В большинстве войн нет победителей и побежденных, есть обогатившиеся и разоренные.
/zulnora/
Мне трудно было определить тогда, да и теперь нелегко объяснить, почему немецкие самолеты казались мне идиотским недоразумением.
Ведущий войну с другими… не заключил мира с самим собой.
Вы только представьте, примерно в такую погоду наши деды обороняли Сталинград. Теперь все очень наглядно
Яков Алексеевич, как только вышел на пенсию, увлёкся чтением газетных статей и книг, а по вечерам засиживался за телевизором. Многое и в газетах и на телеэкране его раздражало, он незаметно для себя нервничал, а потом долго не мог уснуть. Больше всего его возмущали политические деятели и имена современных исполнителей: то ли человека объявляют, то ли какую-нибудь скотину, а может и марку сенокосилки, непонятно. «Ну как же можно взрослую здоровую бабу называть со сцены Машей? - возмущался он: «У нас в России кратким именем человека могли называть только близкие или знакомые, а если взрослого человека все называли кратким именем, значит это убогий, то есть дурачок. «Ты помнишь, Надя, - кричал он жене на кухню из своей комнаты, - в нашем хуторе был Вася, сын Клавки? Так его все так называли, и все знали, о ком идёт речь, о дурачке!»
А всё было так. Клавдия была девушкой высокой и крепкой, парни её сторонились, так что к двадцати пяти годам замуж она не вышла, и от этого ещё больше чувствовала себя лишней среди своих ровесников. Так вот, когда началась коллективизация, на хутор прислали из города большевика - организовывать колхоз. Хуторяне называли его Кузнецом, потому что у него фамилия была - Кузнецов, а ещё и потому, что здоровый он был парень, как кузнец. Всем хорош был Кузнец, да только не больно разговорчив, молчун одним словом. Как Клавке удалось его охмурить - непонятно, но только поженились они. И родила ему Клавдия Васю, мальчишечка - вылитый папка, но как позже оказалось: бог не дал пацану ума. А тут война началась, ушёл Кузнец воевать, да и сгинул неизвестно где. Клавдия тоже после Победы долго не прожила, надорвалась баба, таская плуг по полю вместо тягловых. Лошадей и быков в колхозе, как немцы ушли, совсем не осталось, а пахать-то надо было, вот бабы и впрягались в плуг.
Загремел бы Клавкин пацан в дурдом, да соседка Люська, как взяла его после похорон матери к себе переночевать, так и остался он у неё. Парню было уже годков 15−16, высокий красавец, одним словом, только вот тихий дурачок. Люська одна жила, муж молодой не вернулся с фронта, погиб смертью храбрых, детей у них не было, потому и взяла она сироту. Уж как бабы на Люську ополчились, проходу не давали, «бесстыжая» - и всё тут. И сколько Люська не божилась, что он для неё дитё, не верили ей, и всё старались Васю расспросить, что, да как. Ну, Вася ещё годика два ничего подозрительного не рассказывал, а потом выдал в отличие от молчаливого папани то, чего от него и ждали. Бабы шум подняли, да мужики успокоили, где лучше парню: в своём доме или в дурдоме? Остался Вася с Люськой. А скоро она родила пацана, назвали в честь деда - Олегом. Вася дурак-дураком, а тут как будто его подменили: со стороны и не подумаешь, что инвалид по уму. И за мальчонкой, и за Люськой, и по двору, и за скотиной - везде Вася успевает: «глаза видят - душа радуется». Люська только успевает им командовать.
Вырастили парня, в люди выбился. Люська первой покинула этот свет, а Вася как стал после похорон у калитки, будто застыл, в любую погоду стоит и смотрит вникуда. Говорит, что ждёт Люсю и Олежека. А сын появился месяца через полтора после смерти матери, говорят, где-то в Азии завод строил, приехать не мог. Хуторские его сразу и не распознали, а Вася узнал, обрадовался и заплакал. Увёз сын Васю в город, и что с ним было потом, никто не знает.
Пехотный сержант Николай Иванцов,
В окопе ел кашу из согнутой плошки,
Пока светлый Ангел с белым лицом
Не протянул Николаю ладошку.
Минуту назад было пение птиц,
Весенние ветры траву шевельнули,
Секунду назад меткий снайпер Фриц
Убил Николая нежданной пулей.
С землей под ногтями, нежданно легка,
Из гимнастерки латанной рвани,
Нелепо смотрелась его рука
На фоне белой ангельской длани.
Был ангел крылат, сероглаз и гол,
По желтым лучам цвета спелого хлеба
Небесный ангел его повел
Куда-то вверх в направлении неба.
Пехотный сержант Николай Иванцов,
За ангелом плелся походкой не быстрой,
И в удивлении пожимал плечом,
Не веря, ведь был Иванцов коммунистом.
И дождик хлынул, и грянул гром,
А небо раскрылось створками двери,
Сержант сел рядом с Святым Петром
За длинным столом тайной вечери.
Средь виноградных сидел он лоз,
Также, как ангел вдруг став крылатым,
И напомнил лицом ему сам Христос
Погибшего летом под Курском комбата.
На улице Дизенгофа нарядные люди в обновках,
Здесь место для променада, гуляет народ налегке
На лавочке рядом с фонтаном старушка с татуировкой,
Синие цифры кривые на тонкой сухой руке.
По нашим российским меркам курортная обстановка,
Практически вечный август и в воздухе моря соль,
И синее-синее небо, как эта татуировка,
Как родинка дальнего детства, как памяти вечная боль.
И время стирает образ играя чужие гаммы,
Лишь горечь далекой обиды в слез утонувшей реке.
Но снова четыре года, и жаркая печь Дахау,
И синяя татуировка на детской прозрачной руке.
