А сегодня выпал черный снег
И идет по снегу человек,
Оставляя белые следы.
А в авоське у него хвосты.
И идет счастливый он вполне-
Ведь купил по маленькой цене.
А вчера ударил вдруг мороз
И старух — торговок доводил до слёз.
Не покинула прилавок ни одна —
Метры гробового полотна,
Что на смерть оставила себе,
Продаёт по маленькой цене.
А в ларьке, напротив мародёр
Продаёт и водку и ликёр.
Шоку покупателя он удивлён вдвойне —
Ведь товар по маленькой цене!!!
Может завтра будет красный снег?
Может упадёт цена на хлеб?
А пока: старик купил говяжий хвост
А старуха свой меняет холст…
И кругом спокойны все вполне —
Жизнь у нас по маленькой цене!
5 августа 2008 год.
Память опять в девяностых застряла,
Где всё пустили под нож.
Утром помойки толпа разгребала,
Тут академик и бомж…
Все стадионы — уж платные рынки,
Проданы на год места.
Едут из центра, везут свои крынки,
Масла купить и сальца.
Рынок обычный в Российской глубинке,
Много таких по стране.
Книги, обувка, хрусталь и картинки,
Даже ковры на стене.
Каждое утро в спортивных костюмах
Ходят качки по рядам.
Деньги сшибают без лишнего шума,
Если не дал — по зубам…
Рядом со всеми на старенький ящик
Как-то дедулька присел.
Взглядом просящим смотрел на входящих,
Что-то под нос себе пел.
Он на обрывке картонной коробки,
Все ордена закрепил.
Видно, что нету в торговле сноровки,
Не зазывал, не просил.
Деда толкнули здоровые парни —
«Место пора оплатить!
Если нет денег, вали в свой свинарник,
Либо придётся учить»…
— «Мне бы немного собрать на лекарство,
Бабка совсем уж плоха.
Кто помогал, улетел в Божье царство,
Там на погосте сноха».
Парни глумились над дедом нещадно,
Бросили в пыль ордена.
Свора подонков была беспощадна,
Им не в пример седина.
Возле ворот тормознула девятка,
Резво все ринулись к ней.
Старший докладывал всё по порядку,
Пел, как весной соловей.
Тут из машины вдруг вышел мужчина,
Медленно к деду пошёл.
Стрижка под ёжик, но видны седины,
Под олимпийкою ствол.
Рядом присев на потрёпанный ящик,
Вдруг ивиненья принёс.
Я в этой жизни, увы не приказчик,
Тут не об этом вопрос.
Ты заслужил ордена и медали,
Ранен, контужен не раз.
Не для того, чтоб в стране воровала
Кучка отпетых зараз?!
Сунув в карман денег толстую пачку,
Деда подвёз до крыльца.
Дал ему столько ж ещё на заначку,
Чтоб уж теперь до конца…
Таяли слёзы у деда в морщинах,
Он ещё долго стоял.
Мясо и сало торчало в корзинах,
Виски в бутылках сиял.
Этому дедушке выпало счастье,
Спас незнакомец от бед.
Он все проблемы решил в одночасье,
Выдав «счастливый билет»…
Сколько таких орденов и медалей
Деды продали тогда?
В руки копейки безбожно бросали,
Подвиг купив без труда…
В Храме, там, где неярко лампадки
Перед ликом иконы горят,
Я творю молитву украдкой,
Наказать прошу, кто виноват.
Перестройка, развал Союза,
И заводы пустые стоят,
Сократили с работы мужа,
Как и многих таких же ребят.
Он искал, подряжался шабашить,
Но все меньше и меньше спрос…
Разменять не успел сороковник,
Как к себе Всевышний унес.
Я одна осталась с ребенком,
Что мне делать не знала, как жить?
И ревела ночами негромко,
Чтобы сына не разбудить.
Торговала, как все, в палатке,
Торговала и ночью и днем,
И носила пальто с заплаткой,
Говорил сын: «Не плачь, проживем».
А он рос, и все больше нужно
Было разных вещей покупать,
Понимал он, что мне одной трудно
И наркотики стал продавать.
Что поделать, конечно, попался,
И на зону ушел на пять лет.
Не вернулся, там и остался,
И теперь там же, где и отец.
Никого нет, ни мужа, ни сына,
А вот те, кто виновны, живут.
Все богатыми стали и ныне
На нас просто открыто плюют.
Не управы на них и ни кары,
Отдыхают за рубежом.
Не для них, видно, тюрьмы и нары,
Все за деньги купили кругом.
За версту к ним не подобраться,
Чтобы просто в глаза посмотреть,
И над прошлым они глумятся,
Пусть потом им в аду гореть.
Но ведь это потом, а сегодня
У меня нет почти ничего,
Лишь на кладбище, каркая громко,
Веселится опять воронье.
Прихожу туда часто к обоим,
Разговариваю обо всем,
Рядом с ними сама упокоюсь,
Под обычным простым крестом.
Богородица, чистая Дева,
Ты прости за молитву мою,
Просто больше не терпят нервы,
Может, встретимся все мы в Раю.
Подавляющему большинству людей, наконец-то, пришло сознание того, что стряслось в октябре 1993-го. Под прикрытием, якобы, воли народа и с благословения Запада, прежде всего США, произошел бросок новой власти к состоянию уже практически ДИКТАТОРСКОГО БЕЗЗАКОНИЯ, которое утверждает не только новая Конституция, но и сам дух жизни, где правят деньги и насилие. Ради них была устроена бойня. Но во всем этом присутствовал и другой смысл: когда исполнительная власть зашаталась, она предпочла убивать в открытую, убивать тысячами, калечить сознание народа препохабнейшим в мире телевидением, продажнейшими газетами, незаконными судебными процессами для сохранения лично своей власти - власти СВЕРХБОГАТЫХ НИЧТОЖЕСТВ.
