Это раньше про двадцатишестилетнюю красавицу Пушкин писал, что, мол, старуха, а сейчас пятидесятилетие женщины-те, которые умеют держать себя,-напропалую крутят романы, и шестьдесят лет для мужчины считается-порою по праву-временем расцвета.
Я думаю, что это его понимание своей-в сравнении с Шаляпиным малости-свидетельствовало об определённой ущербности духа. Вот и скатился к предательству Сашка Гитри… Стал с немцами в Париже коллаборировать!
Он давно уже подсчитал,-чтобы погасить в себе гнев, ему достаточно семь-восемь секунд;вначале, правда, на это уходило секунд двадцать;собеседник-если не был полным чурбаном-не мог не обратить внимания на то, как долго Ричардсон копался в кармане, доставал сигарету, мял её, прикуривал;всякая задержка темпо-ритма неестественна;разве что заикание. Увы, далеко не всякий наделен этим выгоднейшим качеством: естественная возможность подумать ответ, погасить ненужные эмоции, вызвать улыбку или сострадание;кто заподозрить человека в хитрости, коли у него врождебный дефект речи?!
У Белого дома нет реальной внешнеполитической концепции, сплошные эмоции, прямо-таки царство женщин, загримированных под ковбоев.
Любопытно, знаете ли: американские либералы ставят на примат государственной стратегии, на сильное правительство, которое сумеет вывести страну из тупика, а консерваторы уповают на челюсти и и мускулы каждого способного действовать круто и резко-возвращение к временам Клондайка.
Самые праздничные дни, пожалуй, были на Николиной горе, в сентябре того далекого года, когда Степанов впервые увидел Надю, но они ещё не принадлежали друг другу по жестоким людским законам, следовательно, не имели прав друг на друга и не смели задавать вопросы, похожие на те, что задают следователи, призванные поймать и изобличить, а могли только беседовать о прошлом или мечтать о будущем.
Человек, не умеющий обижаться, есть явление зловредное;приспособленец и конформист.
Степанов вспомнил, как они познакомились с Андреевым четверть века назад… Андреев был тогда душою компании;никто так не умел вести застолье, танцевать, шутить, как он;никто не умел так поджарить бараньи ребрышки, взятые за бесценок в «кулинарии», или сварить пельмени;никто не был так щедр в советах и помощи…
Потом он надолго уехал за границу;вернулся;встретились в Доме журналистов, Андреев достал какую-то мудреную книжечка (Степанов раньше таких и не видел), перебросил пару страниц, пояснив, что это «денник"-расписание встреч, звонков, памятных дат (не забыть, кого и когда поздравить), сказал задумчиво, что послезавтра в семнадцать тридцать у него есть «окно"и он был бы рад выпить со Степановым чашечку кофе…
Любимая присказка была у него тогда:"Будем жить".Поди сочини такую, не сочинишь, это должно отлиться;неужели только боль даёт ощущение истины в слове?
Комбриг Громов пил чай быстрыми глотками, обжигаясь. Лицо его было скорбно, будто у обиженного ребенка.
- Я ничего не понимаю, Павел, - говорил он, - я два дня его речь с карандашом читал. И что же? Я работал в подполье, я дрался с Колчаком - вон
две дыры в груди. А теперь? Допуск частной собственности и капитализм! И кто же это говорит?! Это же Ленин говорит, Павел!
Постышев рассеянно слушал Громова, смотрел в большое итальянское окно и молча, тяжело затягиваясь, курил. Папиросу рвало красными искрами,
сжимало, бумага желтела и прожигалась изнутри черно красными кружочками, будто взрывчиками. В кабинете плавал слоистый фиолетовый дым. В двух
пепельницах высились горы окурков.
- Значит, все двадцать лет борьбы впустую?! Значит, каторга девятьсот третьего года псу под хвост?! Девятьсот пятый к черту?! Значит, прощай,
революция?! И кто это провозгласил с трибуны съезда, Павел?! Ленин! Да я ж лучше еще десять лет с пустым брюхом прохожу, чем буржуя терпеть! Э,
чего там говорить…
- Говорить есть чего. Ты в партии двадцать лет, ты у нее ничего не просил, потому как ты ее солдат. Мы с тобой не в счет. А рабочий, который
бросил станок? А мужик, что от земли ушел? Зачем? Во имя лучшей жизни он все бросил.
