Это произошло в день великого поста, когда воспитанники исправительного дома должны были в арестантской одежде стоять в зале на коленях и молиться богу. Неожиданно надзиратель Отченашек ворвался в столовую, где вместе с директором и тремя учителями находился еще капеллан Кавка, который набивал себе желудок разными сортами жареной и вареной рыбы, запивая все это вином.
- Пан директор, - выпалил Отченашек, - прошу прощения, этот мерзавец Колета съел таракана!
Обеду пришел конец. Капеллан бросил обратно в тарелку кусок жареного сазана, а директор отставил в сторону соусник и в отчаянии отбросил вилку.
Эта новость на них подействовала так, как, скажем, открытие при дворе короля Людовика XIV, что только что съеденные на пиршестве блюда оказались отравленными, а если взять пример более демократического характера, то, скажем, когда вы едите сосиску и вдруг на зуб попадается ноготь, о происхождении которого невольно начнут приходить в голову самые невероятные истории.
Первым опомнился директор.
- А что делают остальные воспитанники?
- Они держат пари, что он не проглотит второго таракана, а Колета бьет Сватека за то, что тот хвастает, будто однажды в школе съел ящерицу.
Капеллан встал, встал и пан директор. Из трех учителей один еще ел, но, когда услышал о ящерице, тоже перестал есть и принялся мечтательно смотреть на грустное лицо капеллана.
- Подите и наведите там порядок, - обратился директор к капеллану, - прекратите их хулиганство. - И побежал по коридору в направлении к уборным, куда за ним последовали два учителя, тогда как третий не выдержал и бросился к открытому окну…
Капеллан спустился вниз, в зал. Он делал усилия хотя бы на минутку отвлечься от суетных земных дел и устремить свои помыслы к небу, но сопровождавший его надзиратель Отченашек все время продолжал возмущаться:
- Не успел я оглянуться, как этот хулиган сунул себе в рот таракана. Он принес его из кухни, где мы, ваше степенство, ловим их на пиво.
И, заметив печальное лицо капеллана, надзиратель попытался пошутить:
- Он еще от него, сукин сын, опьянеет!
Однако грусть капеллана не проходила, и с таким же печальным и трагическим выражением лица он вошел в залу, где воспитанники, заметив его, принялись в унисон гнусавить какую?то молитву, стараясь придать своим веселым лицам строгое выражение.
Когда капеллан вышел на середину, они затянули «Слава господу Иисусу Христу», а сами украдкой посматривали назад за лавку, где Колета сидел верхом на Сватеке и что?то всовывал ему в рот.
Он был так занят своим делом, что его детский голос резко прозвенел в общем хоре:
- Раз ты, тварь этакая, не хочешь сам проглотить этого прусака, то я тебе его впихну силой. Ребята, дайте мне щепку, я ему разожму зубы.
- Смотри, бритый пришел, - ткнул его в бок Знаменачек.
Колета вскочил в тот момент, когда капеллан уже заметил это и подходил к нему. Сватек тоже вскочил и хотел скрыться в толпе, но Отченашек схватил обоих за шиворот и подтащил к капеллану.
Но они так невинно и горячо посмотрели в глаза капеллану, что на первый взгляд их трудно было в чем?либо заподозрить.
- Вы что тут делали?
- Мы молились, преподобный отец.
- Хорошо же вы молились, - перебил его надзиратель, - а что это у тебя, Колета, в кулаке?
- Я поймал прусака, - невинно сказал Колета, - он полз по Сватеку.
С этими словами он открыл ладонь, на которой лежало большое черное насекомое, раздавленное Колетой при попытке всунуть его в рот Сватеку в это священное время поста. Капеллан посмотрел на таракана и почувствовал, что его желудок отказывается повиноваться.
Он сел на стул и закричал:
- Негодяи! В этот святой час вы так отвратительно шалите. В то время…
Его мысли невольно возвращались к таракану…
- …в то время, когда церковь предписывает нам самую строжайшую умеренность и самый строжайший пост в еде и питии, в это время мерзавец Колета глотает тараканов. О, горе вам. Трижды горе этому негодяю, и горе вам, которые вместо молитвы…
Все мысли капеллана сосредоточились на желудке, но он продолжал:
- …вместо молитвы, вместо того, чтобы заниматься помышлением о боге, о своих грехах, вы занимаетесь тем, что смотрите, как он выкидывает хулиганские штуки и, позоря наше учреждение, глотает на потеху тараканов! Как вы можете в такое время, когда наши души мысленно должны обращаться к небу… - при этом он показал на грязный потолок, - туда, высоко, где находится рай, - глотать тараканов? Ведь это же смертный грех, который вам никогда не простится, никогда не простится… Я удивляюсь, как можно в такой священный момент…
Его желудок продолжал бунтовать.
