Оскома ноября. Пустые зеркала.
Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь - вылей.
Последнюю листву съедает полумгла.
Пора перечитать «Собаку Баскервилей».
На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд…
Заройся в теплый плед, замри женою Лота.
Держаться в стороне от торфяных болот
немыслимо, когда вокруг одни болота.
Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу,
скукоженная тень в застиранном халате…
Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл
к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит.
А скомканная жизнь летит, в глазах рябя.
И красок больше нет, и век уже недолог,
да сети, как паук, плетёт вокруг тебя
свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог.
Мигреневый тамтам колотится в виски,
в горшочке на столе - сухой букет гардений…
Скрипучий старый дом. Из окон сквозняки,
да на стене - ветвей танцующие тени.
Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям,
но телефон молчит. Часы пробили восемь…
На полке Конан-Дойль. Метафоры - к чертям.
На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.
2008−2017
Проигранными вдребезги пари,
не верными ни богу, ни отчизне
бродячими котами ноябри
приходят в неприкаянные жизни.
И всё трудней хранить в себе тепло;
звучат шаги потерянно и гулко…
Глядит на всех затравленно и зло
трубопровод сырого переулка,
где ты бредёшь, где хмарь и пустота,
где серые заплаканные стены,
и на лице опавшего листа
арабской вязью выделились вены.
Здесь корабли дрейфуют на воде
вслепую, потеряв свои пенаты.
Здесь, «ничего» помножив на «нигде»,
ты вычислишь свои координаты.
Когда, холодной мрачностью дыша,
порывом ветра ломкий воздух вспорот,
куда-то в пропасть падает душа,
как мёртвый дождь на полумёртвый город.
..так холодно, что лезвие звенит, поймав снежинку тощую на взмахе. Полярная вскарабкалась в зенит, ночного неба в дырках эбонит,… дым ест глаза и ластится к рубахе,…коптит бутан. (заправщику - ****ы!)… но в чайнике достаточно воды…
…Мы говорим на полу-языке, на горловом, надтреснутом наречье. Анубис мне поет о междуречье, о красной глине, о лесной реке… О том, что было много лун назад…(а я не помню даже листопад… ну, может, смутно, рвано и размыто: …дорожка, щебень… мокрое корыто, пустой парник и косточки от слив)…Мне повезло. Анубис терпелив… Зовет дремать. Зовет скользить вдвоем. За… как это по-русски? - окоём…
…Там чаще серо. Реже - зелено. Анубис - золотистое пятно, кого-то дразним, дергаем миры… мы искорки, песчинки, комары, летим зигзагом, ходим колесом… и я прозрачен, легок невесом, там… помнишь всё. И знания легки, как в газировке сладкой пузырьки…
…Как сны твои? Что в памяти припас? -Вот, лёгкий дым… От снов осталось малость… В его глазах отсвечивает жалость: необучаем. Варвар. Козопас. Чего уж проще - просто помнить сны… спасают от позора гоблины, которые хихикают у вьюшки. Пришли с холма по веточке ветлы, забрались в дом, нахальны и наглы, и радостно воруют печенюшки. Хрустят оберткой, словно рвут перкаль… Мне печенюшек гоблинам не жаль. Они в лесу сажают костянику, и в общем-то, не докучают мне. Они стирают в лужах по весне тумана невесомую тунику… и ловят паутиной волчий вой. И корчат рожи в бочке дождевой.
Но то - весной. Сегодня - снег в окно. Летит… крупой. (анубис вставил слово)… …Вздыхает, потому, что я тупой… но говорит, что любит и такого…
Когда бы не любовь -
не стоило б и жить.
Мани её -
дождём
и криком журавлиным,
и смехом,
и слезой,
которые даны нам,
чтоб выплеснуть слова
и душу обнажить.
Когда бы не любовь,
к чему тогда стихи,
и светлая печаль,
и музыка -
к чему бы,
и пенье соловья,
и ангельские трубы,
и мусорный завал
житейской
шелухи?..
