
В кольце, плечом к плечу, втроем -
ребенок, женщина, мужчина,
под бомбами, как под дождем,
стоят, глаза к зениту вскинув.
И надпись сердцу дорога, -
она гласит не о награде,
она спокойна и строга:
«Я жил зимою в Ленинграде».
Так дрались мы за рубежи
твои, возлюбленная Жизнь!
И я, как вы, - упряма, зла, -
за них сражалась, как умела.
Душа, крепясь, превозмогла
предательскую немощь тела.
И я утрату понесла.
К ней не притронусь даже словом -
такая боль… И я смогла,
как вы, подняться к жизни снова.
Затем, чтоб вновь и вновь сражаться
за жизнь.

Носитель смерти, враг -
опять над каждым ленинградцем
заносит кованый кулак.
Но, не волнуясь, не боясь,
гляжу в глаза грядущим схваткам:
ведь ты со мной, страна моя,
и я недаром - ленинградка.
Так, с эстафетой вечной жизни,
тобой врученною, отчизна,
иду с тобой путем единым,
во имя мира твоего,
во имя будущего сына
и светлой песни для него.

Для дальней полночи счастливой
ее, заветную мою,
сложила я нетерпеливо
сейчас, в блокаде и в бою.
Не за нее ль идет война?
Не за нее ли ленинградцам
еще бороться, и мужаться,
и мстить без меры? Вот она:

- Здравствуй, крестник
красных командиров,
милый вестник,
вестник мира…

Сны тебе спокойные приснятся -
битвы стихли на земле ночной.
Люди неба больше не боятся,
неба, озаренного луной.

В синей-синей глубине эфира
молодые облака плывут.
Над могилой красных командиров
мудрые терновники цветут.
Ты проснешься на земле цветущей,
вставшей не для боя - для труда.
Ты услышишь ласточек поющих:
ласточки вернулись в города.

Гнезда вьют они - и не боятся!
Вьют в стене пробитой, под окном:
крепче будет гнездышко держаться,
люди больше не покинут дом.

Так чиста теперь людская радость,
точно к миру прикоснулась вновь.
Здравствуй, сын мой, жизнь моя, награда,
здравствуй, победившая любовь!

Больше всего свободных мест - для подвига.

Когда бурлишь от возмущенья,
и поминаешь твою мать,
великий подвиг свои мысли,
вполголоса сказать!

29 ноября 1983 года погиб Юрий Николаевич Лелюков, старший лейтенант запаса, преподаватель начальной военной подготовки школы 2 поселка Иваничи Волынской обл. Военрук закрыл собой приведенную во время урока в действие боевую гранату, оказавшуюся среди полученного из военкомата учебного имущества, и этим спас жизнь двадцати шести ученикам.

После публикации 26 февраля 1985 года в газете «Комсомольская правда» очерка «ЧЕТЫРЕ СЕКУНДЫ ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ» Юрий Лелюков был награжден орденом «Знак почета», кафедра НВП и физподготовки одного из педагогических институтов добилась присвоения его имени. После его гибели учебные гранаты стали сверлить.

…День был ясный, сухой и холодный.

Учитель начальной военной подготовки второй средней школы Юрий Лелюков посмотрел в окно и взял со стола одну из учебных гранат.

- Внимание, - сказал он двадцати шести ребятам, сидящим в классе.- Вы давно просили показать принцип обращения с гранатой. Надеюсь, вам эта штука в жизни не пригодится, но тем не менее: слушайте, смотрите и запоминайте!..

Значит, так: чтобы привести гранату в боевое положение, нужно прижать спусковой рычаг и выдернуть кольцо - я это делаю. Теперь, если отпустить рычаг, у нас, в учебной гранате, просто щелкнет, а в боевой раздастся хлопок, и пойдет дымок. До взрыва останется четыре секунды. Тогда бросайте гранату, не мешкая. Итак, я отпускаю рычаг…

- А если задымит? - весело спросил кто-то.

Лелюков улыбнулся. И отпустил рычаг. Раздался хлопок, и пошел дымок.

Вряд ли двадцать шесть девчонок и мальчишек поняли в то первое мгновение, что случилось.
Вряд ли понял, что случилось, в то, самое первое, мгновение и сам Лелюков. Боевая граната - в классе?! Глупость, нелепость, абсурд!

Но он все же был военным человеком. Старшим лейтенантом запаса… Дым пошел. Значит, четыре секунды - и все. Значит, надо спасать детей. Что делать?! Отбросить гранату? Подальше от себя? Куда? В классе двадцать шесть пар ничего еще не понимающих глаз. Граната. Глаза. Снова граната. И снова глаза. И вдруг-окно! Ну, конечно же, - окно! До него было всего лишь полшага. «Ничего, ребята, ничего. Вы только не пугайтесь…»
Внизу, в школьном дворе, гуськом, точно утята, вышагивали на обед шестилетки.

Едва не метнулся он к двери. И, должно быть, тут же понял, что потерял еще одно мгновение: ну, конечно же, там, в коридоре за дверью кабинета, сидели дети. Школа была тесновата, и время от времени парты выставлялись прямо в коридор. Да и глупо было рваться к двери - не успеть…

Он повернулся к классу спиной, шагнул в угол, неловко нагнулся и крепко, намертво прижал гранату к животу. Пытаясь что-то сказать, только с силой выдохнул из легких воздух…

Говорят, он был хорошим учителем. Говорят, у него не было проблем с дисциплиной в классах. Говорят, классы эти слушали его, разинув рты. И выходил он из этих классов всегда окруженный ребятами. Собирался построить в школе тир. Собирался организовать гандбольную команду. Он много чего собирался сделать к той минуте, когда, взглянув в окно, взял с преподавательского стола одну из учебных гранат и сказал: «Слушайте, смотрите и запоминайте!..»