- …в такой священный момент глотать тараканов, которые возбуждают в нас брезгливость… А вы, свиньи! Разве можно в такое святое время жрать прусаков? Да неужели вас, негодяев, не тошнит, когда вы на это смотрите? В такой священный момент… вот безобразие!
Он побледнел, но почувствовал, что ему необходимо говорить. Он отчаянно боролся, но что было делать несчастному капеллану, если желудок заполнил все его мысли!
- Неужели мерзкое насекомое вам не выворачивает желудки, господи Иисусе…
Его речь становилась бессвязной.
- Вы в этот священный момент глотаете тараканов, о милосердный боже… На колени! На колени! - воскликнул он еще раз ужасным голосом и вдруг посреди стоявших на коленях воспитанников его начало рвать.
Из него вырвало всю рыбу всех сортов, сдобные булки, колбасу, которую он ел на завтрак.
- Два часа стоять на коленях! - выбегая, крикнул он еще раз.
Так воспитанники простояли два часа на коленях, думая о самом веселом в исправительном доме постном дне.
«…В сумасшедшем доме каждый мог
говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.
Как-то принялись там рассказывать сказки, да подрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самым буйным был
господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научного
энциклопедического словаря Отто и просивший каждого, чтобы его
раскрыли и нашли слово „переплетное шило“,-- иначе он погиб.
Успокоился он только после того, как на него надели
смирительную рубашку…»
Я.Гашек. «похождения бравого солдата Швейка»
- Нет, ни в коем случае, мой юный друг, - произнес банкир Вильямc, обращаясь к молодому человеку, который сидел напротив, задрав ноги на спинку стула. - Никогда, господин Чейвин! Выслушайте меня внимательно и попытайтесь чему-нибудь научиться.
Вы просите руки моей дочери Лотты. Вам, очевидно, хотелось бы стать моим зятем. В конечном счете вы надеетесь получить наследство. Минутой раньше на мой вопрос, есть ли у вас состояние, вы ответили, что получаете только двести долларов дохода.
Мистер Вильямc положил ноги на стол, за которым сидел, и продолжал:
- Вы можете сказать, что у меня когда-то не было и двухсот. Не отрицаю, но смею вас уверить, что в ваши годы я имел уже кругленькое состояние. И это только потому, что у меня была голова на плечах, а у вас ее нет. Ага, вы ерзаете в кресле?! Не советую вам горячиться: слуга у нас - здоровенный негр. Выслушайте меня внимательно и намотайте себе на ус!
Шестнадцати лет я явился к своему дядюшке в Небраску. Деньги мне нужны были до зарезу, и я уговорил его, чтобы он позволил казнить на своей земле негра, которого так или иначе должны были линчевать.
С чернокожим расправились на участке дядюшки. Все желающие поглазеть должны были заплатить за вход, так как место казни мы обнесли забором. Когда же негр был повешен, я, собрав всю выручку, в тот же вечер благополучно скрылся.
Повешенный негр принес мне счастье. На эти деньги я купил земельный участок на Севере и распространил слух, что, перекапывая его, нашел золото. Участок я очень выгодно продал, а деньги положил в банк.
Едва ли стоит вспоминать, что один из одураченных стрелял в меня, но его пуля, раздробившая мне кисть правой руки, принесла мне почти две тысячи долларов в возмещение за увечье.
Поправившись, я на все свои деньги купил акции благотворительного общества по возведению храмов на территории, населенной индейцами. Мы выдавали почетные дипломы стоимостью в сто долларов, но не выстроили ни одной церквушки. Вскоре общество вынуждено было объявить себя банкротом. Это произошло ровно через неделю после того, как я обменял обесцененные акции на партию кож, цены на которые тогда быстро росли.
Основанный мною кожевенный завод принес мне целое состояние. А все оттого, что продавал я за наличные, а покупал в кредит.
Разместив свой капитал в нескольких канадских банках, я объявил себя несостоятельным должником. Я был арестован, но на следствии плел такую чепуху, что эксперты признали меня душевнобольным. Присяжные не только вынесли мне оправдательный приговор, но и организовали в зале суда сбор денег в мою пользу.
Их вполне хватило, чтобы добраться до Канады, где хранились мои сбережения.