…Это был акт гражданской войны, но почему в таком случае он вызывает такое негодование? Ведь гражданская война - это, так сказать, вещь обоюдная, бьющая одинаково во все стороны. Но в том-то и дело, что произошла бойня…
Все стало возможным на терпении народа. Народ не дал отпора, когда цены взметнулись в 10, 100, 1000 раз! Это же было чистое ограбление, безумие, а народ снес, смолчал… Народ остался безмолвным, когда разгромили пикеты у останкинской башни, и пролилась кровь. Народ молчаливо и покорно сносит все новые и новые утеснения над собой, да какие утеснения: жуткие, не имеющие оправдания и примеров в истории преступления.
И осторожная, прежде боязливая власть стала приобретать наглый, убойно-насильственный характер.
Что же происходит? Какие-то ничтожные пародии на людей устраивают жизнь - нашу жизнь, нагло попирая нашу волю и беспощадно, изуверски наступая нам всем на горло. И мы все сносим, сносим все без исключения - любые надругательства. Какое-то всеобщее помутнение рассудка, потеря ощущения реальности и завороженность, покорность, нечувствительность к злу. Да не будет лучшей доли, неужели это неясно…
…Этой ночью я стал засыпать - и вдруг вспомнил, что туалет, куда я заглянул семь недель назад (на первом этаже Дома Советов, со стороны входа номер двадцать; надо было в последний раз привести себя в порядок перед выступлением в прямом эфире в «Парламентском часе») - один из тех, в который сложили штабелями трупы защитников Дома Советов. Сначала сложили мертвых, а потом, когда доставили раненых и добили, добавили к тому штабелю трупов. Мертвые лежали до потолка. Кровь натекла по щиколотку… Самое место для прогулки Гайдару, Черномырдину, Ерину, Грачеву, Барсукову… ну и их «повелителю»…
…"Интернационализм" - слово, которым рисуют наше прошлое. Но подлинные интернационалисты - владетели капиталов, больших и малых. Во всем мире они составляют единое братство, для которого народы, в том числе, и свой народ - лишь досадная помеха в приумножении богатств, которые дают подлинно неограниченную власть над людьми, народами и государствами.
В этом интернационалистском братстве богатых - совершенное взаимопонимание, органическая общность и жестокость, бездушие к любой форме борьбы людей труда за достойную жизнь…
Вместо «электрификации и советской власти» у нас теперь власть чистогана и повальная канонизация. Не успеешь оглянуться, как кого-нибудь задним числом уже воспоют, прославят, обожествят.
Вчера - обычный уголовник? Сегодня - мученик за идею, борец с тоталитарным режимом.
Вчера - безвольный, жестокий и тщеславный монарх? Сегодня - страстотерпец, средоточие добродетелей.
Вчера - коллаборационист, пособник фашистов? Сегодня - ум, честь и совесть какой-нибудь большой или маленькой нации.
Стоило ли сомневаться, что этот жадный канонизационный конвейер дотянется однажды и до Бориса Николаевича Ельцина, до человека, который, собственно, его и запустил?
Оказывается, называть девяностые «лихими» - нехорошо. Правильно называть их святыми. Так считает вдова Ельцина, защищающая мужа от клеветы и грязных нападок.
Впрочем, и без помощи Наины Иосифовны нападки постепенно сходят на нет. Время несется вперед. Впервые школу заканчивают дети, не заставшие не только Советского Союза, но и самих девяностых. Для поколения-2017 девяностые - лишь раздел учебника истории, не более. И знать о девяностых ребята будут столько, сколько требует ЕГЭ. То есть практически ничего.
В этом смысле жестокие телевизионные битвы между состарившимися либералами и одряхлевшими патриотами постепенно утрачивают смысл. Идущая им на смену молодая шпана не отличает эллина от иудея, Жукова от Керенского, Матросова от Колчака, Бурбулиса от Сабониса, Ельцина от Новосельцева.
Деградация мышления и образования накладываются на естественную социальную динамику, для которой не существует ничего вечного. Первыми в океане истории растворяются конкретные фамилии, отчества и имена. Как бы они ни были нам дороги, в каком бы граните ни были отлиты, каждое следующее мгновение вводит в обращение тысячи новых имён. Новые имена требуют места под солнцем. Они живут и умирают, любят и ненавидят, строят и разрушают, рожают и убивают точно так же, как предыдущие, но по-другому. В этом и состоит прогресс - следующие исторические грабли всегда расположены этажом выше.
Безжалостное к личностям, время не обладает властью лишь над идеями. Идея - вот тот сухой экстракт, который аккуратно пересыпается из старческой горсти в чью-нибудь розовую ладошку.
И любая канонизация, любая установка памятников или открытие просветительских центров - это не способ увековечить личность. Это способ застолбить место для идеи.
Можно не знать, кто такой Ельцин, но идея 90-х нам хорошо известна. Ведь невозможно не знать, что такое: товар, кредит, долг, рынок, приватизация, реклама, биржа, банк, безработица, акция, коллектор, киллер, ипотека, сутенер, страховка, хоспис. Цепочка из этих простых и для кого-то священных понятий - при любой перемене слагаемых - неизменно оканчивается словом «война». Неважно, где - в Чечне, в Югославии, в Ираке, на Красной Пресне или на Донбассе. Концентрированное выражение идеи по имени Ельцин - это смерть, вырождение, война.