…Взрыв оглушил класс. В оглушительной тишине, точно снег, сыпалась с потолка побелка. В оглушительной тишине падали стенды. И в оглушительной этой тишине ошеломленные десятиклассники бросились к двери.

Все. Двадцать шесть человек. Живые.

- Стой, ребята! Как же Юрий Николаевич?!

Трое из них вернулись и в дыму вынесли Лелюкова из класса. Сейчас, Юрий Николаевич, говорили они, сейчас, еще минутку…

К ним бежали учителя. Бежали врачи. Мчались «Скорые»…

Остались без отца восьмилетняя Алеся, годовалый Юрасик, стала вдовой жена Лариса.

Это произошло 29 ноября 1983 года. Ежегодно в этот день ученики тех двух классов приходят в Иваничевскую среднюю школу 2. Заходят в класс, где свой последний урок мужества и человечности провел их любимый учитель и где висит его портрет. Идут на кладбище.

В школе более двадцати лет действует музей Юрия Лелюкова. Среди многочисленных экспонатов школьный журнал, открытый на той же странице и пробитый осколками гранаты. А также сотни писем, которые пришли тогда со всех концов Советского Союза. Во многих из них стихи, написанные людьми, которые никогда не видели учителя, но преклоняются перед его подвигом.

Чем ленивее человек, тем больше его труд похож на подвиг.

Пару лет назад был в Ижме. Культурный шок для горожанина. На поезде до Ираёля, потом 200 км. по грунтовке в лесу на маршрутке. Но маршрутка сломалась. Поэтому меня подвез добрый человек, прихлебывая из купленной в дорогу бутылки водки. Не принципиально, он уже был сильно нетрезв. Сначала он выпросил взаймы бензин у соседа - заправок в Ираёле нет.
В Ижме я и услышал историю про аварийно севший там в 2010 году на брошеный аэродром Ту-154.
А вчера, как чуял, включил телек (включаю раза три за год). Передача про тот случай. Да. Пилоты волшебники. Посадить самолет без электричества, со стаканом воды вместо авиагоризонта, на брошеную полосу, в 2 раза короче чем надо - это чудо. Но еще большее чудо - эта полоса. Хатико отдыхает.
Когда аэродром в 90х закрыли, начальник оставшейся вертолетной площадки 12 лет (сука, 12 лет!) ухаживал за брошеной ВПП. Расчищал круглый год своими силами. Не давал складировать на ней древесину. Блядь, за сумасшедшие деньги люди меньше стараются! Человек верит. Что вертолёты вернутся.
Спас 72 человека и 9 членов экипажа. И самолет. ТУ-154 отремонтировали и он взлетел. С этой ВПП.

Сергей Сотников. Он и сейчас ее расчищает. Если жив.

Терпение ближнего - подвиг души.

От сердца сказанное слово,
на подвиг вас вести готово,
а если сердце заслонят уста,
речь суетлива и пуста.

Подвиг, о котором звонят - пустой, гроша не стоит.

.
(Тихий подвиг бабушки Варвары Ивановны Хреновой в ноябре 1941 года)
.

У крутого яра на краю села
Бабушка Варвара в домике жила.

Домик неказистый: камышовый верх.
Маленький, но чистый. В общем, как у всех.

Многие так жили в эти времена.
Вроде не тужили… Да пришла война.

И в тот домик чистый, скромный и простой,
Пятеро фашистов стали на постой.

Немцы у старушки были непросты:
Тягачи и пушки спрятали в кусты.

Сколько вёрст в колонне ехали, враги,
Чтобы в Тихом Доне вымыть сапоги!

Старший фриц хозяйке тычет в грудь перстом:
Млеко, курка, яйко подавай на стол!

Так с утра до ночи. Где ж набраться сил!
А фашист хохочет: «Сбегай! Принеси!»

Но через неделю наши взяли мост!
Извергам-злодеям прищемили хвост!

И засуетились недруги в ночи:
Даже не побрились, прыгнув в тягачи.

В дальнюю дорожку, отложив дела,
Пирожков лукошко баба напекла.

Но не знали гады, драя сапоги,
Что с крысиным ядом были пироги.

Приняли гостинцы из хозяйских рук.
Но один из фрицев усомнился вдруг.

Подойдя к избушке, путая слова,
Дал пирог старушке: - Съешь сама сперва.

Иноземцу швабу не уразуметь,
Что для русской бабы значит жизнь и смерть.

-Не судите строго за мою вину!
Значит, слава Богу, скоро отдохну.

Славно враг откушал бабкиной стряпни:
Пять огромных пушек брошены одни.

Прямо в поле чистом выстроились в ряд.
Мёртвые фашисты рядышком лежат.

Пух на тротуаре сеют тополя…
Вспомним бабу Варю… Пухом ей земля!

Кто-то скажет слово… Кто-то так пройдёт…

Пригород Ростова. 41-й год.

Бессмертие подвигов предков в героизме потомков.