Опять война,
Опять блокада…
А может, нам о них забыть?
Я слышу иногда:
«Не надо,
Не надо раны бередить».
Ведь это правда, что устали
Мы от рассказов о войне
И о блокаде пролистали
Стихов достаточно вполне.
И может показаться:
Правы
И убедительны слова.
Но даже если это правда,
Такая правда -
Не права!
Чтоб снова
На земной планете
Не повторилось той зимы,
Нам нужно,
Чтобы наши дети
Об этом помнили,
Как мы!
Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память - наша совесть.
Она,
Как сила, нам нужна…
Куда б ни шёл, ни ехал ты,
Но здесь остановись,
Могиле этой дорогой
Всем сердцем поклонись.
Кто б ни был ты - рыбак,
шахтёр,
Учёный иль пастух, -
Навек запомни: здесь лежит
Твой самый лучший друг.
И для тебя, и для меня
Он сделал все, что мог:
Себя в бою не пожалел,
А Родину сберёг.
Подвиг
Недавно знакомый писатель рассказал мне об этом удивительную историю. Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после войны он ехал из Риги на Взморье на электричке. Против него в вагоне сидел старый, спокойный и мрачный латыш. Не знаю, с чего начался их разговор, во время которого старик рассказал одну историю.
-- Вот слушайте,-- сказал старик.-- Я живу на окраине Риги. Перед
войной рядом с моим домом поселился какой-то человек. Он был очень плохой человек. Я бы даже сказал, он был бесчестный и злой человек. Он занимался спекуляцией. Вы сами знаете, что у таких людей, нет ни сердца, ни чести. Некоторые говорят, что спекуляция -- это просто обогащение. Но на чем? На человеческом горе, на слезах детей и реже всего -- на нашей жадности". Он спекулировал вместе со своей женой. Да… И вот немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в «гетто» с тем, чтобы часть, убить, а часть просто уморить с голоду. Все «гетто» было оцеплено, и выйти оттуда не могла даже кошка.
Кто приближался на пятьдесят шагов к часовым, того убивали на месте. Евреи, особенно дети, умирали сотнями каждый день, и вот тогда у моего соседа появилась удачная мысль -- нагрузить фуру картошкой, «дать в руку» немецкому часовому, проехать в «гетто» и там обменять картошку на драгоценности. Их, говорили, много еще осталось на руках у запертых в «гетто» евреев. Так он и сделал, Перед отъездом он встретил меня на улице, и вы только послушайте, что он сказал. «Я буду,-- сказал он,-- менять картошку только тем женщинам, у которых есть дети».
-- Почему?-- спросил я.
-- А потому, что они ради детей готовы на все и я на этом заработаю втрое больше.
Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите?
Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких зубов не хватало.
-- Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что сломал и ее, и два своих зуба. Говорят, что кровь бросается в голову. Не знаю. Мне кровь бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их налили железом. И если бы он тотчас же не ушел, то я, может быть, убил бы его одним ударом. Он, кажется, догадался об этом, потому что отскочил от меня и оскалился, как хорек… Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в «гетто». Часовой остановил его, но, вы знаете, дурные люди понимают друг друга с одного взгляда. Он дал часовому взятку, и тот оказал ему: «Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось, кроме пустых животов. И ты уедешь обратно со своей гнилой картошкой. Могу идти на пари».
В «гетто» он заехал во двор большого дома. Женщины и дети окружили его фуру с картошкой. Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые золотые часы. «Сумасшедшая! -- вдруг закричал этот человек.--Зачем тебе картошка, когда он у тебя уже мертвый! Отойди!» Он сам рассказывал потом, что не знает -- как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! -- закричал он женщинам.-- Давайте детей. Я вывезу их. Но только пусть не шевелятся и молчат. Скорей!» Матери, торопясь, начали прятать испуганных детей в мешки, а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже поцеловать детей. А они ведь знали, что больше их не увидят. Он нагрузил полную фуру мешками с детьми, по сторонам оставил несколько мешков с картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не оглядываясь. Он во весь голос понукал лошадей, боялся, что кто-нибудь из детей заплачет и выдаст всех. Но дети молчали.
Знакомый часовой заметил его издали и крикнул: «Ну что? Я же тебе говорил, что ты глупец. Выкатывайся со своей вонючей картошкой, пока не пришел лейтенант».
Он проехал мимо часового, ругая последними словами этих нищих евреев и их проклятых детей. Он не заезжал домой, а прямо поехал по глухим проселочным дорогам в леса за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он сказал, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое суток. Когда окончилась война, он развелся с женой и уехал из Риги.
Старый латыш помолчал.
-- Теперь я думаю,-- сказал он и впервые улыбнулся,-- что было бы плохо, если бы я не сдержался и убил бы его кулаком.
Нам никогда не понять того что пережили те кто воевал… Мы не знаем что такое голод и вой пуль над головой. Дай Бог здоровья нашим ветеранам и низкий поклон им за мирное небо над головой. Как жаль что наша власть вспоминает о ВЕТЕРАНАХ только перед 9 МАЯ! Счастья и здоровья ВАМ наши дорогие защитники!!! Мы вас помним и гордимся!!!
Я в ужасе от этого!!! И не только я…
Недавно один из пользователей ВКонтакте стал свидетелем того как несколько подростков издевались над ветераном (ВОВ).