У бруклинского миллионера Гамельста я похитил дочь и увез ее в Сан-Франциско, пригрозив отцу, что не отпущу до тех пор, пока не смогу дать в газеты сенсационное сообщение вроде: «Дочь мистера Гамельста - мать незаконнорожденного ребенка», - и он вынужден был отдать ее за меня. Видите, господин Чейвин, каким был я в ваши годы, а вы до сих пор не совершили ничего примечательного, что позволило бы сказать: вот вполне разумный человек!
Вы говорите, что спасли жизнь моей дочери, когда она, катаясь в лодке, упала в море?
Прекрасно, но я не вижу, чтобы для вас это имело практический смысл - ведь, кажется, были безнадежно испорчены ваши новые ботинки?
Что же касается ваших чувств к моей дочери, то я не понимаю, почему я должен платить за них из своего кармана, тем более такому «зятю», у которого нет ни на грош соображения. Ну вот, вы опять вертитесь в кресле. Пожалуйста, успокойтесь и ответьте мне, положа руку на сердце: совершили вы в своей жизни хоть что-нибудь замечательное?
- Нет.
- Есть у вас состояние?
- Увы!
- Просите вы руки моей дочери?
- Да.
- Любит она вас?
- Любит.
- И последний вопрос: сколько у вас с собой денег?
- Сорок шесть долларов.
- Хорошо, я разговаривал с вами больше тридцати минут. Вы хотели узнать, как делают деньги. Так вот, с вас причитается тридцать долларов: по доллару за минуту.
- Но позвольте, мистер Вильямс… - запротестовал молодой человек.
- Никаких «позвольте», - с усмешкой проговорил банкир, глядя на циферблат. - С вас причитается уже тридцать один доллар: прошла еще одна минута.
Когда изумленный Чейвин уплатил требуемое, мистер Вильямс любезно попросил:
- А теперь оставьте мой дом, или я буду вынужден приказать, чтоб вас вывели.
- А ваша дочь? - уже в дверях спросил молодой человек.
- Дураку она не достанется,-спокойно ответил мистер. - Уходите или будете иметь удовольствие проглотить свои собственные зубы.
- Хорош был бы у меня зятек! - сказал господин Вильямс дочери, когда Чейвин ушел. - Этот твой возлюбленный на редкость глуп. И никогда не поумнеет.
- Ты хочешь сказать, - осторожно задала вопрос Лотта, - у него нет никаких надежд стать моим мужем?
- При данных обстоятельствах это совершенно исключено! - категорически заявил мистер Вильямс. - Пока он каким-нибудь ловким манером не поправит свои дела, у него нет никаких надежд!
И мистер Вильямс поведал теперь уже дочери историю линчевания негра на земле дядюшки, рассказал также о своей крупной ссоре с миллионером Гамельстом и добавил:
- Я сообщил твоему знакомому немало поучительного. На следующий день Вильямс уехал по делам. Неделю спустя он возвратился и нашел на своем письменном столе записку следующего содержания:
«Многоуважаемый мистер Вильямс!
Сердечно благодарю за совет, который вы дали мне на прошлой неделе.
Ваш пример так воодушевил меня, что я вместе с вашей дочерью уехал в Канаду, захватив из сейфа все наличные деньги и ценные бумаги.
С уважением Чейвин".
А ниже стояло:
«Дорогой папочка!
Просим твоего благословения и заодно сообщаем, что мы не смогли найти ключа от сейфа и взорвали его нитроглицерином
Твоя Лотта".
Пусть будет всё как будет!
Ведь как нибудь-да будет.
Ведь никогда же не было,
чтоб не было НИКАК…)))
«Никогда так не было, чтоб никак не было. Всегда так было, чтобы как-нибудь да было. «Ярослав Гашек
1. В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.
2. Скромность украшает мужчину, но настоящий мужчина украшений не носит.
3. - Наше дело дрянь, - начал он слова утешения.
4. После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье.
5. Бросаться направо и налево дерьмом - аргументация более или менее убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии раздражения или в споре не должен прибегать к подобным выражениям.
6. В толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего.
7. Без жульничества тоже нельзя. Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой.
8. Беда, когда человек вдруг примется философствовать - это всегда пахнет белой горячкой.
9. Не всем же быть умными. В виде исключения должны быть также и глупые, потому что если бы все были умными, то на свете было бы столько ума, что от этого каждый второй человек стал бы совершеннейшим идиотом.
10. - Не представляю себе, - произнес Швейк, - чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам - такое я слышал, но на десять - это уж, пожалуй, многовато!