Когда бы не любовь…
Уже на склоне дней,
оставивших во мне
всего лишь
лёгкий прочерк,
я понял,
сочинив
десяток тысяч строчек:
о чём бы ни писал,
а всё о ней,
о ней…
Когда я приду на собрание муз,
все беды и радости будут вчерашни,
и Муза, со мною водившая шашни,
потупится, пряча свой стыд и конфуз,
а я ей скажу:
«Дорогая моя,
ушедшего в Лету не надо стыдиться,
мой круг завершён, я - фантом, небылица,
уже по дороге в иные края.
Ты мне изменяла на первых порах,
потом, как супруга, была благосклонна,
как жаль, что нестройная эта колонна
стихов наших бедных рассыплется в прах.
Ты с детства лишала меня немоты,
я рос, твоего дожидаясь диктанта,
и есть ли во мне хоть крупица таланта,
ответить могла б лишь суровая ты.
Прощай, моя Муза, храни тебя Бог,
дари вдохновенье другому поэту,
на память неси ему, как эстафету,
две сотни моих незатасканных строк…»
…Но это свиданье ещё впереди,
ещё на тебя я печаль не обрушу,
диктуй мне слова, береди мою душу,
моею рукой по бумаге води…
1955 - 2014
Я с детства не любил дорог -
воздушных, водных и железных,
и мог бы много слов нелестных
сказать о них, прости мне Бог, -
то перелёт, то переезд,
вагоны, станции, паромы,
недолговечные хоромы,
привычный временный насест,
и сон под рельсов перестук,
что вдаль меня куда-то мчали,
немые спутники печали,
глухие вестники разлук…
Мне было девятнадцать лет -
студент, романтик, второкурсник,
новочеркасский бедный узник,
поэт скорее, чем атлет.
Меня не взяли в КПИ
по пункту пять - не вышел носом,
и я доверился колёсам,
прочь уносящим от семьи
в политехнический бедлам,
и от любви неразделённой
с тоской немыслимой зелёной
вперёд - к турбинам и котлам…
Тогда явился этот стих,
я вдруг его припомнил - вот он,
наивен, прост, недоработан,
свидетель юных дней моих:
«Будь прокляты вагоны и вокзалы
и шумная людская толчея,
мой чемодан, как путник, обветшалый,
дорога бесконечная моя,
будь прокляты прощанья на перронах,
последние тревожные гудки,
и шёпот губ, от ветра воспалённых,
и тёплые пожатия руки,
будь прокляты надежды и утраты
и сердце, что лелеяло мечту!..
Твой мир уже кончается, когда ты в дорожную пустился маету -
весна твоя, и ночь, и травы в росах,
и все слова, что сказаны тебе,
уйдёт, умчится юность на колёсах
навстречу неизведанной судьбе,
а то, о чём в бессоницах мечталось,
тебе промолвит вечное „прости“,
и не любовь, увы, а только жалость
тебе придётся встретить на пути,
и лишь потом, горя мольбою слёзной
и чувство вырывая из глубин,
ты всё поймёшь.
Поймёшь, но слишком поздно -
когда уже останешься один…»
Я этот стих, как амулет,
храню, окутывая флёром
осколки времени, в котором
мне было девятнадцать лет.
Вернётся всё - и плеск речной волны,
и певчих птиц безудержное пенье,
и маминой руки прикосновенье,
и детский сон, и первый день войны,
и милых лиц немая череда,
и восемь дней, украшенных менорой,
и девочка, та самая, с которой
ты прожил жизнь, как прежде, молода,
вернётся всё - на самый краткий миг
у жизни и судьбы на переломе,
вернётся всё и канет в бездну, кроме
души, освобождённой от вериг, -
тогда-то и наступит благодать,
обещанная божеским заветом,
и время прекратится, но об этом
не хочется ни думать, ни гадать.
