Террор поучителен ужасом и простотой.
В каждом страхе есть свой ужас.
При слове «огород» наши люди содрогаются. Одни в экстазе, другие в ужасе.
- Писающий мальчик, на пороге моего дома, однажды станет ссущим мужиком. Оно мне надо ?! - подумал фея, и превратила мальчика в камень.
Настоящий ужас заключается в том, что мы совершенно не знаем, на что мы способны.
У Пушкина был Чудесный день, У меня не разу!
ммм… мне всегда говорили, что холоднее всего в низу холодильника… и вот я его открываю… Что же я вижу… или слышу… чувствую, вот - холоднее вверху! Эээээ, люди люди (
Ужас - экстракт страха.
Не выходи из дома ночью,
там очень страшно, страшно очень,
не выходи из дома днем,
в ужасном обществе живём,
не выходи и не включай,
не то услышишь невзначай,
не говори, а вдруг услышат,
сиди тихонько… ещё тише,
и музыку услышат мыши,
неслышно следует рыдать,
стонать без звука не пищать,
не выключайте, не включайте,
из крана капает вода - беда,
старайтесь меньше улыбаться,
не вздумайте сейчас смеяться,
серьёзные у нас дела…
Ну всё, закончились слова.
От того, что было и что я чувствовала тогда, я почему-то прихожу в ужас только сейчас… спустя так много времени… Наверное, такое возможно, когда уже находишься вдалеке от ситуации, и можешь посмотреть и оценить ее со стороны, так сказать, в качестве стороннего наблюдателя, а не участника.
Я по рядам иду торговым,
Мне очень страшно вновь и вновь-
Ведь на прилавках продается
Надежда, вера и любовь…
Не надо мне любви продажной!
Все продается! Вот дела…
И мат родился трехэтажный…
Да вы сдурели, господа…
Дядя Иштван, как он сам себя называл (а на самом деле Иван), чуя в себе большую утрату для кинематографа, любил вбежать в механосборочный цех почти родного завода, и, творчески махая журналом «Кино», на весь цех закричать:
- Какой пида… Кто режиссер этой безобразной постановки ?!!
Вся вяло трудящаяся пи. добратия цеха уныло смотрела вначале на Ивана (он же Иштван), потом на груду разбросанных запчастей, среди которых бездумно копошились трое недавно принятых на завод папу… негров, утверждавших, что они мастера высочайшего класса. и затем с опаской переводили глаза на мастера Мишеля (Михаил).
- Что здесь? Снимается комедия ?! - не унимался Иштван.
Мишель ответствовал, потупя взгляд:
- Да нет… Похоже, что трагедия…
Среди цеха стоит огромный бутафорский пень, выпрошенный Иштваном в местном театре… за литр самогона. Мишель обреченно идет к нему, становится на колени и кладет голову на пень. Все рабочие в срочном порядке одевают на голову крестьянские шапки времен Робина Гуда, а Иштван колпак палача. В руках огромный картонный топор. Толпа отбивает ключами по станкам барабанную железную дробь. Мишель ощущает совсем небутафорский ужас - а вдруг топор шутники подменили… они ж могут… проверено… И разрешается крайне унизительно и неприлично.
- Сегодня выиграли те, что ставили на жидкий - судачат ключебои, барабаня.
- Будьте вы прокляты! - орет Мишель в экстазе.
- Свободу Анжеле Дэвис! - орут в ужасе негрито… афроамериканцы.
… В цех входит директор завода. На голове его корона Людовика 14-го, в руках подобие мушкета.
- Стреляй Иван, чего уж!
- Иштван, обиженно закусив сразу две губы (не любит отступлений от сценария, как можно ляпнуть «стреляй» когда в руках топор) занес над головой топор…
Тайны подвалов НКВД
Есть упоение в бою…
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной
тьмы…
«Подъем!» - прокричал сиплым голосом за дверью надзиратель. Арестанты встали, разминая затекшие на каменном полу тела. Открылась дверь. «Вынести парашу!» распорядился все тот же человек в коридоре. Двое вынесли парашу, а остальные поочередно направились в умывальник, быстро умылись холодной водой и обратно - в камеру. Вскоре распахнулась кормушка, подали пайки - куски черного полусырого хлеба грамм по четыреста. Это на завтрак, обед и ужин. Кто съел сразу, а кто делил на равные части и бережно хранил до обеда и ужина, несколько раз проверяя свой запас и любуясь им. Даже тут, в неволе, тюремщики не могли лишить человека радости. Пусть такой, ничтожной…
В кормушку подали завтрак в алюминиевых мисках. Это грамм двести жидкой пшеничной каши без признаков жира. Внесли в камеру бачок с чаем из морковной поджарки. Миски и ложки вылизаны до идеальной чистоты. Человек тут, казалось, превзошел природное искусство кошек и собак. Люди в неволе порой ничем не отличались от стаи голодных зверей, готовых разодрать друг друга за лишний кусок. Былая гордость и степенность многих из них - где они?
