сейчас нет у простого человека личного мнения… потому что все должны иметь мнение хозяина, кто считает себя таковым… с помощью власти и денег…
Без тебя не мил мне свет,
Горы и поля.
И застыл поток всех рек,
Не ярка заря.
Я любовь с собой принес,
Чтоб тебе отдать.
А взамен сердце твое
От тебя принять.
Я готов — в огонь и в воду,
За тебя страдать,
И хочу в объятьях рук
Я тебя держать.
Не забыть мне твои очи,
Руки не забыть.
Средь долин межгорных
Другой мне не найти.
Обещаю я, до гроба
Век с тобой прожить,
Счастье, радость или горе
Вместе разделить.
Я сватов к тебе привел,
Думай ты скорее:
Если хочешь выйти замуж,
Говори смелее.
Ты не бойся, мой аул
К тебе не терпит зла…
Приклонен к твоим ногам,
Ты ответь мне — «да».
С этой песней я пришел,
Чтоб тебя взять в жены.
Я любовь свою нашел
В этом тихом доме.
14 января 1994 года.
Спит в округе вся деревня,
только я один не сплю.
И не спит моя родная,
тихо слезы льет в углу.
Наточу я остро саблю,
И коня я напою.
У нас завтра путь неблизкий —
На германскую войну.
Ты не плачь, моя казачка,
утри слезы, я вернусь!
Не успеешь оглянуться,
словно ветер обернусь.
Наточу я остро саблю,
И коня в бока лягну,
И пролью я кровь германску
За Святую Русь мою.
Не боюсь я смерти лютой,
ведь за Родину иду…
Если, только, жив останусь,
обещаю — не помру!
Наточу я остро саблю,
И пойду врага я сечь,
А, когда домой вернусь я,
Натоплю я в бане печь.
16 августа 1995 года.
Воспитание — дело тонкое: любая методика может привести к непредвиденным результатам. Автор Светлана Хмель представила, как может всё случиться:
Отличная профилактика родительского перфекционизма:
«Когда-нибудь у меня родится сын, и я сделаю все наоборот. Буду ему с трех лет твердить: „Милый! Ты не обязан становиться инженером. Ты не должен быть юристом. Это неважно, кем ты станешь, когда вырастешь. Хочешь быть патологоанатомом? На здоровье! Футбольным комментатором? Пожалуйста! Клоуном в торговом центре? Отличный выбор!“
И в свое тридцатилетие он придет ко мне, этот потный лысеющий клоун с подтеками грима на лице, и скажет: „Мама! Мне тридцать лет! Я клоун в торговом центре! Ты такую жизнь для меня хотела? Чем ты думала, мама, когда говорила мне, что высшее образование не обязательно? Чего ты хотела, мама, когда разрешала мне вместо математики играть с пацанами?“
А я скажу: „Милый, но я следовала за тобой во всем, я не хотела давить на тебя! Ты не любил математику, ты любил играть с младшими ребятами“. А он скажет: „Я не знал, к чему это приведет, я был ребенком, я не мог ничего решать, а ты, ты, ты сломала мне жизнь“ — и разотрет грязным рукавом помаду по лицу. И тогда я встану, посмотрю на него внимательно и скажу: „Значит так. В мире есть два типа людей: одни живут, а вторые ищут виноватых. И, если ты этого не понимаешь, значит, ты идиот“.
Он скажет „ах“ и упадет в обморок. На психотерапию потребуется примерно пять лет.
Или не так. Когда-нибудь у меня родится сын, и я сделаю все наоборот. Буду ему с трех лет твердить: „Не будь идиотом, Владик, думай о будущем. Учи математику, Владик, если не хочешь всю жизнь быть оператором колл-центра“.
И в свое тридцатилетие он придет ко мне, этот потный лысеющий программист с глубокими морщинами на лице, и скажет: „Мама! Мне тридцать лет. Я работаю в „Гугл“. Я впахиваю двадцать часов в сутки, мама. У меня нет семьи. Чем ты думала, мама, когда говорила, что хорошая работа сделает меня счастливым? Чего ты добивалась, мама, когда заставляла меня учить математику?“
А я скажу: „Дорогой, но я хотела, чтобы ты получил хорошее образование! Я хотела, чтобы у тебя были все возможности, дорогой“. А он скажет: „А на хрена мне эти возможности, если я несчастен, мама? Я иду мимо клоунов в торговом центре и завидую им, мама. Они счастливы. Я мог бы быть на их месте, но ты, ты, ты сломала мне жизнь“ — и потрет пальцами переносицу под очками. И тогда я встану, посмотрю на него внимательно и скажу: „Значит так. В мире есть два типа людей: одни живут, а вторые все время жалуются. И, если ты этого не понимаешь, значит, ты идиот“.
