…- Я тебе вот что скажу - это все Петухов придумал, - сообщила Нонна в один из дней, когда мама только прибежала с коляской.
- Какой Петухов?
- Ты не знаешь Петухова? Петухов с кафедры! О-о-о, там целый заговор против меня. Он ведь бездарность. Ноль. Я даже знаю, кто за него кандидатскую писал и за сколько. А с виду любезный такой. «Нонна Сергеевна, Нонна Сергеевна…». Так вот он сначала добился, чтобы меня из института выгнали, а потом… когда я сюда попала…
- Подождите, я ничего не понимаю, - сказала мама. Нонна ей сегодня решительно не нравилась - растрепанная, нервная… - Вы себя нормально чувствуете?
- Я себя уже вообще не чувствую, - сказала Нонна, - никак. Так вот слушай, - схватила она маму за руку, - он убить меня не мог - кишка тонка, а мои бумаги ему были позарез нужны. Вот он и сказал детям, что я ненормальная. Сумасшедшая. И здесь, - Нонна кивнула в сторону богадельни, - договорился. Чтобы взяли меня в лучшем виде.
- Нонна Сергеевна, каким детям? - пыталась воззвать к разуму мама.
- Моим детям. Они у меня хорошие, только бесхребетные. Девочка, та еще покрепче, а мальчик - совсем… Хребта нет! - Нонна постучала себя кулаком по загривку. - А без хребта не проживешь сейчас! Я их не виню.
- А зачем Петухову ваши бумаги? - осторожно спросила мама, окончательно понимая, что с Нонной творится что-то неладное и коляску она ей сегодня точно не оставит.
- Как это «зачем»? Он же все мои идеи присвоил. Все записи забрал. Вот ему вся слава и досталась - он докторскую по моей теме защитил. Теперь знаменитость. Обезьяна без кармана… А я ведь могла правду рассказать - что тема моя и наработки мои.
- Но ведь в институте есть другие специалисты. Вы же могли доказать, что…
- Что я нормальная, а Петухов - вор? Могла. Но не стала. Потому что на кафедре у нас одни бездарности и завистники. Кому? Им доказывать? Я вот говорю, что теории мне голос диктует. Что в этом удивительного? Так они не верят! Я говорю - слышите? Вот сейчас голос звучит. А они делают вид, что не слышат. Ой, у нас не кафедра, а террариум. Ну ничего, не сегодня завтра Петухова на бульон пустят. Сейчас, ты слышишь? Один мужской голос, а другой женский. Слышишь?
- Слышу, - с энтузиазмом подтвердила мама.
- Вот! - обрадовалась Нонна.
У Нонны, как потом выяснилось, были периоды просветления и затмения. В периоды затмения она готовилась к лекциям. Давно написанным и много раз прочитанным. Она писала, отшлифовывая фразы, каждый раз радуясь удачному обороту. И совершенно не помнила, что фраза была одна и та же, написанная много лет назад.
- Вот послушай, звучит? - спрашивала она у мамы. Нонна зачитывала абзац, чтобы понять, как текст воспринимается на слух.
И мама в очередной раз подтверждала - звучит.
- Сейчас, сейчас, не успеваю, - говорила Нонна. Лекции ей тоже «диктовал» голос, и Нонна просила его не спешить.
С тем же энтузиазмом она записывала за голосом экзаменационные вопросы, определяла темы для курсовых.
- Здесь бедная, отвратительная библиотека, - жаловалась она, - как мне работать в таких условиях? Невозможно! Я не успеваю катастрофически! Мне не хватает материала!
- Успеете, - успокаивала ее мама.
Мама знала, что в доме престарелых нет никакой библиотеки.
Иногда становилось совсем тяжело. Нонна говорила без умолку, перепрыгивая с одной темы на другую - про то, как сдавала экзамен. («Он не хотел ставить мне зачет. Я сидела и записывала его ошибки на листке. Потом подошла и положила листок ему на стол. Он покраснел как рак. Да, мне было приятно унизить его при всех».) Про то, как тянула нерадивого студента. («Он мне сдал работу с вклейками! Вот наглец! Я позвонила его родителям и посоветовала нанять машинистку, чтобы все это безобразие перепечатать. У них не было денег. Как можно не иметь денег на машинистку?») Все эти истории мама слышала по нескольку раз, но слушала, не рискуя прервать Нонну. Та выкладывала все, что было в голове. А в голове был компот из событий разных лет и имен.