Это тихая, подспудная гражданская война, ведущаяся нелетальными средствами - война, в которой более достойные (сильнейшие или хитрейшие) с хрустом пожирают менее достойных (слабейших или честнейших). Она одевает в похоронный гранит окраины, забивает шприцами школьные туалеты, рассаживает маленьких токсикоманов вдоль теплотрасс. Мы называем это рыночной экономикой.
Но это и явная, горячая война. На ней чернеют от ужаса Дом Правительства, площадь Минутка или больница в Буденновске.
Вот что такое Ельцин. Ельцин - канцерогенная идея, обеспечивающая кровоснабжение и рост всей опухоли.
Таким образом, сакрализация Ельцина, возведение ельцинских храмов и часовен - это не попытка отстоять чье-то частное имя. Это попытка защитить идею, уклад, курс, которым страна, не отклоняясь ни на градус, продолжает следовать уже двадцать пять лет. Конечно, этот курс обеспечивает материальное благосостояние вполне осязаемым родственникам Ельцина, именовавшимся ранее магическим словом «Семья». Семья получила свои отступные и неприкосновенность. Семье, конечно, не хотелось бы потерять - ни в статусе, ни в активах. Но подлинный страх у ельцинопоклонников вызывает вовсе не это, а нарастающая возможность реванша идеи противоположной.
Именно отсюда - антисоветский, канонизаторский зуд, желание впихнуть в каждый двор, на каждый расчищенный постамент по памятнику Солженицыну. Как будто чья-нибудь чугунная башка в состоянии остановить или притормозить безжалостные шестеренки истории.
.
Святые Девяностые? Ну что ж - помолитесь своим святым.
Дальний Восток. Каждая осень неземной красоты. Золотая тайга с густо-зелеными пятнами кедров и елей, черный дикий виноград, огненные кисти лимонника, упоительные запахи осеннего леса и грибы. Грибы растут полянами, как капуста на грядке, выбегаешь на полчаса за забор воинской части, возвращаешься с корзиной грибов. В Подмосковье природа женственна, а тут - воплощенная брутальность. Разница огромна и необъяснима.
На Дальнем кусается все, что летает. Самые мелкие тварешки забираются под браслет часов и кусают так, что место укуса опухает на несколько дней. «Божья коровка, полети на небко», - не дальневосточная история. В конце августа уютные, пятнистые коровки собираются стаями как комары, атакуют квартиры, садятся на людей и тоже кусают. Эту гадость нельзя ни прихлопнуть, ни стряхнуть, коровка выпустит вонючую желтую жидкость, которая не отстирывается ничем. Божьих коровок я разлюбила в восемьдесят восьмом.
Вся кусачесть впадает в спячку в конце сентября, и до второй недели октября наступает рай на земле. Безоблачная в прямом и переносном смысле жизнь. На Дальнем Востоке всегда солнце - ливни и метели эпизодами, московской многодневной хмари не бывает никогда. Постоянное солнце и три недели сентябрьско-октябрьского рая безвозвратно и накрепко привязывают к Дальнему.
В начале октября на озерах мы празднуем День учителя. Я еду туда впервые. Тонкие перешейки песка между прозрачными озерами, молодые березы, чистое небо, черные шпалы и рельсы брошенной узкоколейки. Золото, синева, металл. Тишина, безветрие, теплое солнце, покой.
- Что здесь раньше было? Откуда узкоколейка?
- Это старые песчаные карьеры. Здесь были лагеря, - золото, синева и металл тут же меняются в настроении. Я хожу по песчаным перешейкам между отражений берез и ясного неба в чистой воде. Лагеря посреди березовых рощ. Умиротворяющие пейзажи из окон тюремных бараков. Заключенные выходили из лагерей и оставались в том же поселке, где жили их охранники. Потомки тех и других живут на одних улицах. Их внуки учатся в одной школе. Теперь я понимаю причину непримиримой вражды между некоторыми семьями местных.
В том же октябре меня уговорили на год взять классное руководство в восьмом классе. Двадцать пять лет назад дети учились десять лет. После восьмого из школ уходили те, кого не имело смысла учить дальше. Этот класс состоял из них почти целиком. Две трети учеников в лучшем случае попадут в ПТУ. В худшем - сразу на грязную работу и в вечерние школы. Мой класс сложный, дети неуправляемы, в сентябре от них отказался очередной классный руководитель. Директриса говорит, что, может быть, у меня получится с ними договориться. Всего один год. Если за год я их не брошу, в следующем сентябре мне дадут первый класс.
Мне двадцать три. Старшему из моих учеников, Ивану, шестнадцать. Два года в шестом классе, в перспективе - второй год в восьмом. Когда я первый раз вхожу в их класс, он встречает меня взглядом исподлобья. Дальний угол класса, задняя парта, широкоплечий большеголовый парень в грязной одежде со сбитыми руками и ледяными глазами. Я его боюсь.