Он скажет „ох“ и упадет в обморок. На психотерапию потребуется примерно пять лет.
Или по-другому. Когда-нибудь у меня родится сын, и я сделаю все наоборот. Буду ему с трех лет твердить: „Я тут не для того, чтобы что-то твердить. Я тут для того, чтобы тебя любить. Иди к папе, дорогой, спроси у него, я не хочу быть снова крайней“.
И в свое тридцатилетие он придет ко мне, этот потный лысеющий режиссер со среднерусской тоской в глазах, и скажет: „Мама! Мне тридцать лет. Я уже тридцать лет пытаюсь добиться твоего внимания, мама. Я посвятил тебе десять фильмов и пять спектаклей. Я написал о тебе книгу, мама. Мне кажется, тебе все равно. Почему ты никогда не высказывала своего мнения? Зачем ты все время отсылала меня к папе?“
А я скажу: „Дорогой, но я не хотела ничего решать за тебя! Я просто любила тебя, дорогой, а для советов у нас есть папа“. А он скажет: „А на хрена мне папины советы, если я спрашивал тебя, мама? Я всю жизнь добиваюсь твоего внимания, мама. Я помешан на тебе, мама. Я готов отдать все, лишь бы хоть раз, хоть раз понять, что ты думаешь обо мне. Своим молчанием, своей отстраненностью ты, ты, ты сломала мне жизнь“ — и театрально закинет руку ко лбу. И тогда я встану, посмотрю на него внимательно и скажу: „Значит так. В мире есть два типа людей: одни живут, а вторые все время чего-то ждут. И, если ты этого не понимаешь, значит, ты идиот“.
Он скажет „ах“ и упадет в обморок. На психотерапию потребуется примерно пять лет.
Этот текст — хорошая профилактика нашего материнского перфекционизма — стремления быть идеальной мамой. Расслабьтесь! Как бы мы ни старались быть хорошими мамами, нашим детям все равно будет что рассказать своему психотерапевту».
Мы жили в бедноте
И ели впроголодь.
Отец ушел давно,
Следы его смыл дождь.
Но, вот, в ужасный день
К нам в дом пришла беда:
Сразила мать болезнь —
Она не вынесла.
Ах, мама, маменька,
Ты, ведь, не старенька,
Тебе бы жить еще
Немало лет.
Ах, как я буду жить,
Кого теперь любить?
Зачем, ты, маменька,
Меня оставила?
Стою я пред холмом,
Соседи ставят крест.
Вопят старушеньки
За упокой ту песнь.
Теперь остался я
Несчастной сиротой,
И возвращаться мне
Не хочется домой.
Ах, мама, маменька,
Ты, ведь, не старенька,
Зачем ты одного
Сынка оставила?
Ах, как я буду жить,
Кого теперь любить?
К себе, ты, маменька,
Возьми меня.
И в поле я ушел,
Где рожь высокая,
На землю бросился,
Взрыдал я охая.
Наутро, в ранний час
Мужик в ту рожь пошел
И, возле стога ржи,
Там детский труп нашел.
Ах, мама, маменька.
Хоть ты не старенька,
Меня не бросила —
С собой взяла.
Ах, мама, маменька!
Не буду стареньким —
Останусь молодым
Я навсегда!
21 августа 1994 года.
Протяжна смена зим и вёсен,
А переход в сентябрь недолог,
Как в ледяную прорубь — в осень,
И в школу.
Гранит науки твёрд и вечен,
А на спине рюкзак в полтонны,
И шею трёт, и давит плечи
Бином Ньютона.
— Доктор, я буду жить?
— Конечно, просто не большой творческий застой!
Мы, никогда не одиноки.
одиночество лишь у нас в голове…
Боже, сколько осенних парадов
Поместилось в моём багаже,
Сколько было хмельных листопадов,
И дождей, — не упомню уже.
Куст рябины зарделся у дома,
Осень крутит из листьев жгуты,
И, как с доброй хорошей знакомой,
Я давно уже с нею на «ты».
В детстве хотим добавить, пару месяцев, лет и быть старше, в старости - от них избавиться. В детстве ещё можно наворотить ошибок, в старости нет возможности исправлять…
Покоробленные мысли выльются в такие же слова.
Бабье лето звучит пасторалью,
Шьёт из утренних рос палантин,
Ткёт тончайшей ажурной вуалью
Серебристую сеть паутин,
Угощается спелой рябиной
И чему-то грустит невпопад,
А бродяга — сентябрь дышит в спину
И бросает в лицо листопад.
Иметь травмы — значит быть человеком.
Живым.
Сколько бы меня не обманывали, все равно нахожу к этому новые возможности.