И тоже хотелось к маме, и также катились слезы,
Портрет на стене огромный мужчины с усами крота,
Даже в июле стояли морозы, морозы, морозы,
И в воздухе пахло пеплом. И голод. И пустота.
Но если поверить Торе, все сущее вышло из праха,
И в прах, соответственно, также придет из огня катастроф.
Так может быть стала мама травой или этой птахой,
Старушка с татуировкой на улице Дизенгоф?
Старушка, конечно, знает и то, что мы знать не сможем,
На лавочке с «Мааривом» на теплом морском ветерке.
И может быть это странно, но я ощущаю кожей
Синие цифры кривые на тонкой сухой руке
Он был безвкусным, ноздреватым,
А нам, в те дни его рабам,
Казался настоящим кладом
И липнул мякишем к зубам.
А без него старели дети,
Мать засыпала мертвым сном…
В нем,
Черством, вечном и ржаном,
Открылась мне блокадным днем
Суть человеческих трагедий.
Я не знаю, каким оружием будет вестись Третья мировая война, но в Четвёртой будут использоваться палки и камни.
Кто проиграл главную войну в себе, тот жаждет войны в мире.
Эстония, война, сорок четвертый год,
Бои идут, стоим мы в обороне,
Кто побывал в бою, меня поймет,
Я был сержантом замкомвзвода.
Максим, патроны сюда подвезли,
Мало осталось во взводе ребят,
Вчера три атаки большие отбиты.
И был накануне убит лейтенант,
Есть блиндаж, но сырые полы,
В грязи утопали совсем сапоги,
С убитых срезаем подошвы тогда,
Полы устилаем. Да, жизнь такова.
День третий и снова идет артобстрел,
Идут в атаку немцы, мы стреляем,
Фашисты очень близко подошли,
Кидают в нас гранаты, отвечаем.
Ну, в общем, закидали немцы нас,
Летят осколки, спрятался в блиндаж,
Затихло, Глянул. Большинство убито,
Кто не убит, тот ранен и кричит он,
И немцы поднимаются к последнему броску,
А рядом пулемет заряженный стоит,
И пули у лица так и свистят тоску,
И голову поднять никак нельзя,
Я поднял руки, длинными стреляю,
Лента одна, вторую ленту зарядил,
Вдруг все, закончилось и затихает.
Гляжу, а немцев много положил.
А через полчаса, идут, где я стоял.
И генерал и свита, я их, и не знал,
Из свиты: «Кто стрелял?" - «Ну я»,
«Спасибо, ты единственный стрелял».
И орден мне на грудь повесил генерал,
Вот так, я с сорок первого на фронте,
Три раза ранен был, и не имел медали,
А здесь за пять минут и сразу орден дали.
И с той поры, я не могу понять,
Героем или трусом, мне себя считать.
Одиноко сижу в тишине…
За окном тихо светит луна…
На мгновение видится мне,
Что ты тоже сейчас одна.
Но мне кажется, это не так…
Ты не думаешь даже о том,
Что сейчас у меня полумрак
На душе… а в горле ком…
Я был в полночь рождён и всегда
На душе у меня полумрак
Я не буду своим никогда
Обречён Волком быть средь собак…
Да, я - Волк… Когда всходит Луна
Я смотрю на Неё, ведь навеки
Мой рассудок - злая война
Между Волком и человеком…
Полночь - только топкая грань
Между Полумраком и Тьмой
Ночь сбирает зловещую дань
С тех, чья жизнь стала тюрьмой.
Лишь тюрьмой для полёта сознанья
Для полёта в забытую даль…
Но не каждому Истины Знания
Предстоит приподнять вуаль…
За окном тихо светит Луна…
Я бы Волком мог стать вполне
Если б не знал, что есть Она…
В конце войны ни один из немцев, отупевший от крови, не будет в состоянии понимать, за что он сражался!
Пусть говорят о лебединой верности -
Что ж, разговор, как видно, не пустой,
А я - о сверстнице, своей ровеснице,
А я - о женской верности святой.
В тот год военный - только восемнадцать ей,
Она была радисткою в полку.
И как хотелось девушке понравиться
Из полковой разведки пареньку!
Он был веселым, смелым был разведчиком.
И, вечерами слушая его,
Ждала сегодня завтрашнего вечера,
Ждала как будто счастья своего.
Он уходил - в тревоге ждет известия.
Светилась радость - возвратился в срок…
И видела себя уже невестою,
И рядом он - Василий… Василек…
Гремели залпы ближние и дальние.
Февраль по-фронтовому лютовал.
И он, идя на срочное задание,
Любимую свою поцеловал.
«Я буду ждать, - сомкнулись брови дугами,
- Ты сам не знаешь, как я буду ждать!»
Прошла неделя с ледяными вьюгами. И год прошел.
И два. И целых пять…
И не смириться ей с такой утратою
- В шкафу хранится белый-белый шелк.
И в красной-красной рамке фотография
Того, кто из разведки не пришел.
И кто не досказал слова заветные
В те годы, что по-прежнему близки…
И до сих пор живет она невестою
В краю, где голубеют васильки.
Огонь погас, утихла брань, горелым мясом пахло с поля.
И лес в молчании застыл, своей победой обездолен.
Он, уцелевшие кусты, под ели прятал - без причины.
И будто видел в первый раз, как плачут взрослые мужчины,
Как ветер, чьих- то сыновей, по мертвым лицам тихо гладит,
Как горе спеленало мир, по матерински и не глядя.
А лес качал своей листвой, стоял распахнуто и прямо…
Смотрел на то, как день исчез, как уносили павших в ямы.
Ему казалось - виноват… ему казалось - дождик будет…
Откуда знать его ветвям, зачем всю жизнь воюют люди?!
Юлиана Джун