Я боюсь их всех. Они опасаются Ивана. В прошлом году он в кровь избил одноклассника, выматерившего его мать. Они грубы, хамоваты, озлоблены, их не интересуют уроки. Они сожрали четверых классных руководителей, плевать хотели на записи в дневниках и вызовы родителей в школу. У половины класса родители не просыхают от самогона. «Никогда не повышай голос на детей. Если будешь уверена в том, что они тебе подчинятся, они обязательно подчинятся», - я держусь за слова старой учительницы и вхожу в класс как в клетку с тиграми, боясь сомневаться в том, что они подчинятся. Мои тигры грубят и пререкаются. Иван молча сидит на задней парте, опустив глаза в стол. Если ему что-то не нравится, тяжелый волчий взгляд останавливает неосторожного одноклассника.
Районо втемяшилось повысить воспитательную составляющую работы. Родители больше не отвечают за воспитание детей, это обязанность классного руководителя. Мы должны регулярно посещать семьи в воспитательных целях. У меня бездна поводов для визитов к их родителям - половину класса можно оставлять не на второй год, а на пожизненное обучение. Я иду проповедовать важность образования. В первой же семье натыкаюсь на недоумение. Зачем? В леспромхозе работяги получают больше, чем учителя. Я смотрю на пропитое лицо отца семейства, ободранные обои и не знаю, что сказать. Проповеди о высоком с хрустальным звоном рассыпаются в пыль. Действительно, зачем? Они живут так, как привыкли жить. Им не нужно другой жизни.
Дома моих учеников раскиданы на двенадцать километров. Общественного транспорта нет. Я таскаюсь по семьям. Визитам никто не рад - учитель в доме к жалобам и порке. Для того, чтобы рассказать о хорошем, по домам не ходят. Я хожу в один дом за другим. Прогнивший пол. Пьяный отец. Пьяная мать. Сыну стыдно, что мать пьяна. Грязные затхлые комнаты. Немытая посуда. Моим ученикам неловко, они хотели бы, чтобы я не видела их жизни. Я тоже хотела бы их не видеть. Меня накрывает тоска и безысходность. Через пятьдесят лет правнуки бывших заключенных и их охранников забудут причину генетической ненависти, но будут все так же подпирать падающие заборы слегами и жить в грязных, убогих домах. Никому отсюда не вырваться, даже если захотят. И они не хотят. Круг замкнулся.
Иван смотрит на меня исподлобья. Вокруг него на кровати среди грязных одеял и подушек сидят братья и сестры. Постельного белья нет и, судя по одеялам, никогда не было. Дети держатся в стороне от родителей и жмутся к Ивану. Шестеро. Иван старший. Я не могу сказать его родителям ничего хорошего - у него сплошные двойки, ему никогда не нагнать школьную программу. Вызывать его к доске без толку - он выйдет и будет мучительно молчать, глядя на носки старых ботинок. Англичанка его ненавидит. Зачем что-то говорить? Не имеет смысла. Как только я расскажу, как у Ивана все плохо, начнется мордобой. Отец пьян и агрессивен. Я говорю, что Иван молодец и очень старается. Все равно ничего не изменить, пусть хотя бы этого шестнадцатилетнего угрюмого викинга со светлыми кудрями не будут бить при мне. Мать вспыхивает радостью:
«Он же добрый у меня. Никто не верит, а он добрый. Он знаете, как за братьями-сестрами смотрит! Он и по хозяйству, и в тайгу сходить… Все говорят - учится плохо, а когда ему учиться-то? Вы садитесь, садитесь, я вам чаю налью», - она смахивает темной тряпкой крошки с табурета и кидается ставить грязный чайник на огонь.
Этот озлобленный молчаливый переросток может быть добрым? Я ссылаюсь на то, что вечереет, прощаюсь и выхожу на улицу. До моего дома двенадцать километров. Начало зимы. Темнеет рано, нужно дойти до темна.
- Светлана Юрьевна, Светлана Юрьевна, подождите! - Ванька бежит за мной по улице. - Как же вы одна-то? Темнеет же! Далеко же! - Матерь божья, заговорил. Я не помню, когда последний раз слышала его голос.
- Вань, иди домой, попутку поймаю.
- А если не поймаете? Обидит кто? - «Обидит» и Дальний Восток вещи несовместимые. Здесь все всем помогают. Убить в бытовой ссоре могут. Обидеть подобранного зимой попутчика - нет. Довезут в сохранности, даже если не по пути. Ванька идет рядом со мной километров шесть, пока не случается попутка. Мы говорим всю дорогу. Без него было бы страшно - снег вдоль дороги размечен звериными следами. С ним мне страшно не меньше - перед глазами стоят мутные глаза его отца. Ледяные глаза Ивана не стали теплее. Я говорю, потому что при звуках собственного голоса мне не так страшно идти рядом с ним по сумеркам в тайге.
Наутро на уроке географии кто-то огрызается на мое замечание.
«Язык придержи, - негромкий спокойный голос с задней парты. Мы все, замолчав от неожиданности, поворачиваемся в сторону Ивана. Он обводит холодным, угрюмым взглядом всех и говорит в сторону, глядя мне в глаза. - Язык придержи, я сказал, с учителем разговариваешь. Кто не понял, во дворе объясню».
У меня больше нет проблем с дисциплиной. Молчаливый Иван - непререкаемый авторитет в классе. После конфликтов и двусторонних мытарств мы с моими учениками как-то неожиданно умудрились выстроить отношения. Главное быть честной и относиться к ним с уважением. Мне легче, чем другим учителям: я веду у них географию. С одной стороны, предмет никому не нужен, знание географии не проверяет районо, с другой стороны, нет запущенности знаний. Они могут не знать, где находится Китай, но это не мешает им узнавать новое. И я больше не вызываю Ивана к доске. Он делает задания письменно. Я старательно не вижу, как ему передают записки с ответами.