- Вы это уже рассказывали. Несколько раз, - прервала ее как-то мама, которая полночи качала люльку, полночи работала.
Нонна замолчала, поджала губы и отвернулась…
…- Вы позволите? - спросила Нонна, показывая на лавочку.
- Да, пожалуйста, - ответила мама без особой радости.
«Вот наглость, - думала она, - рабочий день, лавок свободных полно, нет, ей нужно именно сюда». Мама уставилась в документы, но строчек не видела и недовольно поглядывала на соседку.
- До свидания, - встала, не выдержав, она.
- Всего хорошего, - ответила женщина, поудобнее устраиваясь на лавочке.
Через пару дней, когда мама с коляской дошла до «своей» лавочки, она была занята. Той самой случайной знакомой. Мама была настроена на скандал.
- Здравствуйте, не помешаю? - обратилась она к даме.
- Добрый день, - разрешила присесть женщина.
- Мне нравится это место, - сказала немного с вызовом мама.
- Мне тоже, - спокойно, но твердо ответила женщина.
Первое время они сидели на разных концах лавки, обменивались двумя фразами о погоде и замолкали. Каждая надеялась, что уж в следующий раз соседка поймет, что лавочка занята. Но и в следующий раз уступать ни одна не хотела. Пришлось познакомиться.
Нонна жила в местном, стоящем в пяти минутах ходьбы сумасшедшем доме. Скорее, это был дом престарелых, но его обитатели были со странностями. Здесь время остановилось - облезлые беседки, лавочки без спинок, лопухи размером с приличный кустарник вдоль забора. Старушки в ситцевых халатах, застиранных, закрахмаленных, залатанных, с огромной черной печатью дома. Они все ходили в одинаковых войлочных тапочках.
У жителей окрестных домов было свое мнение - это был дом для одиноких стариков, которые сошли с ума от своего одиночества.
В погожие дни пациентов выводили на прогулку и рассаживали по беседкам. Некоторых, не буйных, а почти совсем вменяемых, выпускали на бульвар. Нонна была из тех, кого выпускали.
- А вы почему не ходите? - спросила как-то мама, кивая на двух старушек, которые держали друг дружку под локотки, буквально вцепившись друг в друга. Они проходили мимо, шаркая тапочками. Старушки посмотрели на Нонну и презрительно, как по команде, отвернулись.
- Чтоб вы… Уже в гроб пора ложиться, а они не наговорятся никак. Сплетницы, - процедила в их адрес Нонна. - С этими-то, - повернулась она к маме, - языками трепать? Нет, увольте. Мне и самой с собой очень интересно. - Нонна вытерла носовым платком глаза - красные, слезящиеся. - Одни старухи, - сказала Нонна, - а мы живем. Уже и не хотим, а все равно… вот, ползаем… Я у медсестры просила - вколи мне укол, и все. Никто же даже в суд не пойдет. Все чисто. Была старуха и нет старухи. Всем легче. Так нет же. Я бы и сама себе чего вколола…
- Зачем вы так говорите?
- Я знаю, что говорю. Устала я. Надоело. Тебе, может, куда надо сбегать, так ты беги, я посмотрю за коляской. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?
- Девочка…
Маме очень надо было уйти. Очень-очень.
- Да иди, не бойся. Я не чокнутая, - сказала Нонна, видя мамино замешательство. - У меня и дочь есть, и сын. Умею с детьми обращаться. Иди.
Так и повелось. Мама выходила с коляской, встречалась с Нонной на «их» лавочке и убегала по делам…
…Тот молодой человек влюбился с первого взгляда - видимо, это был его тип женщины.
- А почему ты вышла за него замуж? - продолжала спрашивать у мамы я.
- Я хотела, чтобы мой ребенок родился в Москве в законном браке, - ответила она.
- И все? - Я даже возмутилась.
- Мне было двадцать семь лет. В роддоме меня записали как старородящую, - ответила мама.
- И все?
- Твой отец был из очень хорошей семьи.
- И все?
- Не так уж и мало, если разобраться.
- А его родители? Мои бабушка с дедушкой? - спросила я.
- Они умерли. Сначала свекровь, потом свекор. В один год, - ответила мама, - они меня не любили.
- Почему?
- Потому что я была лимитой. Они думали, что я вышла замуж только ради прописки и жилплощади.
- А разве это не так?
- Даже если так. Я ничего плохого им не сделала. Они меня даже не пытались узнать. Даже не разрешили бабушке нашей приехать.