Евгений как всегда шел домой и наблюдал такую картину несколько подростков бьют ногами ветерана и пытаются у него отнять его золотые награды, но он лежит и не отдаёт им их, сжимая крепко в руке последнее что у него осталось в этой жизни, и он не громко говорит за что внуки мои? За что вы меня так?! Евгения это очень поразило и он крикнул «Вы че мрази делаете?!» Как вдруг эти подонки начали толпой бежать на него, но он не джеки чан, он побежал в надежде что ветеран успеет подняться и уйти, но он больше не поднялся, он умер сжимая награды… Женя этим подросткам желает только СМЕРТИ!!! Они видно забыли кто им подарил их ЖАЛКУЮ жизнь…
Анекдот по этому поводу вспомнился.
Канун 9 мая, активисты раздают георгиевские ленточки. Один из них подходит к мужчине лет 50 и протягивает ему ленточку.
- Зачем? - Интересуется мужчина.
- На память, - отвечает активист.
- А ты помнишь, кто в 1942 командовал 2-й ударной армией? - Изменился в лице мужчина.
- Жуков, - ответил активист.
- Власов, - поправил мужик, - А ленточку ты свою на пичужку привяжи - на память.
Поезд в пути уже вторую неделю, бежит через всю зимнюю снежную Россию, от океана к Уралу и дальше на Запад. В вагоне уже давно все отоспались, перезнакомились, давно перечитаны все книги, обсуждены все злобы дня, сыграны все партии в шахматы, надоел до омерзения «козел», даже чай не пьется, даже пиво почему-то кажется кислым и стоит недопитое в темных бутылках под светлыми бумажными стаканчиками.
И вот как-то под вечер в одном из купе собирается мужская компания, и кто-то предлагает, чтобы каждый по очереди рассказал «самый страшный случай из своей жизни». Чего-чего, а страшного за спиной у каждого немало. Один горел в самолете, другой - в танке, третий чуть не погиб на торпедированной подводной лодке. Еще одного расстреливали, и он, с пробитым насквозь легким, трое суток пролежал под горой мертвецов.
В дверях купе стоит, слушает немолодой, маленький и худенький, как подросток, человек в форме гражданского летчика. Засунув руки в боковые карманы своей кожаной коричневой курточки, он курит толстую дорогую папиросу, перекидывает ее то и дело из одного угла рта в другой и, прижимаясь затылком к косяку двери, резко и нервно выбрасывает в потолок густую струю синего дыма. Слушает он, почти не глядя на рассказчика, но, чем дольше слушает, тем сильнее волнуется, тем чаще и глубже затягивается…
Внезапно лицо его наливается кровью, он делает несколько быстрых, лихорадочных затяжек, торопливо и даже судорожно запихивает папиросу в набитый окурками металлический ящичек на стене и, повернувшись к рассказчику, перебивает его:
- Ст-той! П-погоди! Д-дай мне!..
Губы его прыгают. Лицо дергается. Он - заика, каждое слово выталкивается из него, как пробка из бутылки.
- С-самое ст-трашное? - говорит он и кривит губы, делает попытку изобразить ироническую усмешку.
- Самое страшное, да? Т-тонули, говоришь? Г-горели? С м-мертвецами лежали? Я т-тоже т-тонул. Я тоже г-горел. И с покойниками в об-б-бнимочку лежал. А в-вот с-самое ст-трашное - это когда я в сорок втором году письмо получил из Ленинграда - от сынишки… д-д-десятилетнего: «П-п-папочка, - пишет, - ты нас п-прости с Анюткой… м-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-варили и с-с-съели»…
Они с детьми погнали матерей и яму рыть заставили, а сами они стояли, кучка дикарей, и хриплыми смеялись голосами. У края бездны выстроили в ряд бессильных женщин, худеньких ребят. Пришел хмельной майор и медными глазами окинул обреченных… Мутный дождь гудел в листве соседних рощ и на полях, одетых мглою, и тучи опустились над землею, друг друга с бешенством гоня… Нет, этого я не забуду дня, я не забуду никогда, вовеки! Я видел, плакали, как дети, реки и в ярости рыдала мать-земля. Своими видел я глазами, как солнце скорбное, омытое слезами, сквозь тучи вышло на поля, в последний раз детей поцеловало, в последний раз… Шумел осенний лес, казалось, что сейчас он обезумел. Гневно бушевала его листва вокруг. Я слышал: мощный дуб свалился вдруг, он падал, издавая стон тяжелый. Детей вдруг охватил испуг, прижались к матерям, цепляясь за подолы. И выстрела раздался резкий звук, прервав проклятие, что вырвалось у женщины одной. Ребенок, мальчуган больной, головку спрятал в складках платья еще не старой женщины- она смотрела ужаса полна-как не лишится ей рассудка! Все понял, понял все малютка!- Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи. Дитя, что ей всего дороже, нагнувшись, подняла двумя руками мать, прижала к сердцу, против дула прямо… - я, мама, жить хочу. Не надо мама, пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? И хочет вырваться из рук ребенок, и страшен плачь и голос тонок, и в сердце он вонзается, как нож. - не бойся, мальчик мой, сейчас вздохнешь ты больн. Закрой глаза, но голову не прячь, чтобы живым не закопал палачь. Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. И он закрыл глаза. И зааллела кровь по шее лентой красной извиваясь. Две жизни, на земь падают сливаясь. Две жизни и одна любовь. Гром грянул, ветер свистнул в тучах, заплакала земля в тоске глухой, о, сколько слез горячих и горючих! Земля моя, кражи мне, что с тобой? Ты часто боте видела людское, ты миллионы лет цвела для нас, но испытала -ль ты хотя бы раз такой позор и варварство такое? Страна моя, враги тебе грозят, но выше подними великой правды знамя. Омой его земля кровавыми слезами, и пусть его лучи пронзят, пусть уничтожат беспощадно тех варваров, тех дикарей, что кровь детей глотают жадно, кровь наших матерей!