Два раза в неделю до начала уроков политинформация. Они не отличают индийцев от индейцев и Воркуту от Воронежа. От безнадежности я плюю на передовицы и политику партии и два раза в неделю по утрам пересказываю им статьи из журнала «Вокруг света». Мы обсуждаем футуристические прогнозы и возможность существования снежного человека, я рассказываю, что русские и славяне не одно и то же, что письменность была до Кирилла и Мефодия. И про запад. Западом здесь называют центральную часть Советского Союза. Эта страна еще есть. В ней еще соседствуют космические программы и заборы, подпертые кривыми бревнами. Страны скоро не станет. Не станет леспромхоза и работы. Останутся дома-развалюхи, в поселок придет нищета и безнадежность. Но пока мы не знаем, что так будет.
Я знаю, что им никогда отсюда не вырваться, и вру им о том, что, если они захотят, они изменят свою жизнь. Можно уехать на запад? Можно. Если очень захотеть. Да, у них ничего не получится, но невозможно смириться с тем, что рождение в неправильном месте, в неправильной семье перекрыло моим открытым, отзывчивым, заброшенным ученикам все дороги. На всю жизнь. Без малейшего шанса что-то изменить. Поэтому я вдохновенно им вру о том, что главное - захотеть изменить.
Весной они набиваются ко мне в гости: «Вы у всех дома были, а к себе не зовете, нечестно». Первым, за два часа до назначенного времени приходит Лешка, плод залетной любви мамаши с неизвестным отцом. У Лешки тонкое породистое восточное лицо с высокими скулами и крупными темными глазами. Лешка не вовремя. Я делаю безе. Сын ходит по квартире с пылесосом. Лешка путается под ногами и пристает с вопросами:
- Это что?
- Миксер.
- Зачем?
- Взбивать белок.
- Баловство, можно вилкой сбить. Пылесос-то зачем покупали?
- Пол пылесосить.
- Пустая трата, и веником можно, - он тычет пальцем в фен. - А это зачем?
- Лешка, это фен! Волосы сушить!
Обалдевший Лешка захлебывается возмущением:
- Чего их сушить-то?! Они что, сами не высохнут?!
- Лешка! А прическу сделать?! Чтобы красиво было!
- Баловство это, Светлана Юрьевна! С жиру вы беситесь, деньги тратите! Пододеяльников, вон - полный балкон настирали! Порошок переводите!
В доме Лешки, как и в доме Ивана, нет пододеяльников. Баловство это, постельное белье. А миксер мамке надо купить, руки у нее устают.
Иван не придет. Они будут жалеть, что Иван не пришел, слопают без него домашний торт и прихватят для него безе. Потом найдут еще тысячу и один притянутый за уши повод, чтобы в очередной раз завалиться в гости, кто по одному, кто компанией. Все, кроме Ивана. Он так и не придет. Они будут без моих просьб ходить в садик за сыном, и я буду спокойна - пока с ним деревенская шпана, ничего не случится, они - лучшая для него защита. Ни до, ни после я не видела такого градуса преданности и взаимности от учеников. Иногда сына приводит из садика Иван. У них молчаливая взаимная симпатия.
На носу выпускные экзамены, я хожу хвостом за англичанкой - уговариваю не оставлять Ивана на второй год. Затяжной конфликт и взаимная страстная ненависть не оставляют Ваньке шансов выпуститься из школы. Елена колет Ваньку пьющими родителями и брошенными при живых родителях братьями-сестрами. Иван ее люто ненавидит, хамит. Я уговорила всех предметников не оставлять Ваньку на второй год. Елена несгибаема, ее бесит волчонок-переросток, от которого пахнет затхлой квартирой. Уговорить Ваньку извиниться перед Еленой тоже не получается:
- Я перед этой сукой извиняться не буду! Пусть она про моих родителей не говорит, я ей тогда отвечать не буду!
- Вань, нельзя так говорить про учителя, - Иван молча поднимает на меня тяжелые глаза, я замолкаю и снова иду уговаривать Елену:
- Елена Сергеевна, его, конечно же, нужно оставлять на второй год, но английский он все равно не выучит, а вам придется его терпеть еще год. Он будет сидеть с теми, кто на три года моложе, и будет еще злее.
Перспектива терпеть Ваньку еще год оказывается решающим фактором, Елена обвиняет меня в зарабатывании дешевого авторитета у учеников и соглашается нарисовать Ваньке годовую тройку.
Мы принимаем у них экзамены по русскому языку. Всему классу выдали одинаковые ручки. После того как сданы сочинения, мы проверяем работы с двумя ручками в руках. Одна с синей пастой, другая с красной. Чтобы сочинение потянуло на тройку, нужно исправить чертову тучу ошибок, после этого можно браться за красную пасту. Один из парней умудрился протащить на экзамен перьевую ручку. Экзамен не сдан - мы не смогли найти в деревне чернил такого же цвета. Я рада, что это не Иван.
Им объявляют результаты экзамена. Они горды. Все говорили, что мы не сдадим русский, а мы сдали! Вы сдали. Молодцы! Я в вас верю. Я выполнила свое обещание - выдержала год. В сентябре мне дадут первый класс. Те из моих, кто пришел учиться в девятый, во время линейки отдадут мне все свои букеты.
Начало девяностых. Первое сентября. Я живу уже не в той стране, в которой родилась. Моей страны больше нет.
- Светлана Юрьевна, здравствуйте! - меня окликает ухоженный молодой мужчина. - Вы меня узнали?