- И на меня им было наплевать?
- Я не знаю… Свекровь звонила… я не стала с ней разговаривать. Была обижена. Она не перезвонила. Я собиралась… каждый раз… на праздники… но когда собралась, было поздно.
- А где они похоронены?
- Зачем тебе? Не надо. Не помню я.
- Расскажи мне еще что-нибудь… - просила я, как будто речь шла о сказке на ночь.
Так несколько лет подряд, как золотоискатель на руднике моет золото, я по крупицам добывала информацию. Мама в загсе была в платье цвета чайной розы. Не потому, что модно, а потому, что на складе не было белой ткани, пришлось брать ту, какая осталась. Они жили в доме на Пятницкой, в маленькой комнатушке, где стояли полутораспальная кровать и книжный шкаф. Муж прописал в квартире маму с ребенком, из-за чего родители долго с ним не разговаривали. До его смерти. Они так и не успели помириться. Свекровь из-за этого больше всего сокрушалась - сын умер, а они так и не поговорили. И винила во всем невестку. Не было бы ее, не было бы ссоры, не было бы авиакатастрофы, сын остался бы жив.
- Тебе было не страшно уходить?
- Страшно. Если бы не страх, я бы вообще не выжила. А с тобой Нонна гуляла, - сказала мама и улыбнулась воспоминаниям.
- Какая Нонна? - удивилась я, потому что этого имени никогда не слышала.
- Она жила в сумасшедшем доме. Мы с ней на бульваре познакомились. Я работала, а она с тобой гуляла…
…Так мама с подругой оказались в зале. Не успели они усесться и сделать заказ, как к их столику подошли двое приятных молодых людей и попросили разрешения присесть.
- Я видел ваш трюк с крысой, - сказал один из них маме, - впечатляет. Вы не актриса, случайно?
- Нет, я юрист. Специализация - хозяйственное право. Раздел имущества в случае развода, наследственные споры и прочее. А вот она - мама кивнула на подругу - только что стала москвичкой, оформив и расторгнув фиктивный брак. Мне продолжать?
Надо добавить, что мама сидела со стоящими дыбом волосами (был парик, и голова, соответственно, не мыта), а брови еще не научилась выщипывать, что придавало ей сходство с испанской художницей Фридой Кало. Да, у нее была грудь третьего размера и природная «инакость» - барышня со смуглой кожей и миндалевидным разрезом глаз…
…В моде тогда были парики. Мама достала себе очень хороший через знакомую, работавшую в постижерском цехе, из натуральных волос, что было большой редкостью.
Мама сняла парик и бросила его в лицо подруге, которая в тот момент общалась с метрдотелем.
- Понимаете, у нас повод, - объясняла подруга, шурша купюрой.
- Я все понимаю, - разводил руками метрдотель, - у нас ужинают мидовские работники. Спецобслуживание.
- Крыса! - закричала мама. - А-а-а-а!
- А-а-а-а! Живая! Крыса! - закричала подруга, совершенно натурально отмахиваясь от парика так, что парик опять полетел к маме.
- Крыса! Там, вон, побежала! - орала мама как резаная, показывая в сторону мусорки.
- Крыса? В ресторане? А если крысы, то и мыши, точно. Женщина видела? Они по вестибюлю бегают? Ну вообще уже! - зашептались люди в очереди в гардеробную.
- Идите, идите уже, - замахал руками метрдотель, - прекратите крик…
…Вот в чем я не сомневаюсь, так это в истории их знакомства, которую рассказала мама, чтобы я от нее отвязалась.
Мама тогда работала в адвокатуре и бойко шагала по карьерной лестнице. Единственное, что тормозило стремительное восхождение, - всплывающее в анкете место рождения и прописки.
- Пойдем сегодня в ресторан, - предложила подруга по отделу, - отметим развод. Заодно все расскажу.
Подруга недавно оформила фиктивный брак, а теперь по-настоящему развелась. Бывший фиктивный муж получил достойное вознаграждение, а подруга стала москвичкой в первом поколении.
Попасть в ресторан тогда можно было, только имея связи или за деньги. А в определенные дни - когда ресторан закрывался на спецобслуживание - ни деньги, ни связи не работали.
Вот почему подруга выбрала именно тот ресторан? Почему она тогда отказалась идти в другой? Никто не знает.
- Мы должны туда попасть, - сказала подруга.
- Как?
- Не знаю.
- Ладно, - согласилась мама…
…- А почему у тебя нет ни одной свадебной фотографии? - донимала я маму.