В лунную ночь облака собираются в круг,
в тёмных кудрях утопают неяркие блики,
дальние звёзды таинственны и многолики,
видимо, каждая мнит себя ярче подруг,
в лунную ночь просыпается старый поэт,
молча лежит, бесконечные строфы слагая,
а за окном серебрится берёза нагая,
ели поникли, виднеется их силуэт,
бедные строфы, как тяжко даются они,
жизнь пролетела, дурна ли была, хороша ли,
всяко бывало - и слёзы её орошали,
и украшали медовые годы и дни,
вечно в работе, был молод, не лез на рожон,
пел, волновался, влюблялся, Пегаса треножил,
а говорят - кто до собственных правнуков дожил,
тот за грехи свои Господом будет прощён,
вот бы дожить, но когда ещё женится внук,
слов не найти, бесполезная выдалась ночка,
но неожиданно, вдруг появляется строчка -
«В лунную ночь облака собираются в круг…»
Из ветра, из мрака ночного,
из вечной густой мерзлоты
однажды рождается Слово,
где буквы просты и чисты,
но в них ликованье и мука,
и рай, и земная юдоль,
и холод, и зной, и наука
любви, утоляющей боль,
как-будто они на подмогу
в безмолвную душу влились.
А Слово возносится к Богу,
как ангел, взлетающий ввысь.
Наум Иосифович Сагаловский
(род. в 1935 г. в Киеве) - поэт, сатирик, по основной профессии инженер, закончил Новочеркасский политехнический институт, в 1979 г. эмигрировал в США, живет в Чикаго, до эмиграции с Довлатовым знаком не был. Печатался в газетах «Новый американец», «Панорама», «Новости», журналах «Семь дней», «22» и др. Автор стихотворных книг «Витязь в еврейской шкуре» (Нью-Йорк, «Dovlatov's Publishing», 1982), «Песня певца за сценой» (Чикаго, «Renaissanse Publishing», 1988) и совместного с Вагричем Бахчаняном и Сергеем Довлатовым сборника «Демарш энтузиастов» (Париж, «Синтаксис», 1985).
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ О НАУМЕ САГАЛОВСКОМ
У поэзии Наума Сагаловского есть характерная особенность. Ею восхищается либо крайне интеллигентная публика, либо - совершенно неинтеллигентная.
Так называемый мидлкласс поэзию Сагаловского - отрицает. И вот почему:
Писатель нередко выступает от имени своих героев. Это - распространенный литературный прием. Так писал Зощенко. А из наиболее даровитых современников - Ерофеев.
Двадцать лет я проработал редактором. Сагаловский - единственная награда за мои труды.
Я его обнаружил. Вернее, он написал мне письмо. И там, между прочим, говорилось:
«…Поэты, пусть они и плохи,
Необходимы нам, как свет,
Поэт всегда - продукт эпохи,
А без продуктов жизни нет…»
Я понял - это наш человек. Я притащил его в «Новый американец». Я давал ему советы. (Которые он решительно игнорировал.)
Мы вместе начинали. Вместе ушли из газеты. Так что судьба наша - общая…
С. ДОВЛАТОВ 1996 - 2013 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал»
Дожди начала сентября
играют песенку простую -
мол, всё на свете не впустую,
и всё не зря, и всё не зря.
И сероглазая заря
грустит над светлыми холмами,
и всё, что было между нами,
и всё, что не было - не зря…
Любовь, вспорхнувшая на миг
среди судеб неторопливых,
прости нас, грустных и счастливых,
прости нас, грешных и смешных…
Прости нас, глупых и смешных,
пустыми занятых делами,
ты - осенившая крылами
нас - одиноких и немых…
И помню я пока живу -
вот дождь летит, не прерываясь,
и ты глядишь, не отрываясь,
на потемневшую траву.
И тени пляшут по углам
дождя ли, веток… в самом деле -
как мало мы тогда хотели,
как много нужно было нам…
Прости нас, что тебе с того,
что мы по-прежнему бездомны?
…и небеса опять бездонны -
такое нынче волшебство.