Я лихорадочно перебираю в памяти, чей это отец, но не могу вспомнить его ребенка:
- Конечно узнала, - может быть, по ходу разговора отпустит память.
- А я вот сестренку привел. Помните, когда вы к нам приходили, она со мной на кровати сидела?
- Ванька! Это ты?!
- Я, Светлана Юрьевна! Вы меня не узнали, - в голосе обида и укор. Волчонок-переросток, как тебя узнать? Ты совсем другой.
- Я техникум закончил, работаю в Хабаровске, коплю на квартиру. Как куплю, заберу всех своих.
Он вошел в девяностые как горячий нож в масло - у него была отличная практика выживания и тяжелый холодный взгляд. Через пару лет он действительно купит большую квартиру, женится, заберет сестер и братьев и разорвет отношения с родителями. Лешка сопьется и сгинет к началу двухтысячных. Несколько человек закончат институты. Кто-то переберется в Москву.
- Вы изменили наши жизни.
- Как?
- Вы много всего рассказывали. У вас были красивые платья. Девчонки всегда ждали, в каком платье вы придете. Нам хотелось жить как вы.
Как я. Когда они хотели жить как я, я жила в одном из трех домов убитого военного городка рядом с поселком леспромхоза. У меня был миксер, фен, пылесос, постельное белье и журналы «Вокруг света». Красивые платья я шила вечерами на подаренной бабушками на свадьбу машинке.
Ключом, открывающим наглухо закрытые двери, могут оказаться фен и красивые платья. Если очень захотеть.
Они мне будут рассказывать, как плохо я живу, вот они - фоткающиеся на митингах для Инстаграм на айфоны последних моделей, пристроенные родителями в престижные ВУЗы, отмазанные родителями от армии менеджеры, коучи, супервайзеры или ученики элитных гимназий. Или эти, потерявшие былое влияние и популярность, будут говорить, что никогда так плохо не было и хуже уже быть не может. Ага.
Я не хочу им рассказывать, как это - когда нечем накормить троих детей, про десять раз штопанные носки и колготки, три пары на полгода по талонам. Про зарплату вёдрами и мукой (о, счастье!)
Вместо этого я бы сводила их на экскурсию на наше новое кладбище, которое начало функционировать аккурат в девяностые. Первые могилы там - погибших в драках и разборках, потом в Чеченских войнах 20−30летних… Потом идут мужчины постарше, которые потеряли работу и окончательно спились в нулевые. И наконец, совсем недавние могилы - те, кому в девяностые было по 12−15 лет… Они ушли почти одновременно за каких-то пять лет, всей дружной компанией, которой дядя, удачно «вписавшийся в рынок», предложил попробовать новый кайф.
Так что было, было хуже. А как может быть еще хуже -эти деятели даже не представляют. Нет уж, спасибо. Сыты по горло вашей «свободой».
ПОЗАПРОШЛАЯ ПЕСНЯ
Старенькие ходики.
Молодые ноченьки…
Полстраны - угодники.
Полстраны - доносчики.
На полях проталинки,
дышит воля вольная…
Полстраны - этапники.
Полстраны - конвойные.
Лаковые туфельки.
Бабушкины пряники…
Полстраны - преступники.
Полстраны - охранники.
Лейтенант в окно глядит.
Пьет - не остановится…
Полстраны уже сидит.
Полстраны готовится.
Ваши боги ругаются матом…
Называют идеей фигню.
Ходят пьяные и с автоматом…
В деградации их не виню…
Просто нету на них государства,
Нет законов и правил для них.
Верх поступков у них - хулиганство.
Управляет здоровыми псих…
Ваши боги ругаются матом.
Унижают седых стариков.
Ездят в тачке в костюме измятом,
Презирая похожих богов…
Хрупких женщин унизив словами
Комплекс свой утоляют они.
Как живётся с такими богами?
Бывший друг, ну хоть ты объясни…
Ваши боги ругаются матом,
Балаклавой скрывают лицо.
Может, были без масок когда-то.
Только проще прожить подлецом,
Отбирая чужое и руша,
Не построив за жизнь ничего.
Всё ругались убогие души
На могучий великий «Совок».
Ваши боги ругаются матом…
Кто с их стадом не блеет - убьют…
Их кредитные карты богаты,
А вот бедные души гниют…
Как их жаль… Ни ума, ни покоя…
Жизнь - копирка мышиной возни…
Но молиться на этих не стоит…
Потому что не боги они!
Ирина Самарина-Лабиринт, 2015
В 90-х во всей красе… лихо процветал рэкет…
Утекло много времени, но ничего не изменилось…
Только рэкетиры теперь при погонах… однако…
Да … этому поколению этикеток Кока-Колы
Не понять нас - поколение бутылок молока с фальгой на горле.
Новое поколение не ведает вкуса жестокого разочарования 90-х: от просмотра трехсот серий мыльной оперы и пропущенной последней…
В наше время было бы не так страшно, хотя нет, все равно страшновато.
А тогда, в 96-ом, мы с Серегой, чуть в штаны не наложили.
Друг Серега, попросил съездить, помочь перегнать ему из Тольятти в Москву новую «девятку». Одному жутко, времена-то были очень не спокойные.
Купили, едем.
По пути решили сделать маленький крюк и заскочить в глухую мордовскую деревушку к Серегиной бабушке.
Узкая, разбитая лесная дорога, шириной - впритык с нашу девятку (если мерять без боковых зеркал) Кругом довольно золотая осень, красотища.