- Так он же свободу получил!
- Голодной свободе грош цена. На голодной свободе тираны рождаются. Да и не свобода это, если она голодная, а рабство навыворот.
Да и не свобода это, если она голодная, а рабство навыворот.
- И слово какое пузатое - нэп! Теперь в каждом хозяйчик проснется… И вместо того чтобы его по шапке, - наоборот, гладь его, сучару, по головке.
Развратят народ, погубят.
Постышев поднялся. Длинный, худой, нескладный.
- А ты зачем? - взорвался он. - Партбилет в кармане носить? Охать да ахать, если непонятно? А вот ты смоги так, чтоб рабочий на твоем заводе жил
лучше, чем на фабрике у буржуя! Смоги! Воевать выучился, а вот теперь торговать выучись. Строить! Хозяйствовать! Не научимся - сомнут. Вот что
Ленин сказал! Ишь герой - в атаку поднимать. Не гордись - обязан! А ты за прилавок стань! Что? Не нравится белый фартук? Ты чистый, а торговец
не чистый? Не с руки тебе торговать, да? Не коммунизм это, да? А что ж такое тогда феодализм? Феодал - он тоже одни турниры да войны уважал, а строитель с торговцем для него вовсе не люди. Смотри, Громов, феодалом станешь. Это я серьезно тебе говорю. Я вот тебя в гормилицию с такими
настроениями пошлю, там голодуха, я посмотрю, как тебя на тачке вывезут с твоей ортодоксальностью. Имей в виду - ортодокс иногда хуже врага
может стать.
После долгой тяжелой паузы Громов ответил:
- Нет, Павел. Не понять мне этого.
- А ты подумай. Не поймешь - клади партбилет, так честно будет.
- Партбилет я тебе не положу, он мне заместо сердца. А драться стану.
- Это валяй. Тут я тебе мешать не могу. Только с кем драться собираешься? С Лениным? Слаб.
- Ни в одной столице мира нет такого уютного и красивого Лобного места, как в Москве. Знаете, что такое Лобное место? Здесь рубили головы. Заметьте: о жестокостях в истории Российского государства написаны тома, но за все время Иоанна Грозного и Петра Великого народу было казнено меньше, чем вы у себя в Париже перекокошили гугенотов в одну лишь ночь, - продолжал Никандров. - Мы жестокостями пугаем, а на самом деле добры. Вы, просвещенные европейцы, - о жестокостях помалкиваете, но ведь жестоки были - отсюда и пришли к демократии. Это ж только в России было возможно, чтобы Засулич стреляла в генерала полиции, а ее бы оправдывал государев суд… Мы - евразийцы! Сначала с нас татарва брала дань и насильничала наших матерей - отсюда у нас столько татарских фамилий: Баскаковы, Ямщиковы, Ясаковы; отсюда и наш матерный перезвон, столь импонирующий Западу, который выше поминания задницы во гневе не поднимается. А потом этим великим народом, ходившим из варяг в греки, стали править немецкие царьки. Ни один народ в мире не был так незлобив и занятен в оценке своей истории, как мой: глядите, Бородин пишет оперу «Князь Игорь», где оккупант Кончак выведен человеком, полным благородства, доброты и силы. И это не умаляет духовной красоты Игоря, а наоборот! Или Пушкина возьмите… На государя эпиграммы писал, ходил под неусыпным контролем жандармов, с декабристами братался, а первым восславил подавление революционного восстания поляков… Отчего? Оттого, что каждый у нас - сфинкс и предугадать, куда дело пойдет дальше, - совершенно невозможно и опасно.
- Почему опасно?