- Потерялись. Мы ведь часто переезжали.
- А почему нет ни одной фотографии моего отца? А почему нет фотографии, где он со мной? С младенцами все фотографируются. Неужели вы вообще нигде не фотографировались?
В конце концов мама принесла мне большую потертую черно-белую фотографию. Группа людей рядом с памятником. Крым. Второй ряд стоит бочком, почти прижавшись друг к другу. Первый ряд - мужчины, присевшие на корточки. Лиц почти не видно - фотографу пришлось отойти на приличное расстояние, чтобы все влезли.
- Вот, держи и отстань от меня. Во втором ряду видишь, вот, слева, это мы. Во время свадебного путешествия.
Я дрожащими руками взяла фотографию. Разочарованию моему не было предела. В том месте, на которое показывала мама, стояли две плохо различимые напряженные фигурки, по просьбе фотографа плотно прижавшиеся друг к другу. Совершенно одинаковые люди, в штанах и блузках, с короткими стрижками. И не понятно, кто из них мужчина, а кто женщина.
- А ты справа или слева? - уточнила я.
- А? Справа. Кажется. - Мама вглядывалась в снимок и тоже гадала, кто из них кто.
Фотографию я забрала. И долго, с лупой, вглядывалась в смытые лица. Причем одно лицо, явно похожее на мамино, было лучше видно. Так мне казалось.
- Ну расскажи мне что-нибудь! - канючила я. - Где вы жили? А у тебя было свадебное платье?..
…- Ну что? Ты уже совсем большая? Тебе уже ничего не страшно? - спросила меня недавно мама.
Мне страшно. Очень. Даже больше, чем в двадцать лет. Потому что уже понимаешь, чего бояться. Это не конкретный, а вселенский страх. За завтрашний день, за будущее детей, за здоровье мамы. И сделать с ним ничего нельзя. Потому что есть что-то - судьба, Бог, провидение, фатум - можно назвать как угодно, который отвечает за то, что произойдет в следующий момент. Или не произойдет.
Мама осталась вдовой в двадцать восемь лет. С ребенком на руках.
По официальной, ее, версии, муж, то есть мой отец, погиб в авиакатастрофе за границей. В Алжире, где он работал по мидовской линии. Я никогда в это не верила. Даже не знаю почему. Как не верила в то, что его родители - свекор со свекровью - на следующий день после похорон единственного любимого сына выставили за порог нелюбимую невестку с ненужной им внучкой. Хотя… Правда в том, что мама действительно осталась вдовой. И наверняка свекровь что-то ей не то сказала, а мама не промолчала, а схватила ребенка, чемодан и ушла, громко хлопнув дверью. Это на нее очень похоже. Про отца я ничего не знаю. Только то, что он был похож на актера Игоря Костолевского. Видимо, в то время, когда я задала вопрос про отца, а было это достаточно поздно, лет в десять, маме нравился именно Костолевский. А так она могла бы с легкостью назвать Юрия Гагарина или Адриано Челентано. Это тоже в ее стиле.
Когда по телевизору показывали кино с Костолевским, я хватала маленькое зеркальце, подсаживалась близко к экрану и внимательно рассматривала нос, подбородок, профиль. Сравнивала… Совершенно ничего общего. Я искала внешнее сходство не только с Костолевским, но и с другими актерами и певцами, которыми «интересовалась» мама. У нас над журнальным столиком висел вырезанный из обложки пластинки портрет Окуджавы. Даже к нему я подсаживалась с зеркалом…
…- Думай, просчитывай, - все время повторяла мне мама, - людей, поступки… на два, на три хода вперед.
Она училась на четвертом курсе, когда к ней подошел староста - розовощекий молодой человек - и предложил поехать в выходные на дачу, не скрывая, каким может быть дальнейшее развитие событий. Мама отказалась. В грубой форме. Она, воспитанная в строгих кавказских традициях, восприняла предложение как оскорбление. Комсомольскому вожаку, о котором она знала то, чего знать не должна была, а именно - замятое дело по обвинению в изнасиловании школьницы, посоветовала держаться от нее подальше. Вожак затаил обиду. Это был мамин первый в жизни крупный просчет. Она думала, что мстить он не будет - кишка тонка, и просчиталась. Староста ждал год, и когда до диплома оставалось всего ничего - собрал комсомольское собрание и выступил с пламенной речью. Среди обвинений - задержка в уплате комсомольских членских взносов, резкая критика в адрес руководства института, а значит, в адрес партии и правительства. А также - староста покрылся младенческим румянцем от удовольствия - дружба с «элементами». «Элементом» была мамина подруга Люба, на самом деле Либа. Они были очень похожи - по темпераменту, цинизму, расчетливости, которые удивительным образом сочетались с наивностью и безрассудностью. Только Люба была осторожнее моей мамы, рубившей сплеча. Люба сначала думала, потом говорила.