11. Пусть было, как было, - ведь как-нибудь да было! Никогда так не было, чтобы никак не было.
12. От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.
13. Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом.
14. В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.
15. В другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже если он убийца.
16. Я сам за собой иногда замечаю, что я слабоумный, особенно к вечеру…
17. Я думаю, что на все надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибешься.
18. У солдата, которого ведут под конвоем, всегда больше опыта, чем у тех, кто его караулит.
19. Вообще всё на свете вдруг показалось ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
20. - Самое лучшее, - сказал Швейк, - это выдавать себя за идиота.
Обвиняемый Швейк отказался написать продиктованные ему фразы, утверждая, что за ночь разучился писать
-- А что, сорвали банк у вас или же вы на понте продули?
-- спокойно спросил Швейк.-- Плохо дело, когда карта не идет,
но еще хуже, когда везет чересчур… Жил в Здеразе жестяник, по фамилии Вейвода, частенько игрывал в «марьяж» в трактире позади
«Столетнего кафе». Однажды черт его дернул предложить: «Не перекинуться ли нам в „двадцать одно“ по пяти крейцеров?» Ну,
сели играть. Метал банк он. Все проиграли, банк вырос до десятки. Старик Вейвода хотел и другим дать разок выиграть и все время приговаривал: «Ну-ка, маленькая, плохонькая, сюда».
Вы не можете себе представить, как ему не везло: маленькая,
плохонькая не шла, да и только. Банк рос, собралась там уже
сотня. Из игроков ни у кого столько не было, чтобы идти
ва-банк, а Вейвода даже весь вспотел. Только и было слышна:
«Маленькая, плохонькая, сюда». Игроки ставили по пятерке и все
время проигрывали. Один трубочист так разошелся, что сбегал
домой за деньгами, и, когда в банке было больше чем полторы
сотни, пошел ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банка и, как
позже рассказывал, решил прикупать хоть до тридцати, чтобы
только не выиграть, а вместо этого сразу купил два туза. Он сделал вид, будто у него ничего нет, и нарочно говорит:
«Шестнадцать». А у трубочиста всего-навсего оказалось
пятнадцать. Ну, разве это не невезение! Несчастный старик
Вейвода побледнел, вид у него был жалкий, а вокруг уже стали
поругиваться и перешептываться, что, дескать, передергивает и что его как-то раз уже били за нечистую игру, хотя на самом
деле это был самый честный игрок. В банк сыпались крона за кроной. Там уже скопилось пятьсот крон. Тут и трактирщик не выдержал. У него как раз были приготовлены деньги для уплаты
пивоваренному заводу. Он их вынул, подсел к столу, сперва
проиграл два раза по сто крон, а потоп зажмурил глаза,
перевернул стул на счастье и заявил что идет ва-банк. «Играем в открытую!» -- сказал он. Старик Вейвода, кажется, все на свете
отдал бы за то чтобы проиграть. Все удивились, когда ему пришла
семерка и он оставил ее себе. Трактирщик ухмыльнулся в бороду
-- у него было двадцать одно. Старику Вейводе пришла вторая
семерка, и опять он ее себе оставил «Теперь придет туз или
десятка,-- заметил со злорадством трактирщик.-- Готов голову
прозакладывать, пан Вейвода, что вам пришел капут». Все затаили
дыхание. Вейвода тянет, и появляется… третья семерка.
Трактирщик побледнел как полотно (это были его последние
деньги) и ушел на кухню. Через минуту прибегает мальчонка,-- он был у него в ученье,-- кричит, чтобы мы скорей сняли
трактирщика: хозяин-де весит на оконной ручке. Вынули мы его из петли, воскресили и сели играть дальше. Денег ни у кого уже не было -- все деньги лежали в банке у Вейводы. А Вейвода знай
свое «маленькая, плохонькая, сюда», и счастлив бы все спустить,
но должен был открывать карты и выкладывать их на стол не мог
он смошенничать и перебрать нарочно. Все просто обалдели от того, как ему везло. Уговорились: если не хватит наличных,
играть под расписки. Игра продолжалась несколько часов, и перед
старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист был должен
в банк уже больше полутора миллионов, угольщик из Здераза --
около миллиона, швейцар из «Столетнего кафе"-- восемьсот тысяч
крон, а фельдшер -- больше двух миллионов. В одной только
тарелке, куда откладывали часть выигрыша для трактирщика, на клочках бумаги было более трехсот тысяч. Старик Вейвода
пускался на всякие штуки: то и дело бегал в уборную и каждый
раз давал за себя метать кому-нибудь другому, а когда
возвращался, ему сообщали, что выиграл он и что ему пришло
двадцать одно. Послали за новой колодой, но и это не помогло.
