Если энтузиазм — это скоропортящийся продукт, то отрицательный энтузиазм — это ещё более скоропортящийся продукт.
Нам подаётся как икона
В журнальном глянцевом окладе,
И для молитв, и для поклона —
Блудливый лик прожжёной б…
Народная примета:
— Рубль слабеет, мат крепчает!
Звонят. Незнакомый номер какой-то. Черт дернул — ответила. Сквозь непонятные хрипы и всхлипы, слышу:
— Мама, я человека сбила на машине. Не волнуйся, не до смерти. В полиции говорят, чтобы замять дело, нужно заплатить пострадавшему и следователю… блаблабла!
— Чтоооо? Ты за ночь успела найти деньги, купить на них машину да ещё и человека покалечить? А мать в это время пешком на рынок ходит, а бабушка в вонючем автобусе трясется, добираясь в сад? Не дочь ты мне после этого. Не дочь.
Блевотина войны — октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил — засек кнутом?
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты…
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
Фото: Путин и Шойгу в обнимку,
Счастье и улыбки — без конца,
Сбиты все «ракеты-невидимки»,
Стёрты, так сказать, с Земли лица!
Наблюдатель зоркий наблюдает,
Есть у НАТО повод для тоски:
Как бы, ничего не подлетает…
Р-р-раз!!! И «ничего» — уже в куски!
«Невидимки» — это не обманки.
Чтоб врагу большой урон нанесть,
Есть у нас невидимые танки
И авианосцы — тоже есть.
План по «невидимкам» — очень умный,
Но идея, в принципе, проста:
Есть на них невиданные суммы
Где-то на невидимых счетах.
Я смотрел космические снимки.
Ничего не видно, пустота.
Это Путин в шапке-невидимке
На незримом танке! Красота.
…
Нам скучны пределы родимых полей,
Изведанных дум и желаний.
Мы жаждем качанья немых кораблей,
Мы жаждем далеких скитаний.
В безвестном — услада тревожной души,
В туманностях манят зарницы.
И сердцу рокочут приливы: «Спеши!» —
И дразнят свободные птицы. …
Мы все играем на сцене жизни худо-бедно свои роли…
«Везде воровство, везде лесть и предательство. Броненосец „Петр Великий“ вместо железных ушел в море с деревянными башнями, которые стоили тоже страшно дорого.
Везде воровство и нет возможности при теперешних порядках это зло исправить. Возмущают цены, которые ставит Адмиралтейство; заказывается чугунная доска аршина в два, с круглым по середине отверстием. За это цена 600 руб. Как думаете? Может ли это быть? Начинает справляться с ценами материала и заработной платой, оказывается, такая доска стоит никак не более 60−70 руб. Адмиралтейство отвечает, что иначе оно не может работать, что для доски нужно сделать сперва форму, что эта форма может треснуть, тогда нужно другую форму, и другая форма может лопнуть, затем, если доска выйдет неудачно, надо переливать несколько раз, и так выведут, такие цены поставят, что действительно доска в 60 руб. будет стоить 600.
Заказаны у нас гильзы на миллион рублей с лишком, и что ж? Миллион этот пропал: гильзы оказались негодными. Для ружейных гильз, требуется самая лучшая латунь, и деньги получены за самую лучшую, деньги пошли в карман, а латунь поставлена самого низшего качества, которая не выдерживает и одного выстрела.
По бумагам и официальным отчётам, Керчь давно уже вооружена. Оказалось, нет никакого вооружения. Опять деньги,
Я не одежду подбираю под себя — я себя подбираю под одежду.
Автор исписаться не может, если он — человек мыслящий.
Если твои интересы не совпадают с кем-либо, то это не повод для вражды, но и шансы на дружбу явно уменьшаются.
Меня просто удивляют люди, которых коробит, кто с кем спит, в каких позах, сколько это стоит и в каких странах. Дорогие друзья, а ваших ли забот это дело? Вас никто в это разврат жизни не приглашал…, вот и радуйтесь! А если уж мучает любопытсво, засуньте свой нос в книгу!
Меня вы сфоткали без спроса,
Я что, на жёрдочке, сверчок,
Я сын, я младший брат, любимый,
И, даже, бабушкин «волчок»
Сегодня не Восьмое марта,
Родителям, моим — молчок…
-Бабуля, я к тебе, родная…
-Добро пожаловать, внучок…
У моего годовалого сына поднялась температура. Он заболел впервые с момента рождения, и я, не обладая ни малейшим опытом лечения детей, немедленно впала в панику.
Пожилая педиатр, 30 лет лечившая детей на своем участке, разговаривала с такими вот, как я, неопытными мамами, глаголами повелительного наклонения.
— Ждать! Не сбивать! До 38 ждать, потом сбивать! Пока ждать!
Я села и стала ждать.
Бездействие сводило меня с ума.
Но пока температура ниже 38 — организм борется сам. Потом — ему нужна помощь.