Тревожно, правда, что съехали с трассы, к тому же, где-то рядом, сразу за красотищей рассыпаны знаменитые мордовские зоны - это слегка напрягало, а так - настроение вполне отличное.
В бардачке - охотничий нож, в кармане дверей - шило, под ногами - фомка, плюс - нас двое. Должны прорваться…
Вдруг Серега резко тормознул. Посреди дороги стояла бензиновая канистра.
Пока мы решали - кто выйдет и уберет ее с пути, из-за дерева вынырнул человек в грязной джинсовой куртке.
Я быстро потянулся к бардачку, но тут же убрал руку - на нас сквозь лобовое стекло смотрела воронка коротенького автомата Калашникова. Мужик показал татуированным пальцем, чтобы мы открыли боковое окошко, нагнулся и весело сказал:
- Здорово мужики, до заправки подбросите? Тут недалеко.
Пришлось сделать вид, что секунду назад, никакое автоматное дуло в нас вообще не целилось (это были просто солнечные блики) и дружелюбно ответить:
- Ну, как же не подбросить хорошего человека? Садитесь пожалуйста.
Мы молча ехали и думали: - какая все-таки жизнь, поганая и непредсказуема штука… Еще минуту назад было такое прекрасное настроение, вокруг царила золотая осень и хоп - осень вдруг внезапно кончилась, а начался на заднем сидении чужой мужик с вонючей канистрой и мерзким автоматиком…
Автоматчик заговорил первым:
- А че, музыки еще нет? Я смотрю - машина новая?
- А? Да. Пока так, без музыки. Да вот, не получилось еще, музыки пока нет…
- Вы - это, извините мужики, что я на вас оружие-то наставил.
Я даже оглянулся от удивления и спросил:
- А зачем тогда наставлял?
- А так бы вы нихера бы не остановились, проверенно. Я не злодей не бойтесь. Тут не далеко моя зона, я там работаю. Отскочил вот на часик за бензинчиком. А куда деваться? Нам четвертый месяц зарплату задерживают. Приходится крутиться.
Мы с Серегой, делали вид, что отлично понимаем, о чем он говорит, согласно кивали и лишних вопросов не задавали. Мужик совсем отогрелся и продолжал:
- Да что там зарплату, нам даже заключенных кормить нечем, денег выделяют совсем чуть. По началу начальник придумал отконвоировать зеков в лес, чтобы они сами для своего котла грибы собирали.
Хлопотно получилось.
Возле каждого, мы подвое ходили. Чуть зазеваешься и грибники разбегутся.
Плюнули, перестали их гонять от греха подальше. Теперь приходится самим, в свои выходные, лазить по лесу и собирать зекам грибы. А что делать? Голодного бунта ждать?
Я бы уже давно уволился, да куда пойдешь?
Повезло еще, что у нас сидит один серьезный человек. Большой авторитет. Сам хозяин его по имени отчеству называет.
Так - этот авторитет, ездит по зоне на своем 600-м «мерине». А я вот ему 95-й бензин по тройной цене подгоняю. Это единственная живая копейка в семье.
Мы несколько успокоились, даже осмелели и Серега аккуратно сказал:
- Земляк, а ты че-то на охранника не особо-то похож…
Автоматчик заржал у нас за затылками и ответил:
- Ну вы как дети малые, уже и сами могли бы догадаться, что я и вправду сотрудник, а не беглый каторжник…
Мы от удивления оглянулись не сговариваясь и хором спросили:
- Как догадаться???
- Ну, как, как? Сами подумайте, если бы я был беглым, я бы в вашей машине давно уже за рулем ехал…
Возразить было нечего и до самой заправки мы молчали.
Выходя, автоматчик попытался расплатиться с нами дурацким перламутровым черепом, но мы мягко отказались, попрощались с пассажиром и пожелали скорейшего освобождения его кормильцу.
На душе было очень погано, как будто нас и вправду грабанули, но километров через сорок, наше настроение резко улучшилось, когда Серега случайно оглянулся и на заднем сидении увидел старенькую, но вполне еще «живую» двадцатилитровую канистру…
Произошло это в те стародавние времена, когда менты от прочих бандитов выгодно отличались только одной пикантной подробностью: их «волыны» были абсолютно легальны…
Начало 90-х.
Поезд: «Санкт Петербург - Чоп», я - питерский студент ехал во Львов к маме на побывку.
Все купе до потолка намертво зашпаклеваны вещами и их гуттаперчевыми хозяевами.
Настроение у «челноков» приподнято-тревожное: только и разговоров что о предстоящем шмоне на границе. Но вскоре все забыли и о шмоне и о ценах в Венгрии, потому как на первый план вышли три пьяненьких бандюгана. Они ходили по вагону в одних носках и отбирали у людей разные полезные для продажи товары - то что «на них смотрело»: у одного тостер, у другого фотоаппарат, каких-то двоих мужиков им пришлось слегка даже побуцкать (противились добровольной конфискации).
Проводник сказал: «разбирайтесь сами» и спрятался в свою каморку.
Казалось бы: трое ублюдков для целого вагона - это немного, но была одна неприятная деталь: эти трое по своей основной бандитской специальности были ментами…
Тут уж на рожон особо не попрешь: хоть богатыри из них не очень, зато «ксивы» настоящие…
Через пару остановок пришел кем-то вызванный наряд милиции, но быстро разобравшись в чем дело и выпив с нашими вагонными бандитами, наряд всем нам обстоятельно доложил: «Гребанные мешочники! Еще раз услышим от вас жалобы на сотрудников питерской милиции и мы вам обещаем такой шмон на границе, что до Чопа вы доедете в одних трусах, да и то не все. Честь имеем…
А три богатыря тем временем все напивались и стучали к людям в купе, изображая таможенника Верещагина.