- Потому что каждое угадывание предполагает создание встречной концепции. А ну - не совпадет? А концепция уже выстроена? А Россия очередной финт выкинула? Тогда что? Тогда вы сразу хватаетесь за свои цеппелины, большие Берты и газы, будьте вы трижды неладны…
- Я понимаю вашу ненависть к своему народу - это бывает, но при чем здесь мы? Отчего вы и нас проклинаете?
- Ну вот видите, как нам трудно говорить… Я свой народ люблю и за него готов жизнь отдать. А вас я не проклинаю: это идиом у нас такой - фразеологический, эмоциональный, какой хотите, - но лишь идиом. Русский интеллигент Париж ценит больше француза, да и Рабле с Бальзаком знает куда как лучше, чем ваш интеллигент, не в обиду будь сказано.
- Действительно, понять вас трудно. Но, с другой стороны, Достоевского мы понимали. Не сердитесь: может быть, уровень понимания литератора возрастает соответственно таланту?
- Тогда отчего же вы в Пушкине ни бельмеса? В Лермонтове? В Лескове? Мне кажется, Европа эгоистически выборочна в оценке российских талантов: то, что влазит в ваши привычные мерки, поражает вас: «Глядите, что могут эти русские!» Я временами боялся и думать: «А ну, родись Гоголь не в России - его б мир и не узнал вовсе». А вот Пушкин в ваши мерки не влазит. Только его запихнешь в рамки революционера, он выступает царедворцем; только-только управишься с высокой его любовью к Натали - так нет же, нате вам, пожалуйста, - лезет ерническая строчка в дневнике о том, что угрохал Анну Керн…
- А не кажется ли вам, что большевики замахнулись не столько на социальный, сколько на национальный уклад?
- Это вы к тому, что среди комиссаров много жидовни?
- По-моему, комиссаров возглавляет русский Ленин…
- Пардон, вы сами-то…
- Француз, француз… Нос горбат не по причине вкрапления иудейской крови; просто я из Гаскони… Мы там все тяготеем к путешествиям и политике. Любим, конечно, и женщин, но политику больше.
- Если вы политик, то ответьте мне: когда ваши лидеры помогут России?
- Вы имеете в виду белых эмигрантов и внутреннюю оппозицию? Им помогать не станут - помогают только реальной силе.
- Значит, никаких надежд?
- Почему… Политике чужды категорические меры; это не любовь, где возможен полный разрыв.
- В таком случае политика представляется мне браком двух заклятых врагов.
- Вы близки к истине… И дело не в нашей капитуляции перед большевиками: просто-напросто мир мал, а Россия так велика, что без нее нормальная жизнедеятельность планеты невозможна.
- Вы сочувствуете большевизму?
- Большевики лишили мою семью средств к существованию, аннулировав долги царской администрации. Мой брат, отец троих детей, застрелился - он вложил все свои сбережения в русский заем… Но я ненавижу не большевиков; я ненавижу слепцов в политике.
- Погодите, милый француз, вернем мы вам долги. Народ прозреет, и все станет на свои места…
- А как быть с народом, который безмолвствует?..
- Народ безмолвствует до тех пор, пока он не выдвинул вождя, который имеет знамя.
- Под чье же знамя может стать народ? Под знамя того, который провозгласит: «Вернем французскому буржую его миллиарды»?
Никандров вдруг остановился и тихо проговорил:
- Пропади все пропадом, господи… Я всегда знал - чего не хочу, а чего - желаю. Скорей бы вырваться отсюда… К черту на кулички! Куда угодно! Только б поскорей… Ну, вот мой подъезд. Пошли, я поставлю чаю и покажу вам рукописи…
Поднимаясь по лестнице, Бленер сказал:
- Вы первый абстрактный спорщик, которого я встретил в Москве. Все остальные лишь бранят друг друга. А вы не останавливаетесь на частностях…
- Так вы - иностранец. Вас частности более всего интересуют, общее - у вас свое… Буду я вам частности открывать! Я мою землю, кто бы ею ни правил, люблю и грязное белье выворачивать вам на потребу не стану. Я есть я, интересую я вас - милости прошу, а нет - стукнемся задницами, и адье…