Уже по будням песен не поют,
а если запоёшь — окрестят пьяным…
Пою теперь наедине с туманом,
где над болотом комары снуют.
…Стесняться петь и не стесняться врать.
А там придёт пора — стесняться думать,
стесняться жить, стесняться умирать
(ах, как бы не наделать в доме шума!).
Так что вам спеть? Прошу. Любой заказ.
О тишине? О нерождённых звёздах?
О том, как листья поедают воздух?
Иль — что-нибудь вполголоса — про нас?
А что владеет сердцем — радость, грусть ли —
не всё ль равно! Звенели б только гусли.
Я отыскал её не в сене,
а где-то в памяти своей…
Она была любима всеми,
рассвета майского светлей!
Она могла кольнуть, ужалить
словечком острым, как игла.
Но мы девчонку обожали, -
она красавицей была.
Её глазищи - Волги шире,
она была светла, чиста…
Но затерялась в этом мире,
как в стоге сена - навсегда.
Ты не сердись. Ты посмотри в окно.
Уже темно. Соседи окна гасят.
И дно двора как океана дно…
И мы на пароходе в первом классе.
Мы вновь плывем в иные города.
Ложись и думай… О движенье к звездам.
Ты у меня не плачешь никогда,
а ты - поплачь. Порою слезы - воздух.
Возьми цветок. Я целовал его.
Он, дурачок, завянет на рассвете.
Во мне сегодня тихо оттого,
что я увидел, как печальны дети.
Но ты, ребенок мой, не унывай!
Плывем - и все. И никакой печали.
Держись меня. Обнимемся давай.
Чтоб волны жизни нас не укачали.
Над миром грешным
плывут ночами -
проспект Надежды,
бульвар Печали.
Над серой глыбой
озябших зданий -
квартал Улыбок,
кольцо Свиданий.
Они похожи,
но только внешне,
на тот тревожный
мой город снежный,
на тот моторный,
бетонный улей…
Проезд Восторгов,
тупик Раздумий.
Они похожи,
как сказка с былью,
как дух таёжный
с квартирной пылью.
Аллея Тайны,
фонтан Беседы…
Мои названья,
моей планеты!
«Душа, Отчизна, голова,
избушка, дед на печке…»
Люблю исконные слова,
и не люблю - словечки,
к нам залетевшие на свет,
как мошки из болота:
все эти «рев - и сельсовет,
экспресс, генезис, квота…».
Сижу блаженно на пеньке,
гляжу в себя и в небо…
И огурец держу в руке!
В другой - краюху хлеба.
У дороги, у самой развилки,
возле самого скрипа колёс,
из-под снега торчала травинка…
Неуютно ей нынче жилось.
Тело травки пружинило ловко.
Не сломал её ветер, не смял.
И торчала на лысой головке
уцелевшая пара семян.
…Я стоял, говоря ей «спасибо»,
и стыдил своё сердце: «Смотри,
одиночество - это не гибель,
это мужество, чёрт побери!..»
На нем и волос не осталось,
понятие цвета лица
сменила сплошная
усталость -
предтеча земного конца.
Свело ревматически руки,
Беззуб, пустотел его рот.
Ну, что старику до науки,
что-де
осчастливит народ…
Зачем ему атомный поезд,
а также - полет на Луну,
когда он в могиле по пояс,
когда он у смерти в плену.
Но дед граблевидной рукою
внучонка ведет на проспект,
но дед перед вечным покоем
следит за полетом ракет;
но дед посещает музеи,
и дед без претензии рад,
что внук его зоркий -
глазеет,
что хрупает внук виноград,
что кто-то с улыбкой до уха
несет для кого-то цветы,
что волосы красит старуха,
желая достичь красоты;
что яблок базарятся груды,
что пляшут в Неве корабли,
что будут другие,
но будут! -
дышать кислородом земли.
На костре при лунном свете
жгли седую побируху.
Не какую-нибудь ведьму -
заурядную старуху.
Приняла она, как сына,
партизана. Ранен, жалко…
Окатили керосином,
скребанули зажигалкой!
Из её избы горбатой
партизан уполз овсами.
И стоит она, распята,
плачет чёрными слезами.
Кто-то серый, пьян и весел,
топотал, золу вздымая…
И глядел на землю месяц,
ничего не понимая.
И, ребячий, из-за грядки
с перепугу, с перетруху,
чей-то глаз смотрел украдкой
на сверкавшую старуху.
«В июне 1941 года, как обычно в летние каникулы, мать отправила меня в Порхов к сестре отца, тётушке Фросе. Вскоре началась война, а для меня началось время не жизни, а выживания. Время полного сиротства, беспризорности, постоянной смертельной опасности. В такое время ни о каком чтении книг, учёбе в школе, развитии интеллекта не могло быть и речи. Четыре года войны - это было существование, если и не животное, но и не человеческое.