От их обиды за державу, рыдал весь вагон.
Потом «Верещагины» дрались между собой, потом мирились и просили у всех полотенца, чтобы вытереть друг другу кровавые морды, потом… (жаль не было у них хоть задрипанного кроссворда).
Удивительно, но только на четвертом часу пути, три богатыря заметили, что в вагоне имеется еще одна роскошная опция - стопкран!
Поезд остановился среди леса…
Бандюганы решили воспользоваться «неожиданной остановкой» и выйти покурить.
Двое были очень пьяные, а третий вообще мог только дышать, в его состоянии, сигарета уже не нужна ни в каком отверстии…
Но парни не бросили друга в поезде, вытащили бедолагу на себе.
И вот весь вагон собрался в первом ряду - у окон в коридоре, а наши менты усадили невменяемого друга под маленький навес путевого обходчика и закурили.
Снег в лесу почти весь сошел, так, серел кое-где, но температура чуть ниже нуля.
Вдруг двое наших ментов умудрились поссориться со своим невменяемым товарищем и заявили:
- Ну раз ты с нами и говорить не хочешь, то и хрен с тобой, оставайся тут.
Кто-то из поезда крикнул:
- Вы чего? Он же насмерть замерзнет!
Менты:
- Кто там такой смелый, сейчас мы вернемся! Поорешь у нас!
Поезд тронулся, двое вскарабкались в вагон, а один так и остался спать под козырьком одетый в джинсы носки и майку…
Часа через три, проспавшиеся друзья принялись искать своего «пропавшего» товарища по всем купе и орать:
- Вы, уроды, ответите нам за друга! Куда вы его дели?!
В конце концов, за ними пришли превосходящие силы ОМОНА, подавляя отчаянное сопротивление, уложили озверевших ментов на пол и надели наручники.
Но даже скованные, лежа на полу, и скрипя зубами они продолжали хрипло звать:
- Андрюха! Ты где?! Помогай, наших бьют!
Поезд задержали на полчаса, бегло опросили пассажиров очевидцев преступления.
Оказалось: отмороженный мент Андрюха попал в больницу. Жить может и будет, но что-то ему наверняка ампутируют.
Хоть ублюдок, а жаль человека.
В нашей институтской общаге жил эфиопский принц. Ростом невысокий, худенький, лицом похож на посмертную маску Пушкина, только цветом такой черный, что аж синий…
Жил он скромно, не выделяясь, как и подобает наследному принцу. Но все-все о нем знали и называли его по простому - принц.
От остальных иностранных студентов, Пушкина отличал только расшитый золотом халат и царственная осанка.
Папа - эфиопский царь не особо баловал отпрыска деньгами. Может оно и правильно.
Но любому принцу нужна принцесса и он выбрал своей смуглой губой не дурой -самую красивую девчонку на курсе, Звали ее Света. С ее лица можно было выпить любую воду, да и фигурка… как бы сказать: где нужно, там было в избытке, а где не нужно, так там и не было ничего лишнего… Света была блондинкой (это важно…).
Принц, не долго думая, прислал к красавице половину лицея своих земляков Пушкиных и те договорились о первом свидании.
Хоть девушка- красавица и выше на голову своего кудрявого ухажера, но на улице бушевали голодные девяностые, а тут живой принц и наследник, пусть на вид и Пушкин, так что никто Свету не осуждал, наоборот молча завидовали…
Долго ли коротко, но дело продвигалось к свадьбе и принц отправился в Эфиопию на летние каникулы просить монаршего благословения.
Хоть чернее уже некуда, но из дома Пушкин вернулся чернее тучи.
Рассказал, что отец не верит в искренность их отношений и примет этот брак, только когда Света родит ему внука.
Сказано сделано: вся общага гуляла на свадьбе принца. Хотя было не особо весело: Девчонки завидовали невесте, а парни сами были готовы застрелить и утопить Пушкина в Черной речке, уж слишком много сердец было разбито этим мезальянсом …
После свадьбы молодые переехали в двухкомнатный питерский замок жены и стали там жить поживать вместе с родителями Светы - в тесноте, да не в обиде, но после получения наследства, семья намеревалась перебраться во Францию.
Родила царица в ночь не то сына, не то дочь… Одним словом дочь, но такую же черную как папочка. Без малейшего намека на питерскую кровь. Но дочь -это всего лишь дочь, а эфиопскому царю нужен был сын, с дочкой к нему за бабками даже и не суйся.
Пока супруги корячились над организацией сына, мы все окончили институт и разъехались.
А недавно я сгонял в Питер и встретил свою одногрупницу - подружку Светы, от нее и узнал продолжение этой душещипательной истории:
Света родила своему принцу вторую дочь, назад дороги не было - нужен был племенной сын и о чудо - третьим родился сынок и наследник!!!
Только вот беда - с наследством вышла заминка. Принц признался, что он ни хрена не принц, и никогда им не был. В золотом халате похож конечно, но не более того…
Света высказала оригинальную мысль, мол ты, уродец, мне всю жизнь испоганил и выставила Пушкина за порог.
Но через полгода, она поняла, что устроить личную жизнь с тремя столь оригинальными для нашей местности детьми, не так уж и просто… Пришлось пустить бедного Пушкина обратно.
Так и живут - хлеб жуют…