Я видела, что сыну плохо. Он стал вялым, как тряпочка, и бледным. Не хотел играть, есть, ничего не хотел.
Я приготовила жаропонижающее и померила ему температуру.
37, 5.
Надо ждать.
Я качала его на руках и думала о том, что я ненавижу ждать, но жизнь всегда заставляет меня сталкиваться с липким ожиданием.
Все детство я ждала, когда меня от бабушки и дедушки заберут родители. Через 13 лет дождалась — забрали.
Дома было неблагополучно.
Папа пил, мама плакала или кричала.
Возвращаясь домой со школы или института, я никогда не знала, что меня ждет. Папа выносил из дома все, что можно было продать или обменять на алкоголь.
Мы сделали дверь в квартире, поделили площадь, чтобы он не мог зайти на нашу с мамой половину. Получилась коммунальная семья.
Но папа легко взламывал эту дверь — выбивал плечом замок, пока нас не было дома, и продавал что-то из наших вещей. Например, утюг. Или мой однокассетный магнитофон.
Внутри магнитофона жила кассета Агутина. Он продал магнитофон вместе с ней, и я все время думала, как обрадуется тот, кто его купил, когда увидит. Чикапибарум.
Мама устраивала скандал, потом истерику, потом вызывала участкового.
Участковый приходил веселый. Он любил к нам ходить: у нас всегда одно и то же, пострадавших нет, крови нет, только две зареванные женщины и веселый пьяненький мужчина.
Мама угощала участкового сладким кофе и бутербродами, пока он писал протокол.
Папа, находясь в отличном настроении, потчевал участкового рассказами о том, как ему показалось, что в нашей комнате короткое замыкание и пожар, и как он героически снес дверь, чтобы потушить пожар, в котором сгорел утюг и магнитофон. Вот такой выборочный пожар.
Я сидела в комнате и ждала, когда взрослые разберутся. Мне было так стыдно, как будто это все из-за меня.
Я бы могла послушать музыку, но больше не на чем.
Когда участковый уходил, я спрашивала у мамы, которая ложилась страдать лицом к стене:
— Почему мы не разменяем квартиру или просто не снимем себе или ему отдельную комнату? Зато будем приходить домой спокойно и ничего не бояться.
А мама говорила:
— Подождем еще, может, возьмется за ум.
Вот что это? Наивность? Благородство? Созависимость? Отчаяние? Нежелание что-то менять?
Думаю, микс всего. Смешать, но не взбалтывать.
Подождем. Подождем. Подождем.
Ждать равно жить.
Я не могла взять в толк, почему люди так боятся потерять кошелек с деньгами, а кошельки со временем теряют с удовольствием. Деньги можно потрогать, они звенят или шуршат, а время… Его бездарную потерю ты ощущаешь только тогда, когда уже нельзя ничего исправить, вернуться в свои двадцать или тридцать и шепнуть себе: «Не жди. Делай!»
Каждый день, прожитый в пучине нервов и неблагополучия отнял у нас какое-то количество недопрожитой жизни. У меня кровь стынет в жилах, когда я думаю об этом.
Как по мне, так надо изо всех сил бежать в благополучие, легко теряя деньги, магнитофоны и утюги. Это все наживное, но нажить это быстро можно там, где тебе хорошо. А там, где тебе плохо, ты будешь годами копить на утюг, и внезапная его потеря станет для тебя настоящей трагедией, ведь в этом утюге — километры никем неглаженных волос, никем не обнятых плеч, никем не целованных щёк.
Я ненавидела ждать. Особенно, когда не знаешь, чего и сколько ты ждешь.
— У меня болит голова, — жаловалась мама каждый вечер. — Вот тут, в районе темечка, около 9 вечера каждый божий день болит.
— Пойдем к врачу. Сделаем томографию головы. Анализы какие-то сдадим. Пусть осмотрят, не знаю, мрт…
— Нет, подождем.
— ЧЕГО ПОДОЖДЕМ? — взрывалась я.
Я совершенно не понимала смысла маминых жалоб. Для меня они — сформулированные задачи.
Дано: болит голова.
Решение: сходить к врачу.
Пойдем?
Мама не хотела к врачу, она хотела на ручки. Ко мне на ручки, раз нет никаких других. Именно это меня и пугало: я не хотела быть самой взрослой в семье, при живых родителях, не хотела меняться местами.
Мама боялась идти к врачу, подозревала у себя «рак мозга». Я закатывала глаза. Мам, ну как можно самой себе такие ужасы пророчить!
После десятой жалобы и традиционного резюме «подождем, может, отпустит», я практически насильно волокла маму к врачу. Мы сдавали анализы, делали томографию и все остальные медицинские приблуды. Делали через скандал. Ругались в коридоре.
Ничего. Все чисто. Никаких проблем.
Врачи разводили руками. Говорили, что мама — здорова.
