- Ни в одной столице мира нет такого уютного и красивого Лобного места, как в Москве. Знаете, что такое Лобное место? Здесь рубили головы. Заметьте: о жестокостях в истории Российского государства написаны тома, но за все время Иоанна Грозного и Петра Великого народу было казнено меньше, чем вы у себя в Париже перекокошили гугенотов в одну лишь ночь, - продолжал Никандров. - Мы жестокостями пугаем, а на самом деле добры. Вы, просвещенные европейцы, - о жестокостях помалкиваете, но ведь жестоки были - отсюда и пришли к демократии. Это ж только в России было возможно, чтобы Засулич стреляла в генерала полиции, а ее бы оправдывал государев суд… Мы - евразийцы! Сначала с нас татарва брала дань и насильничала наших матерей - отсюда у нас столько татарских фамилий: Баскаковы, Ямщиковы, Ясаковы; отсюда и наш матерный перезвон, столь импонирующий Западу, который выше поминания задницы во гневе не поднимается. А потом этим великим народом, ходившим из варяг в греки, стали править немецкие царьки. Ни один народ в мире не был так незлобив и занятен в оценке своей истории, как мой: глядите, Бородин пишет оперу «Князь Игорь», где оккупант Кончак выведен человеком, полным благородства, доброты и силы. И это не умаляет духовной красоты Игоря, а наоборот! Или Пушкина возьмите… На государя эпиграммы писал, ходил под неусыпным контролем жандармов, с декабристами братался, а первым восславил подавление революционного восстания поляков… Отчего? Оттого, что каждый у нас - сфинкс и предугадать, куда дело пойдет дальше, - совершенно невозможно и опасно.
- Почему опасно?
- Потому что каждое угадывание предполагает создание встречной концепции. А ну - не совпадет? А концепция уже выстроена? А Россия очередной финт выкинула? Тогда что? Тогда вы сразу хватаетесь за свои цеппелины, большие Берты и газы, будьте вы трижды неладны…
- Я понимаю вашу ненависть к своему народу - это бывает, но при чем здесь мы? Отчего вы и нас проклинаете?
- Ну вот видите, как нам трудно говорить… Я свой народ люблю и за него готов жизнь отдать. А вас я не проклинаю: это идиом у нас такой - фразеологический, эмоциональный, какой хотите, - но лишь идиом. Русский интеллигент Париж ценит больше француза, да и Рабле с Бальзаком знает куда как лучше, чем ваш интеллигент, не в обиду будь сказано.
- Действительно, понять вас трудно. Но, с другой стороны, Достоевского мы понимали. Не сердитесь: может быть, уровень понимания литератора возрастает соответственно таланту?
- Тогда отчего же вы в Пушкине ни бельмеса? В Лермонтове? В Лескове? Мне кажется, Европа эгоистически выборочна в оценке российских талантов: то, что влазит в ваши привычные мерки, поражает вас: «Глядите, что могут эти русские!» Я временами боялся и думать: «А ну, родись Гоголь не в России - его б мир и не узнал вовсе». А вот Пушкин в ваши мерки не влазит. Только его запихнешь в рамки революционера, он выступает царедворцем; только-только управишься с высокой его любовью к Натали - так нет же, нате вам, пожалуйста, - лезет ерническая строчка в дневнике о том, что угрохал Анну Керн…
- А не кажется ли вам, что большевики замахнулись не столько на социальный, сколько на национальный уклад?
- Это вы к тому, что среди комиссаров много жидовни?
- По-моему, комиссаров возглавляет русский Ленин…
- Пардон, вы сами-то…
- Француз, француз… Нос горбат не по причине вкрапления иудейской крови; просто я из Гаскони… Мы там все тяготеем к путешествиям и политике. Любим, конечно, и женщин, но политику больше.
- Если вы политик, то ответьте мне: когда ваши лидеры помогут России?
- Вы имеете в виду белых эмигрантов и внутреннюю оппозицию? Им помогать не станут - помогают только реальной силе.
- Значит, никаких надежд?
- Почему… Политике чужды категорические меры; это не любовь, где возможен полный разрыв.
- В таком случае политика представляется мне браком двух заклятых врагов.
- Вы близки к истине… И дело не в нашей капитуляции перед большевиками: просто-напросто мир мал, а Россия так велика, что без нее нормальная жизнедеятельность планеты невозможна.
- Вы сочувствуете большевизму?
- Большевики лишили мою семью средств к существованию, аннулировав долги царской администрации. Мой брат, отец троих детей, застрелился - он вложил все свои сбережения в русский заем… Но я ненавижу не большевиков; я ненавижу слепцов в политике.
- Погодите, милый француз, вернем мы вам долги. Народ прозреет, и все станет на свои места…
- А как быть с народом, который безмолвствует?..
- Народ безмолвствует до тех пор, пока он не выдвинул вождя, который имеет знамя.
- Под чье же знамя может стать народ? Под знамя того, который провозгласит: «Вернем французскому буржую его миллиарды»?
Никандров вдруг остановился и тихо проговорил:
- Пропади все пропадом, господи… Я всегда знал - чего не хочу, а чего - желаю. Скорей бы вырваться отсюда… К черту на кулички! Куда угодно! Только б поскорей… Ну, вот мой подъезд. Пошли, я поставлю чаю и покажу вам рукописи…
Поднимаясь по лестнице, Бленер сказал:
- Вы первый абстрактный спорщик, которого я встретил в Москве. Все остальные лишь бранят друг друга. А вы не останавливаетесь на частностях…
- Так вы - иностранец. Вас частности более всего интересуют, общее - у вас свое… Буду я вам частности открывать! Я мою землю, кто бы ею ни правил, люблю и грязное белье выворачивать вам на потребу не стану. Я есть я, интересую я вас - милости прошу, а нет - стукнемся задницами, и адье…