- Скоро начнут выпускать, - шепотом произнесла Люба.
- Отлично! - воскликнула мама.
- Тихо! Что ты орешь? - испугалась Люба.
На том комсомольском собрании маму выгнали из комсомола и из института.
- Наше вам с кисточкой, - сказала она, кстати, отличница, комиссии, поклонившись и театрально сняв воображаемую шапочку.
В этот же день Любиной семье дали разрешение на выезд.
Они уезжали вместе. Люба, на раннем сроке беременности, с мужем, мамой и свекровью - в Израиль. Мама, которую бабушка с трудом смогла восстановить в институте через друга-фронтовика, - в Красноярск. Люба уезжала в жару, мама - в холод.
- Я пришлю тебе приглашение, - без конца твердила Люба, - ты пострадала из-за меня.
- Любка, прекрати истерику, - отвечала мама, а то я тебе пришлю приглашение.
Мама окончила институт и проработала в Красноярске еще два года. Люба родила в Израиле девочку, которую назвала Машкой, Мириам. До моего рождения было еще далеко.
Там, в Красноярске, мама хотела одного - вернуться и сказать старосте все, что она о нем думала. Нет, лучше сломать ему жизнь.
Она вернулась и нашла его. В психбольнице. По дорожке шел глубоко больной человек, который боялся поднять голову и смотрел только себе под ноги…
…Александр Маркович не спешил занимать сына музыкой - мальчик был «наслушан» и имел представление о классической музыке. Все-таки в театре он бывал чаще, чем среднестатистический ребенок. Александр Маркович считал, что Гоша в любом случае получит среднее музыкальное образование, а там видно будет. Он был готов предоставить сыну возможность выбирать профессию, далекую от музыки, но втайне мечтал, чтобы мальчик пел. Как его мама. И стал знаменитым оперным певцом. И уехал в Германию. И записал там пластинку. И стал бы гастролировать по всему миру. Одного он не хотел точно: чтобы Гоша пошел по его стопам - всю жизнь в оркестре.
Александр Маркович привел сына к своему приятелю по консерватории - тот работал педагогом - достаточно поздно, в семь лет.
- Ну что? - спросил он, когда приятель прослушал Гошу.
- Старик, прости, но у него нет слуха, - ответил приятель.
- Как это нет? - не понял Александр Маркович. - Такого не может быть. Ты же знаешь, его мать - певица… я…
Приятель пожал плечами. Мол, природа пошутила.
Александр Маркович ушел, не поверив и обидевшись на приятеля.
- Нет слуха, нет слуха… У самого нет слуха… - бурчал он по дороге домой.
Дома Александр Маркович «протестировал» сына сам. Гоша не слышал ритма, не отличал грустную мелодию от веселой. Но Александр Маркович так просто не сдался - он повез сына к профессору, знаменитому педагогу по вокалу.
- Он гудит. Вы же слышите, - удивился профессор, предложив мальчику исполнить детскую песенку, - тут не о чем говорить.
Вечером после визита Александр Маркович напился. Рушились все его планы и надежды. Он впервые позвонил жене в Германию.
- Мусичка, у Гоши нет ни слуха, ни голоса, - сказал он и всхлипнул.
На том конце провода молчали.
- Алле! Ты меня слышишь?
- Слышу, - отозвалась жена, - может, оно и к лучшему.
- Я думал, он приедет учиться к тебе, у него все будет… не так, как у нас. Мы бы ему помогли, подсказали…
- Он в любом случае может сюда приехать.
- Да, ты права. Просто это такой удар. Плохая из меня вышла мать.
- Ты хороший отец. Самый лучший.