Такое нынче волшебство -
туман уходит, тая, тая…
всё та же песенка простая
звучит - и больше ничего.
Здесь дома невысокого роста,
стены, звёзды - всего-то и дел,
в этот город, устроенный просто,
возвращаться - счастливый удел.
В этот город, устроенный вечно,
приходить и склоняться пред ним,
и беречь его, и уберечь, но,
мы и сами себя не храним.
И покуда сплетаются миги
в дни, а дни вырастают в года,
нам писать безутешную книгу
жизни, смерти, любви и стыда.
Нам брести этим городом - вот он,
вот дома его и голоса,
вот и вход его - путь и ворота,
вот и выход его - небеса.
Здесь когда-нибудь - рано ли? поздно? -
я уйду за последний предел…
вечный город, устроенный просто:
стены, звёзды - всего-то и дел.
Над Иерусалимом облака,
ты не поверишь, цвета апельсина,
вот облако кудлатое, как псина,
вот облако, как детская рука.
А вот закат раскинулся, высок,
над светлыми, над вечными холмами…
читай свои молитвы на восток,
мой имярек, неясными словами.
Читай свои молитвы на восток,
они дойдут куда верней, чем почта,
клочок земли, и неба лоскуток,
да вечность между ними - вот и всё, что
есть у тебя… в трясущихся руках
неси авоську банок из-под пива…
а над землёй немыслимо красиво,
гляди, плывут в закате облака.
И, голову задрав, остановись,
смотри - меж ними, выше всех печалей
неспешно уплывает чья-то жизнь…
уж не твоя ли, милый, не твоя ли?
Я научился расставаться с прошлым,
не замечать словесную возню
своих друзей, небритых и заросших,
самих себя пропивших на корню…
Казалось всё - дымят ветра в пустыне,
но доживёшь до завтра, и тогда
над низким домом встанет и застынет
высокая зелёная звезда.
И значит, будет время возвращаться
под этих звёзд неоновый акрил,
ты сам себе придумал это счастье,
и сам себя к нему приговорил.
Ты сам себе придумал эту повесть
про чью-то жизнь - всего десяток глав,
и вот теперь расплачивайся - то есть
живи её, ни словом не солгав.
Рисуй её немые мизансцены,
бреди по опустевшим городам,
и, как всегда, плати двойную цену
по всем своим просроченным счетам.
…а мы друг друга называли - братцы,
глотали дым разлук и сигарет,
и научились с прошлым расставаться,
и ничего ужасней в мире нет.
…и задумчивый город засыпан опавшей листвой,
и пронзителен воздух - такие теперь времена…
Это поздняя осень кружит над моей головой,
жёлто-красная осень, так странно похожая на те, которые были, и, видишь, куда-то ушли,
оставляя не то, чтобы грусть, и не то, чтобы боль,
но какую-то смуту, и запах подмёрзшей земли,
перемешанный с небом и с той же опавшей листвой.
А над миром горят фонари, всё горят фонари,
так иди, унося эту смуту под синим плащом,
и, как в детстве, опять сам с собой говори. Говори,
что листва облетает на свете, а ты ни при чём.
Вот и слушай пресветлую песню осенних сонат,
осенённую сумраком солнца, как сонной свечой,
понимая, что ты, как всегда, навсегда виноват
в вечных горестях этой земли. И во многом ещё.
Шли облака по небу, а дожди
шли по земле, и листья устилали
их путь, и было нечто впереди,
что прошлым объясняется едва ли.
Мне снился сон опять о том, что сон
мне снился, будто повторялись снова
причины и последствия времён,
нелепости и бедствия былого.
И жизнь опять была подчинена
той музыке, в присутствии которой
мы счастливы. И светлая луна
всплывала ввысь за выцветшею шторой.
И всё казалось - радуйся, живи,
ни боли, ни беды, ни беспокойства…
…есть грустное загадочное свойство
у одиночеств - быть сильней любви.
Сквозь шорох капель, падающих с крыш,
услышь меня,
услышь меня,
услышь.