Маму не устраивал этот результат. Он ябедничал, что она симулянтка, а она нет! У нее и правда болит голова.
Я верила маме. Но и врачам тоже верила.
— Мама, ну пойдем к другим врачам, хочешь.
— Подождем.
— Ааааа, чего подождем???
Там смешная история в итоге, мама просто каждый вечер в одно и то же время снимала тяжелый шиньон, который носила последние годы на волосах, и который как раз больно оттягивал ей волосы. Надо было просто сменить прическу — и боли прекратились. Вот так парикмахер вылечил маме «рак мозга»)
Мы по-прежнему жили в перегарном домашнем аду.
Когда я стала зарабатывать деньги, я решила не ждать, а действовать.
Я отчаянно лечила отца, таскала его по наркологическим клиникам, вшивала торпеды, испытывала на нем всякие препараты от алкоголизма. Я еще не знала, что это все работает только от первого лица. Человек захотел вылечиться — и вылечился.
Насильно никого нельзя вылечить, никому нельзя причинить своё счастье, нахлобучив его на чужую голову, как старую, побитую молью шапку.
Я вернулась к маме ни с чем. Отец пил.
Я поняла, что стратегия — ждать — вполне жизнеспособна, если не видишь других жизненных стратегий.
Маме было 50, и она все время ждала.
— Мам сколько ты планируешь прожить?
— Дай бог, лет 80.
«Ну это еще 30 лет подождать» — думаю я.
В день, когда я пришла работать в Министерство, мне расписали первые четыре документа на исполнение.
У каждого из них был срок — неделя.
Я быстро разобралась в специфике текстов, и сразу написала ответы на все четыре документа.
Принесла на подпись начальнику, в ожидании похвалы за оперативность.
— А куда ты так торопишься? — поморщился начальник. — Документ должен вылежаться.
Я решила, что он шутит.
— То есть мне расписали письма, а я должна пойти чай пить?
— Ты должна научиться не бежать впереди паровоза. За неделю все может измениться сто раз, и твои писюльки будут не актуальны, — пояснил начальник. — Научись ждать!
Оооо, как я ненавидела это слово — «ждать». Ждать — в моей траскрипции — означало упустить возможности.
Я всю свою жизнь чего-то вынужденно ждала и никак не могла взять в толк, какова моя роль в этом ожидании.
Ждать — это для меня всегда был глагол бездействия и символ упущенных возможностей. Нельзя ждать, надо действовать. Я постоянно сопротивлялась этому ждать. Не ждать! Не ждать!
Ничего в моей жизни не должно вылежаться! Ничего!
Но время идет, и я взрослею. Жизнь приподносит уроки про «ждать», и я многое переосмысливаю.
Моему другу сделали очередную химиотерапию. Теперь две недели ждем результатов — убит ли рак внутри, задушены ли метастазы.
Он просто ждет, смотрит в окно больничной палаты.
Я сопротивляюсь. Нервничаю. Мне нужно заполнить ожидание действиями.
Например, давай выработаем план, что делаем дальше. Что делаем дальше, если все хорошо. И если не все хорошо. Давай позвоним твоему другу, соседу по палате, с таким же диагнозом, тому, которого выписали домой. Он тебя вдохновит. Давай, пиши книгу. Твою книгу. Ты классно пишешь, у меня в издательстве связи, я помогу… Я найду иллюстратора…
— Оль, давай подождем… — просит он.
Это звучит, как «замолчи, а?», но мне не обидно.
Я по-прежнему ненавижу ждать и не умею. Но я теперь уважаю тех, кто выбирает «ждать» взамен «не ждать».
Потому что иногда ждать — это … дать времени пройти. Это замереть и посмотреть в окно на летнюю осень. Это просто остановиться, чтобы не тратить сил. Которых и так нет.
Море волнуется раз.
Море волнуется два.
Море волнуется три.
Морская фигура на месте замри.
Катя, моя дочь, переболела менингитом. Это — если коротко — воспаление мозговых оболочек. Это было 2 года назад, но для меня всегда это было — вчера.
Пару месяцев назад у нее поднялась температура. Меня шарахнуло страхом.
Я помню про 38, но ведь был менингит.
Пожилая педиатр, 35 лет лечившая детей на своем участке, разговаривала с такими вот, как я, вечно неопытными мамами, глаголами повелительного наклонения.
— Не ждать! Сбивать! Сразу! После менингита вам нельзя вообще играть с температурой.
Я кладу трубку, и даю дочери жаропонижающее. Она, горяченькая, сладко засыпает в кроватке.
Я смотрю в окно. Просто смотрю.
Жду мужа и сына. Жду, когда спадет температура. Жду, когда доварится суп.
Жду, когда достирает стиралка.
Вся наша жизнь в каком-то смысле это ожидание. Она вся пронизана глаголом «ждать» в разной концентрации.
И каждый выбирает свою дозу ожидания.
Но что бы мы не выбрали, море, оно все равно волнуется… раз.