Гоша подрастал, Александр Маркович старел. Они по-прежнему и жили вместе в старой квартирке, давно не знавшей ремонта. Гоша так и не блеснул никакими талантами, со скрипом окончил истфак института, долго не мог устроиться на работу, пока Александр Маркович не попросил за сына своего давнишнего приятеля. Тот устроил Гошу на работу. Александр Маркович по-прежнему рано вставал по утрам и готовил сыну завтрак. Проверял наличие чистого носового платка в кармане пиджака и денег на обед. С вечера подбирал сыну одежду и вывешивал на стул. Нервничал, если Гоша задерживался. Звонил и требовал сообщить, где находится сын и с кем. Очень не любил, когда звонившие люди не представлялись…
…Александр Маркович, безусловно, был умным человеком. Он понимал, что Гоше нужна твердая рука, мальчишеские увлечения и некоторая брутальность. Пока увлечения сына были тоже девчачьими. Соседка, которую Александр Маркович просил иногда посидеть с Гошей по вечерам в дни спектаклей, научила мальчика плести макраме. Гоша с энтузиазмом плел кашпо для цветочных горшков. Александр Маркович увлечение одобрил, считая, что оно развивает пальцы. Но конечно, он не хотел вырастить из сына совсем уж девчонку и дарил ему мальчишеские игрушки - машинки и солдатиков. Сын аккуратно складывал игрушки в ящик и забывал о них. Зато когда соседка принесла ему коробочку бисера, Гоша целый вечер, не поднимая головы, нанизывал бусинки на длинную нитку.
- Что это будет? - спросил Александр Маркович.
Он увидел рассыпанный бисер, и в подреберье вернулась боль. «Гоша скучает по матери, - подумал он, - это он для нее делает. Что же я ему скажу?»
- Бусы, - ответил Гоша.
- А для кого? - спросил Александр Маркович, потому что не мог не спросить.
- Для тебя, конечно, - ответил сын удивленно.
«С другой стороны, даже странно, что Гоша не вспоминает мать и никогда о ней не спрашивал, - думал Александр Маркович, гладя сына по голове, - это тоже плохо».
- Слушай, а что ты своему велик не купишь? Мой катается, не слезает, - сказал как-то Александру Марковичу Первая Скрипка.
Александр Маркович пошел покупать велосипед. По дороге домой он с ужасом думал, как будет учить Гошу кататься - он ведь и сам ездил плохо, вихляя рулем. Перед глазами одна страшная картина сменяла другую - Гоша упадет и сломает ногу, нога застрянет в спицах, сын упадет и разобьет голову.
- Вот, смотри, что я тебе купил, - объявил дома Александр Маркович.
Гоше не пришлось ничего говорить - Александр Маркович все понял по лицу. Сын был благодарен отцу за подарок и не хотел его расстраивать. Но у него не было никакого желания учиться кататься. Он хотел сидеть у себя в комнате и чтобы его никто не трогал.
Оставил Гошу равнодушным и другой «мужской» подарок отца - станок для выжигания. На него, кстати, Александр Маркович тоже долго настраивался, опасаясь за здоровье мальчика. Но Гоша послушно выжег на дощечке «Поздравляю папу с 23 Февраля» и цветок гвоздики, после чего аккуратно сложил прибор подальше в ящик.
А так и Александр Маркович, и Гоша были вполне счастливы и довольны жизнью… И никто не мог предположить, что судьба еще преподнесет им сюрприз…
…С женой Александр Маркович сохранил теплые дружеские отношения. Жена осела в Германии. Звонила сообщить, что рассталась с тенором, просила совета по поводу контракта с местным театром, сообщала, что встретила достойного мужчину. Предлагала тоже выехать из страны. Александр Маркович вежливо, но твердо отказался. Жена спрашивала про Гошу, Александр Маркович рассказывал. Про то, чтобы забрать сына, жена не заикалась. А Александр Маркович не напоминал. Он рассчитывал, что мать «пригодится» Гоше, когда тот окончит школу и будет поступать. Александр Маркович мечтал, чтобы сын в будущем учился за границей. И надеялся в этом вопросе на бывшую жену.
От матери Гоша перенял не только «девичью» внешность, но и женский характер. А точнее, отсутствие такового. Гоша рос послушным мальчиком с детскими пухлыми румяными щечками, узкими плечиками и внушительным женским задом, из-за чего казалось, что у мальчика есть талия. Александр Маркович не мог насмотреться на сына. Его восхищали и щечки, и румянец, и пухлая попка - показатель хорошего питания. Гоша был ласков, пуглив и впечатлителен, как девочка, о которой так мечтал Александр Маркович. Уже школьником Гоша залезал к отцу на колени и обнимал его за шею. Александр Маркович целовал теплую макушку сына и никак не мог смириться с тем, что его маленький мальчик так быстро вырос - носит тридцать шестой размер ботинок. Гоша боялся темноты, громких звуков и теней. И часто кидался к отцу, ища защиты в его объятиях. Александр Маркович понимал, что Гоша должен потихоньку избавляться от своих страхов, но не мог отказать себе в этом удовольствии - обнимал сына и успокаивал как маленького…
…Вечером на пороге квартиры появился взволнованный тенор. Он с большим уважением относился к Александру Марковичу, считая его хорошим человеком и профессионалом, и ему явно было неудобно за создавшуюся ситуацию.