К обеду подавалось еще так называемое «первое», состоявшее из черепка баланды - отвара засилосованной, переквашеной капусты снова без признаков мяса и жира. На второе блюдо опять жидкая пшеничная каша и кусок проржавевшей селедки. На ужин та же каша…
Я подробно описываю «меню» подвалов НКВД еще и потому, что мне пришлось на протяжении полутора лет вкушать эти «прелести» и при этом переносить изо дня в день
- 66 -
неслыханные истязания. Днем спать запрещалось. Надзиратель следил за этим в «очко» и провинившихся наказывали «стойкой». Это один из способов «гуманной» пытки. Человека ставили лицом к стенке, и он должен был выстоять назначенный следователем срок - от нескольких часов до нескольких суток. В ходе пытки боль становилась неимоверной, ноги опухали, кожа трескалась и начинала сочиться сукровица. Многие не выдерживали этого испытания и подписывали любую клевету на себя и на других. Такая же участь, по-моему, постигла и Клоца. Однако арестанты ухитрялись спать полусидя, прислонясь к стене и непрерывно покачивая ногой… будто не спят. «Стойка» - еще изощренный способ выматывания арестанта без сна. Вызывали на допросы в основном по ночам. Ночь на допросе, день на ногах и опять ночь на допросе…
Арестанты в НКВД, как правило, между собой не разговаривали, боялись. За общение в группе более двух человек полагался особый допрос у следователя и наказание. Среди арестантов были провокаторы, доносившие следователю содержание разговоров сокамерников о недовольствах, за что получали передачи с воли и даже угощения у следователя. Они тоже, наверное, думали, что работают на светлое будущее.
В камеру направлялись специально подготовленные секретные агенты - «сексоты» или «подсадные утки». Они легко входили в доверие к новым арестованным, убеждали их не мучаться, не сопротивляться следователю, подписывать то, что он требует. Следователь убеждает, что это нужно партии, стране. Враги социализма заслали к нам много настоящих врагов, которых следует изолировать… Словом, смысл их агитации был вполне большевистским… Втолковывались мысли типа: «Все знает товарищ Сталин, это делается по его заданию. «Готовится война с Германией. Фашизм намеревается поработить весь мир: если что, то вы, заключенные, окажетесь резервом партии в оккупации. Гитлер не тронет советских заключенных, и вы будете работать на Советский Союз…»
Много легковерных, среди них было немало членов партии, партработников, легко поддавались такой обработке, подписывали ложные свидетельства, становились причиной гибели невинных. Действительно, подписавших обвинительное заключение сразу же отправляли в тюрьму. По сравнению с подвалами НКВД тюрьма была как курорт. Там они получали
- 67 -
передачи, свидания, покупали продукты в тюремном ларьке и скоро отправлялись этапом в лагеря ГУЛАГа - в Норильск, Воркуту, Соловки, да и мало ли было тогда подобных мест.
Атмосфера, или как теперь говорят - моральный микроклимат в камерах был далеко не доброжелательный. Чувствовалось напряженно-настороженное недоверие в общении. Иногда слышались перестукивания через стену. Но они были провокационные, следователи специально передавали ложные сведения, чтобы давить на психику арестантов. Так, например, у такого-то обнаружены новые компрометирующие материалы, от такого-то отреклись родители, жена, дети. Вот поэтому общения через перестукивание практически не было, хотя многие из нас знали код. Арестанты в подвале были абсолютно изолированы от мира: ни клочка газеты, даже старой, ни письма, ни радио - как заживо погребенные.
У новых арестантов сразу же брали подписку. Они обязались не сообщать другим о том, что происходит в стране, мире. Их предупреждали, что в камере есть «наши люди», которые донесут о нарушении подписки. «Стены тоже слышат».