Когда Вейвода останавливался на пятнадцати, у партнера было
четырнадцать. Все злобно глядели на старого Вейводу, а больше
всех ругался мостовщик, который всего-то-навсего выложил
наличными восемь крон. Этот откровенно заявил, что человеку
вроде Вейводы не место на белом свете и что такому нужно
наподдать коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы не можете
себе представить отчаяние старика Вейводы. Наконец ему в голову
пришла идея. «Мне нужно в отхожее место,-- сказал он трубочисту.-- Сыграйте-ка за меня». И так, без шапки, выбежал
прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашел патруль и сообщил,
что в таком-то и таком-то трактире играют в азартные игры.
Полицейские велели ему вернуться в трактир и сказали, что
придут за ним следом. Когда Вейвода вернулся, ему объявили, что
за это время фельдшер проиграл свыше двух миллионов, а швейцар
-- свыше трех. А в тарелку для трактирщика положили расписку на пятьсот тысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик крикнул:
«Спасайся, кто может!» Но было уже поздно. На банк наложили
арест и всех повели в полицию. Здеразский угольщик оказал
сопротивление, и его увезли в «корзинке». В банке было больше
чем на полмиллиарда долговых расписок и полторы тысячи крон
наличными. «Ничего подобного я до сих пор не видывал,-- сказал
полицейский инспектор, увидя такие головокружительные суммы.--
Это почище, чем в Монте-Карло». Все, кроме старика Вейводы,
остались в полицейском комиссариате до утра. Вейводу, как
доносчика, отпустили и обещали ему, что он получит в качестве
вознаграждения законную треть конфискованного банка, свыше ста
шестидесяти миллионов крон. Старик от всего этого рехнулся и утром ходил по Праге и дюжинами заказывал себе несгораемые
шкафы… Вот это называется -- повезло в карты!
Уфимский купец Иван Иванович не убежал из города с другими буржуями, но остался на своем наблюдательном пункте, в лавке, с определенной целью: заниматься по приходе советских войск спекуляцией и провокацией.
Одним из важнейших свойств, отличающих купца Ивана Ивановича от других животных, является дар речи, дар слова.
Иван Иванович пользуется в самом широком смысле этим свойством и злоупотребляет свободой слова при каждой возможности.
Его дар слова имеет в уфимской жизни громадное значение.
Этот дар не касается того, что он говорит дома, в семейном кругу, а лишь того, что говорит он как гражданин в общественном месте, на базаре, в чайных, в кофейных, у парикмахеров и в своей лавке.
Он действует так, чтобы было незаметно, что он сам провокатор, распространяющий ложные слухи с намерением внести панику или образовать новые контрреволюционные элементы и врагов Советской власти.
Он никогда не скажет прямо: «Я узнал то и то». Он говорит, что «это слыхал», что «это где-то читал».
Он остался в Уфе, чтобы по возможности побольше учинить вреда Советской власти, и действует через публику.
Он идет на базар и разговаривает с торговцами с видом человека, интересующегося капустой, мукой, мясом, салом.
- Вот, - говорит он, осматривая поросенка, - Бугульму взяли белые обратно, и поэтому запрещен выезд в Симбирск.
Он знает психологию базарных торговцев, этой темной массы мелкой буржуазии и деревенских кулаков, которые верят всем идиотским слухам, если только в них есть кое-что неприятное для Советской власти.
- Слава тебе, господи, - скажет какая-нибудь старушка, прислушиваясь, и бежит домой, чтобы в кругу темных баб, как попугай, дальше распространять идиотские, провокаторские мысли Ивана Ивановича.
Иван Иванович идет к парикмахеру.
- Сегодня ночью, - сообщает он тихим голосом, - был хороший мороз.
После этой невредной увертюры продолжает:
- Интересно, как далеко за таким морозом слышно стрельбу орудий. Так близко было слышно стрельбу, что сразу подумал, что белые не дальше пятнадцати верст от города.
Иван Иванович хорошо знает, что у парикмахера ждет своей очереди такой же враг Советской власти, как он, купец Захаров, который обязательно своим знакомым скажет: «Наши пятнадцать верст от Уфы» - и потом прибавляет равнодушно:
- Сегодня привезли много раненых.