- Здрасте, - сказал тихо тенор и протянул руку, не рассчитывая, что соперник ее пожмет.
- Проходите, проходите, - радушно пригласил его Александр Маркович, вытерев руки кухонным передником, перед тем как пожать руку, - извините, у меня тут хозяйство да еще ребенок маленький…
Все расселись за круглым столом. Александр Маркович попросил себе место ближе к выходу - чтобы бегать к спящему Гоше, если тот заплачет. Жена разлила чай.
- Саша, послушай, - начала жена.
Сашей она называла его всего два раза в жизни - когда выходила замуж и когда сообщила, что беременна. А так умудрялась обходиться без имени. «Послушай, будь добр» и так далее. На работе же обращалась к мужу по имени-отчеству. Александр Маркович смотрел на стол и думал о том, что жена опять забыла положить на блюдце под чашку салфетку. «Неужели так сложно?» - привычно внутренне возмутился он.
- Саша, мы решили уехать. Так больше продолжаться не может, - профессионально глубоко вздохнув, произнесла жена. - Развод просто необходим, и надо сделать это быстро. У меня есть знакомая в суде, она обещала посодействовать, чтобы развели без проволочек. Но это в случае, если нет имущественных претензий и прочего. Если бы не было ребенка, все было бы проще.
Александр Маркович замер и стал смотреть в одну точку. Тенор нервно стучал пальцами по столу.
- Что ты молчишь? - спросила жена.
- Что? - встрепенулся Александр Маркович.
- Ты согласен? Без препятствий?
- Конечно, кончено. Безусловно. Ты же знаешь, как я не люблю эти органы и бумажки.
Жена замолчала. Тенор продолжал стучать по столу, выстукивая определенную мелодию. Александр Маркович гадал, что же за мотив. Что-то знакомое… под нее еще утреннюю гимнастику по радио передавали. Он начинал раздражаться, что никак не угадает, что за мотив, а спросить у тенора вроде как было неудобно.
- Да, что касается имущества… - продолжила жена.
Александр Маркович замахал руками, мол, какие разговоры…
- Мы ничего взять с собой не можем… - сказала жена, - а деньги нужны. Ты не будешь против, если я продам инструмент? Тебе же он не нужен…
Инструмент - рояль - был хороший. Очень хороший. Александру Марковичу было жалко с ним расставаться. В глубине души он мечтал, что однажды за ним будет сидеть Гоша.
- Конечно, как считаешь нужным. Если еще что-то… - Александр Маркович сделал широкий жест рукой.
- Нет… за мебель много не дадут… - задумчиво проговорила жена. - Хотя стенку можно продать…
Все снова замолчали. Тенор выстукивал новую мелодию, которую Александр Маркович опять не мог угадать. Он сознательно себя накручивал, чтобы возразить жене, когда она заговорит о Гоше. А еще надеялся, что она и вовсе не заговорит. Забудет.
- Саша… - сказала жена и замолчала, - нам надо решить с Гошей…
Александр Маркович глубоко вздохнул, хотел возразить, но задохнулся, закашлялся и не смог ни выдохнуть, ни вдохнуть. Он лежал на полу с открытым ртом и видел, как жена кричит тенору: «Воды, скорее! Валидол дай, вон там! Саша! Саша! О Господи, что ж это такое? Надо „скорую“».
- Не забирай у меня Гошу, - прохрипел Александр Маркович, поймав себя на мысли, что сцена похожа на эпизод из дешевой мелодрамы, - все, что угодно, только оставь мне Гошу. Я же умру без него.
- Да никто его и не собирался забирать! - кричала жена, выдавливая валидол и засовывая Александру Марковичу таблетку под язык. - Куда я его заберу? На чемоданы? Я сама не знаю, как жить буду! Я хотела тебя попросить себе Гошу оставить. На время. Пока мы не устроимся. А потом что-нибудь придумаем, я его заберу, конечно. Максимум через год. Но сейчас, ты же понимаешь. Ни работы, ни жилья… А там мы и тебе, и Гоше вызов пришлем. Обязательно.