Встретив войну один на один девятилетним шкетом, я выжил. И не довелось мне за четыре года оккупации быть ни пионером-героем, ни юным партизаном: отирался возле немецких госпиталей, где вкалывали подсобниками наши пожилые мужики - расконвоированные военнопленные. Ну, а я - вроде при них… Немцы могли и конфету протянуть, и простить шалость или даже шкоду, а могли и повесить за ничтожную провинность. Расстреливали без показухи - буднично, методично… А вот вешали для устрашения, при согнанном со всего города народе, на столбе, в центре Порхова, на площади у сгоревшего универмага 13. Мне не раз приходилось видеть, как казнили людей… Можно было закрыть глаза, отвернуться. Ан нет: в детстве любопытство необузданно… И я смотрел, набираясь чего-то такого, от чего не смогу освободиться до конца дней. И не будет преувеличением сказать, что война сделала меня не только подранком, но и патриотом: заставила рано задуматься о хлебе, о жизни и смерти, осознать себя своим на своей родной земле, своим в своём народе, то есть его частицей, - и потому врагом любых его врагов."
.
Десять лет не видел он жены.
Он вернулся ночью - лысый, мятый,
не из заграницы непонятной
и не с затянувшейся войны.
Просто был он в длительных бегах.
Гнал его по свету - длинный рубль…
Но пошла энергия на убыль,
и вернулся он -
увы и ах…
Женщина застыла… Как в кино.
Смотрит в мужа. Медленно… С тоскою.
Можно позабыть и не такое…
Просит муж: «Алёна, пей вино…».
Десять лет разлуки…
Толщина.
Разве разглядишь под ней былое?
Где там,
под каким двадцатым слоем -
хрупкая любовь погребена?
Вот жена и смотрит в свой стакан,
словно муж пришёл -
с другой планеты…
…Нету мужа. И супруги нету.
Только - время.
Этот океан.
Какая дивная случайность,
что я родился на Земле,
а не в космическом молчанье
блуждаю камушком во мгле.
Какая дивная случайность…
Да, полно! Случай ли слепой?
Скорей всего: какая тайна,
какое чудо - быть собой!
И вовсе времени - не пленник,
я - часть его, вне рубежа…
Душа земли, душа вселенной,
всё это ты - моя душа!
С твоей походкой женщина чужая.
Иду за ней,
бегу,
опережаю-
но нет тебя…
Волос твоих окраска
у девушки чужой !
Всегда напрасно,
всегда не ты по улице идешь,
всегда одна
вышагивает ложь.
…Неся в руках вокзальные цветы,
когда-нибудь пройдешь ты мимо взгляда,
та,
настоящая,
которую мне надо!
Но разве это будешь
ты?
Вокзал вздыхал
в сто тысяч легких,
народ стучал, кричал и мчал…
Меж ног людских шныряя ловко,
бродяга пес
один скучал.
Он выбирал своих (по духу):
зевнет, понюхает -
не тот.
Но вот он выбрал умным нюхом,
привстал и чмокнул прямо в рот.
А тот,
его избранник,
с желчным смаком
в собачьи губы -
свой башмак !
…И думал пес: «Ты не собака… "
А люди думали не так.
Теперь я знаю, только и всего:
страшнее жизни нету ничего.
Ее отведав, вдоволь отхлебнув,
я улыбнулся, губы не надув.
Она в свою вмещает колею
рождение мое и смерть мою.
То беспощадно грабит, как бандит,
то, походя, - любовью угостит.
По молодости - насулит чудес,
заставит верить в первенство небес.
А то нашлет болячек в телеса,
отравит золотом и ослепит глаза,
а душу сделает капризней…
Нет ничего страшнее жизни!
Но в каждый из ее священных дней
я все азартней думаю о ней!
Страшней всего - остаться одному.
Таскать по свету душу, как суму.
Стучать в дома, завешенные тьмой,
И всякий раз - не попадать домой.
К очередному двигаясь мирку,
Где выдают любовь по номерку…
С утра накатило -
Дышать не хотелось:
Всё пресно, всё было -
Виток за витком…
Такое вином вышибают из тела,
А также - любовью!
Но я о другом…
О том, что такое со мной не впервые
С тех пор, как с тобой у нас
Всё кувырком.
Не радуют даже цветы полевые,
Улыбки живые…
Но я о другом.
Увы, о другом,
Потому что иначе
Нельзя в этом мире,
Где любят бегом,
Где вянут сердца и улыбки,
А значит,
Бессмертна лишь память
Твоя…
О другом.