Один раз в месяц был душ в самом подвале, со шмоном. Осматривали все, вплоть до интимных мест, давали кусок хозяйственного мыла, верхнюю рубашку и носки стирали сами, белье, полотенце выдавались казенные и после душа менялись. Верхнюю одежду отдавали на санобработку. Страшно было смотреть на голых арестантов, многие из которых за время ареста отощали до крайности и стали похожи на живые скелеты.
После душа опять в каменную камеру. Многие, раздетые, садились на бетонный пол спиной к стене - нога на ногу, покачивали ими, чтобы показать надзирателю, что не спят и дремали. Другие сушили на себе верхнюю рубашку или делали то же самое, но на руках… Вот такова была эта мучительная, ужасная камерная жизнь.
Довольно долго меня не вызывали на допрос. Казалось, что меня забыли в этом каменном мешке. Неизвестность впереди до изнеможения выматывала душу. Тем временем я освоился с камерой, новой жизнью, ее порядком, условностями. Как ни примитивна была арестантская жизнь, существовали свои непростые особенности, связанные с нервно-психическим, трагическим состоянием человека. Одни
- 68 -
вспоминалии переживали последний допрос, другие, как к бою, готовились к очередному допросу. Сломавшиеся страдали за свое падение, укоряли вслух себя за слабость, предательство, лжесвидетельствование и клевету. Были и такие, что колотили себя по голове, покушались на собственную жизнь…
Так, начальник Магнитогорской ТЭЦ Плотников, тридцати двух лет, сын машиниста паровоза, член партии, женился за месяц до ареста, арестован год назад, вынужден был дать ложные показания на отца. Ему угрожали, что арестуют жену. После допроса выбросился вниз головой в лестничный пролет. Остался жив, но получил сотрясение мозга и помутнение рассудка. По камере он ходил приплясывая, с песенкой. Но следователь, как «специалист», приписывал ему симуляцию и не допускал врача.
В таких условиях со слабой психикой недолго было действительно свихнуться. И в самом деле были такие, что подписывали любой бред. Их быстро пропускали через суд и отправляли на золотые прииски или еще куда пострашнее - в закрытые разработки.
Удивительно быстро сдавались казалось морально стойкие - члены партии. На них магически действовала вера в партию, Центральный Комитет и ЧК - «верных стражей» советской власти. Когда упоминалось имя Сталина, - это делается по его установке, - они подписывали любую клевету.
В камере Магнитогорского НКВД мне встретились однако и другие люди. Так, например, Дергайс, начальник горнорудного управления комбината, член партии с 1916 года, один из командиров латышского полка, который 6 июля 1918 года подавил эсеровский мятеж и после этого остался в охране Кремля у Ленина. Он каждый день докладывал Ленину о состоянии охраны.
По словам Дергайса, Ленин и его окружение дважды захватывали власть. Первый раз в 1917 году в Петрограде и второй раз в Москве, арестовав все руководство эсеров прямо на съезде в Большом театре и расстреляв больших и малых руководителей после подавления восстания. На съезде, в ЧК и
- 69 -
других организациях эсеров было большинство. И народ в своей массе доверял им больше, чем большевикам. И только второй захват власти обеспечил большевикам относительную безопасность и диктатуру. После происшедшего в июле Ленин и его малое окружение в Кремле больше не доверяло русским. Кремль охранялся латышской дивизией…
Дергайс рассказал это мне одному, мы были с ним в доверительных отношениях. Уточнять детали, факты я не берусь, да это и не входит теперь в мою задачу. Но все, что рассказал Дергайс, до покушения на Кирова такой обмен мнениями был вполне возможен. История партии еще не была написана твердой рукой «отца всех народов».
…Но все это потом. А пока новичок, томлюсь в тягостном ожидании вызова на допрос.
Следственный конвейер НКВД тем временем работает бесперебойно. Поступают новые и новые арестанты, мало кто задерживается. Сознаются, подписывают обвинительные заключения и этапами отправляются в лагеря, на «стройки социализма». В такой обстановке нетрудно влиться в общий поток, сдаться на милость следователям, чтобы вырваться из подвального ада. Но впитанные с молоком матери моральные устои, понятия о чести, совести и личном достоинстве не позволят пасть.
Я все больше утверждаюсь в своем решении: выдержать все, что бы ни было, лучше умереть, чем нести всю жизнь позор, груз предательства на себе.
Кар кар кар поет воробушек
Как кар кар чирикнул дрозд
Так богатый Инокентий
Развлекался с кучкой пе*д
Накормил вагины хлебушком
Научил их клевать рис
За пятнадцать тысяч долларов
Пе*ды пели группу бис
Катя возьми телефон
Пропел мулаткин баритон
Это он это он!