Жена сидела на коленях рядом с Александром Марковичем, держала его голову у себя на груди, гладила и целовала в макушку.
- Что ж ты меня так пугаешь? - приговаривала она. - Мне сейчас только твоего инфаркта не хватало.
- Спасибо, спасибо! - говорил Александр Маркович, целуя жене руку.
Тенор мерил шагами комнату и бросал оценивающие взгляды на рояль.
Александр Маркович думал, что Гошу он не отдаст ни через год, ни через два. У жены начнется другая жизнь, другие заботы, и будет не до Гоши.
Так, собственно, и было.
В этот момент, как будто чувствуя, что его судьба решена, из соседней комнаты подал голос Гоша. Жена с тенором переглянулись.
- Идите, - сказал жене Александр Маркович тоном доброго папеньки, который благословляет дочь на брак. Он встал, взял со стола выглаженную пеленку, улыбнулся тенору и пошел к сыну, который теперь был только его…
…Александр Маркович не спал всю ночь. Он буквально сходил с ума. Он не знал, как уговорить жену оставить ему Гошу, а представить свою жизнь без сына не мог. Если развод - это еще полбеды. Александр Маркович был уверен - ничего не изменится. Жена просто не уедет к другому мужчине с ребенком. Но отъезд за границу - совсем другое. Это не на гастроли в другой город на месяц уехать. Это на всю жизнь. В таких случаях детей забирают. Александр Маркович не мог сомкнуть глаз. Зато Гоша впервые за неделю спал спокойно. Александр Маркович стоял около кроватки и чувствовал, как внутри начинается паника.
Он пошел на кухню и закурил. Не курил десять лет, а тут не выдержал. В голове крутились разные мысли. Сначала он решил подговорить тенора. Пусть тот выступит против Гоши. В конце концов, зачем ему ребенок на шею? А Александр Маркович ему за это заплатит. А если тенор откажется? А если жена узнает, что они договорились? Да и денег нет… Потом Александр Маркович решил спрятать сына и не отдавать. Уехать с Гошей в другой город, где их никто не знает, и начать жить сначала. Тоже глупо. Милиция обязательно найдет. Да и далеко с грудным ребенком не уедешь. Еще и с такой профессией, как у него. Кому в захолустье нужны гобоисты? И вообще нехорошо - жена будет нервничать. Подумает, что что-то плохое случилось.
Тогда Александр Маркович решил броситься к ногам жены и умолять оставить ему Гошу. Внутренне он был готов валяться и в ногах у тенора. Он вообще на все был готов. В комнате захныкал Гоша. Александр Маркович посмотрел на часы - пять тридцать. Пора кормить…
…Не будь Александр Маркович так занят сыном, он бы заметил, что жена после этого конфликта стала все больше отдаляться от него. Они почти не разговаривали, да и виделись мало. Не заметил Александр Маркович и того, что во время редкой интимной близости жена брезгливо морщится и едва сдерживает отвращение. Как будто он ее заставил выпить чужое грудное молоко.
Не заметил он и начала бурного романа жены с коллегой-тенором, его не менее бурного развития, очнувшись только от факта, что жена подала на развод.
- Развод? - удивился Александр Маркович, всегда пугавшийся не столько жизненных перемен, сколько бюрократических процедур, с этим связанных. - Зачем? Это обязательно?
Жена вздохнула.
- Мусичка, а это не может подождать некоторое время? Сейчас ну совсем не кстати - у Гоши зубки режутся. Он плачет. Ты живи как тебе нравится, а потом с бумагами разберемся. А?
- Неужели тебя только это волнует? - спросила жена.
- А что? - не понял Александр Маркович.
- Ты понял, что я тебе сказала? Я с тобой развожусь. Все. Ухожу. К другому. Я тебе изменяла.
- Мусичка, я все понял, совершенно незачем кричать. Гоша только уснул.
- «Гоша, Гоша…» Ты что-нибудь, кроме ребенка, видишь? - рассердилась жена.
- Если честно, нет, - улыбнулся Александр Маркович.
Жена вздохнула.
- Понимаешь, мы решили уехать, - сказала она, - сейчас многие уезжают. Сначала в Израиль, а там посмотрим - в Америку или в Германию… Ты же знаешь, тут перспектив никаких. Нам нужно сесть и все обсудить. Всем троим.
Разговор наметили на следующий вечер…