Исполнив в парикмахерской свою провокаторскую задачу, Иван Иванович идет в кофейную. Знает, что там сидят и болтают бывшие буржуа, у которых предприятия взяты на учет.
Этим приносит большую новость: «Дутов взял Казань и Петроград занят союзниками».
Все знают, что это идиотство, но все-таки на них действует эта глупая болтовня очень приятно.
Иван Иванович с невозмутимым видом продолжает, что Дутов арестовал Совет Народных Комиссаров, что он это слыхал на вокзале.
Все опять знают, что Дутов разбит под Оренбургом, но это им не мешает распространять все эти провокационные слухи по городу, в среде врагов Советской власти.
Вы слышите сегодня, что занят Бирск, завтра Стерлитамак, и не знаете: или смеяться над идиотами, или взять револьвер и пустить им пулю в лоб.
Это последнее, по-моему, есть самое лучшее средство борьбы с провокаторами.
Во время Французской революции провокаторов не гильотинировали, а вешали.
Ввиду того, что веревка у нас отменена, предлагаю всех этих провокаторов иван Ивановичей на месте расстреливать.
Пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда же не было, чтоб не было никак.
После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье.
А если говорить насчёт честности, то это, конечно, вещь прекрасная, с нею человек далеко пойдёт. Ну, всё равно как при состязании в ходьбе: как только начнёшь мошенничать и бежать, так моментально сходишь с дистанции.
Нигде никогда никто не интересовался судьбой невинного человека.
Ныне героев нет, а есть убойный скот и мясники в генеральных штабах.
Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом вообще предпочтёт на людях держать язык за зубами. Правда, про такого человека думают, что он коварный и ещё бог весть какой, и тоже не раз отлупят как следует, но это всё зависит от его рассудительности и самообладания.
- Ничего не поделаешь, - серьезно ответил Швейк. - Меня за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией я официально признан идиотом. Я - официальный идиот.
- Вот видите, - сказал Швейк. - Все это каждый должен претерпеть ради государя императора. И выкачивание желудка и клистир.
Я всегда хочу поправить дело, чтобы все вышло по-хорошему, и никогда ничего из этого не получается, кроме неприятностей и для меня и для других.
У солдата, которого ведут под конвоем, всегда больше опыта, чем у тех, кто его караулит.
Каждый человек в течение своей бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в определенные периоды своей деятельности должен на этом свете стать вором.
Теперь ведь война, а в войну люди берутся за такие дела, которые раньше им и не снились.
Люди, которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали.
Раньше, я помню, каждый офицер старался что-нибудь привнести в общее веселье. Поручик Данкель - служил такой, - так тот, бывало, разденется донага, ляжет на пол, воткнёт себе в задницу хвост селёдки и изображает русалку. Другой, подпоручик Шлейснер, умел шевелить ушами, ржать, как жеребец, подражать мяуканью кошки и жужжанию шмеля.
- Наше дело дрянь, - начал он слова утешения.
Из истории Вилем знал только индейцев и турок. По физике он лучше всего знал, как бросать камни.
Жандармы по его мнению, вращали земной шар.
Сейчас Вилем, мой бывший ученик, - австро-венгерский посол в Берлине
Неуважение к императору и к приличным выражениям было у него в крови.
Жизнь - не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит как умеет.
Бросаться направо и налево дерьмом - аргументация более или менее убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии раздражения или в споре не должен прибегать к подобным выражениям.
…Все эстеты - гомосексуалисты; это вытекает из самой сущности эстетизма.
В толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего.
Без жульничества тоже нельзя. Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой.
Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом.
Не всем же быть умными. В виде исключения должны быть также и глупые, потому что если бы все были умными, то на свете было бы столько ума, что от этого каждый второй человек стал бы совершеннейшим идиотом.
От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.
В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.
В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.
- Не представляю себе, - произнес Швейк, - чтобы
невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного
приговорили к пяти годам - такое я слышал, но на десять - это уж, пожалуй, многовато!
«Я думаю, что на все надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибешься.»
Беда, когда человек вдруг примется философствовать - это всегда пахнет белой горячкой.
Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика - занятие для детей младшего возраста.
Помни, на этих клистирах держится Австрия. Мы победим!
А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, свидетельствовавшей о полном душевном равновесии: «Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь случается».
- Короче говоря, - сказал Швейк, - ВАШЕ ДЕЛО ДРЯНЬ, НО ТЕРЯТЬ НАДЕЖДЫ НЕ СЛЕДУЕТ, - как говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семдесят девятом году его приговорили к повещению за убийство двух человек с целью грабежа…