Пропела рыжая в страпон
Потому что так бывает когда первый раз влюблен
Подпевал блондинкин анус
Сморщась словно удивлен
.
Мертворождённый… Я родился неживой…
Мой труп сейчас лежит в железной миске…
Синюшный, недоразвитый и склизкий,
я - мёртвый… И не слышу жуткий вой
моей визжащей, обезумевшей мамашки,
от страха ставшей вдруг серее промокашки.
А мне уже не больно и не тяжко…
Я - мёртв… Взят подлой смертью под конвой…
Да мне не жалко эту тварь ничуть!
Семь месяцев я маялся в утробе,
но помню день, когда в животной злобе
она кричала старому врачу,
чтобы скорее сделали ей чистку,
и чтобы аккуратно, и без риска,
потом - готова даже под расписку,
что, мол, любые деньги заплачу,
а старый врач всё головой седой качал
и уверял, что слишком, слишком поздно,
пытался даже брови сдвинуть грозно,
но от бессилия внезапно замолчал…
Он много видел в этой жизни грязи,
бездушной, наглой, похотливой мрази,
но вновь цинизмом обожжённый разум
печалью неизлеченной кричал.
Так, выполняя сотни раз свой долг врача,
в преддверии кровавого финала
по смертным приговорам трибунала
он принуждал себя быть в роли палача,
кляня беззвучно клятву Гиппократа…
А что мамашка? Развернулась с матом,
в её мозгах-то - много ли ума-то?
Спасибо, что не тухлая моча…
Мертворождён… Пусть лучше так… Ведь я бы был изначально нелюбим отцом,
самовлюблённым приторным самцом
не первой свежести и с тельцем бледно-дряблым,
когда-то нюхавшим по подворотням клей,
теперь уже сидевшим на игле
и все пытающимся истину во мгле
найти, но чаще наступающим на грабли
своих амбиций… Падаль! Он был пьян,
когда с лицом, лоснящимся от жира,
в проеме между ванной и сортиром,
где анашой стелился приторный туман,
испортив в спешке молнию ширинки,
успел зачать меня на пошлой вечеринке,
за час до этого мамашку «сняв» на рынке…
Как видите, недолог был роман!
Мертворождён… Кто б мог предположить,
как безразлично созерцание муки
и боли этой корчащейся суки,
которая пыталась дать мне жизнь…
Скажи, какую?! Что смогла бы дать
больному отпрыску нелюбящая мать?
Ответ известен всем: умение страдать
в скупых объятиях апатичной лжи!
Я не прожил и дня, но я успел понять:
мне смерть дарована во избежание пытки
в вас пробуждать сочувствия попытки,
но вам не стоит сожалением осквернять
мою несостоявшуюся душу,
напоминаньем о себе я не нарушу
ваш праздник жизни, полный равнодушия.
К чему мне вас за это укорять…
Я - мёртв… Но я не требую отмщения
у тех, кто в вере превозносит смерть,
и, как за счастье, предлагает умереть
за эту веру - веру умерщвления,
которую, весь в обрамлении роз,
вам проповедует ваш щупленький Христос,
а вы его изображения взасос,
молясь, целуете в надежде на прощение!
Я - мёртв… Но пусть звучит не реквием, а гимн!
Сейчас меня отправят в крематорий,
где в топке, без истерий и историй,
я превращусь в золу, точнее - в пепел, дым,
и вы, вдыхая мой летучий прах,
вкус смерти ощутите на губах,
и ваш животный беспричинный страх
вам отзовется волосом седым…
Я - мёртв… И пусть я не сказал ни слова -
и никогда, понятно, не скажу -
я ненавистью вас не заражу.
Нет! Не желаю никому плохого!
Я умер не от вируса в крови -
я умер от отсутствия любви…
Но я вам не судья, увы…
Не осуди, да не судим… Сурово
себя осознавать отбросом жизни… Да!!!
Культя органики на алтаре печали
у вашей нищей и заплёванной морали,
в которой жизнь дешевле смерти… Ерунда!
Довольно! Мне смешна вся эта дребедень!
Я - мёртв! Но умирать я буду каждый день!
Я - среди вас, я - вы, я - ваша тень…
Мертворождённый… Всё… Прощайте… Навсегда…
2002−2003
© Bomonster