Одна замечательная мама прислала мне SMS-переписку со своим не менее замечательным сыном Саней, прекрасным молодым человеком десяти неполных лет и зашкаливающей шкодливости креативности.
Катя, спасибо!
. подготовь папу
. контрольная?
. и английский
. мама у ангелов крылья растут или пристёгиваются?
. знаешь где купить стекло в окно
. опять???
. не в школе дома на кухне
. как ты это сделал???
. тапок с ноги слетел
. выгуляй мухтара
. он не хочет занят
. кто занят?
. мухтар мама чем от мухтара оттереть маркер
. ты на нём рисовал???
. ягуаровые пятна мы играли в джунгли твои духи не оттирают
. у меня есть шанс встретить белого медведя?
. можно ко мне артур придёт уроки сделал все
. чем займётесь
. клеить самолёт модель артуру подарили
. хорошо аккуратней там
. мы аккуратно
через полчаса
. мама бутылку что ты мухтара чистила можно к живым людям применять?
. папа доктор по сердцам или по кишкам?
. нам нужен кот
. какой ещё кот?! мало мне мухтара
. серый он уже есть
. крокодилы не умеют жевать! почему ты мне не рассказала?
. я у тебя самый любимый?
. самый самый почему спрашиваешь
. твой кактус нечаянно упал
. мама!!! наша бабушка курит!!! расскажи ей про лошадь!!!
Когда-то я подрабатывала чтением лекций.
То ещё развлечение.
С восьми до пяти на работе, потом галопом через пол-города, до одиннадцати рта не закрываешь, к полуночи добираешься домой и уже ничего не хочешь - ни денег, ни счастья. К концу занятий у меня в глазах темнело от голода и приходилось говорить погромче, дабы заглушить взывающий к разуму желудок. Самое поганое - в одной группе был красномордый (и тупой!) мужик, так он выкладывал на стол ссобойку, пялился на доску пустыми рыбьими глазами и вдумчиво пережёвывал свои бутерброды. Ссобойка была объёмистой, хватало надолго. Убила бы.
Тогда мы с ней и познакомились. В перерыв она как-то незаметно подсунула мне яблоко. Вдвойне подаёт тот, кто подаёт вовремя.
Обыкновенная, одна из многих, разве что держалась отстранённо от всех.
Оказалось, что она живёт через два дома от моего, и после занятий мы с ней иногда шли вдвоём. Я, вообще-то, болтлива и не люблю пауз, но от усталости у меня не ворочался язык, а она молчала. Бывает правильное молчание - не тяготит.
Курс закончился, иногда мы сталкивались в магазине, на остановке, здрасьте-здрасьте, не более.
Прошло ещё лет 8, у меня стряслись какие-то неприятности, причину их не припомнить, но ходила вся в страданиях и с неизбывной печалью на лице.
И снова встретила её, в гастрономе, кажется.
Она посмотрела внимательно и сказала: - Пойдёмте ко мне, тут рядом, помните? Я вас кофе с коньяком напою, у меня отличный кофе, и коньяк неплох.
От неожиданности я согласилась.
Там у неё, в старой квартире со старой мебелью, мы как-то на удивление быстро надрались, и её, сдержанную, с застёгнутой на все пуговицы душой вдруг прорвало.
Она говорила часа три, спокойно, без слезы, без надрыва.
Как не про себя.
Второй раз в жизни мне было непереносимо стыдно за свои придуманные на ровном месте трагедии. Первый раз был в Крыму, когда меня, здоровую дурищу с руками-ногами, рыдающую, потому что не так посмотрели и не то сказали, утешал мальчик-колясочник.
Её нашли на дороге. Деревенские тётки рано утром вышли к автобусу, везли ягоду на базар в райцентр, а на скамейке сидела девочка. Одна.
Она не помнит. Много позже читала своё личное дело - ребёнок женского пола, возраст примерно два года, одет в голубой трикотажный костюм, жёлтые сандалии, на голове желтая панамка, меток на одежде не обнаружено. Ребёнок не разговаривает. Не испуган, охотно идёт к незнакомым.
Никаких аварий ни в области, ни в республике, никаких заявлений о пропавших детях.
Девочки в детдоме любили рассказывать, как прежде жили с мамами и папами, ну, мамы поголовно артистки, папы почти космонавты.
И ей больше всего на свете хотелось вспомнить. Но что вспоминать, что может запомнить ребёнок в два года.
Про два первых своих детдома сказала только, что там было нехорошо. Когда была в восьмом классе, повезло, перевели в другой, не то чтобы в том другом детей обожали, но не сравнить.
Ходили в обычную школу, держались вместе. Математику вёл старенький учитель, месяц присматривался, затем оставил после уроков её и ещё двух мальчишек и объявил, что у них есть голова, в голове присутствуют мозги, и потому им нужно учиться, а не просто посещать. И вот нравится им или нет - ему всё равно, но теперь три раза в неделю они будут приходить к нему домой после уроков и заниматься. Началось с математики, но он их и диктанты писать заставлял, и физику объяснял, и немецкий спрашивал. А главное - она приходила в настоящий, в домашний дом.
Все трое поступили в приличные институты, ей и одному из мальчиков даже льготами для сирот не пришлось воспользоваться.
Дали общежитие. Трудно было с деньгами, не умела с ними обращаться, поначалу разлетались со свистом, но научилась.
Зимой, перед самой сессией у соседки пропали золотые серёжки. Кто ещё их мог взять, кроме детдомовки. Она не стала доказывать непричастность, собрала вещички и ушла. Днём ходила на занятия, стараясь не видеть косые взгляды, ночью пыталась спать на вокзале и понимала, что институт закончился. А через несколько дней возле аудитории её поджидал учитель. Откуда он узнал, неизвестно. Сказал только: - Вещи твои в камере хранения? Пойдём заберёшь их, будешь жить у меня.
Учитель давно вдовел, детей у них с покойной женой не было, близких родственников тоже.
После занятий она летела домой.
Домой.
Через месяц некий доброхот написал кляузу, старый хрыч сожительствует с юной девицей и при этом смеет, извращенец, воспитывать подрастающее поколение.
Учитель никому и ничего не собирался доказывать, просидел неделю дома с чёрным лицом и ежедневным вызовом скорой, потом сказал, что им нужно расписаться, ему семьдесят четыре, сердце на честном слове, случись что, её отсюда вышвырнут. В загсе пришли в ужас, отказались принимать заявление, помог кто-то из бывших учеников, расписали и прописали.
Сердце выдержало, а другое диагностировали на последней, четвёртой стадии, три-четыре месяца максимум. Он собрался умирать в больнице, опять-таки бывший ученик похлопотал. В ответ она устроила первый и последний в жизни своей скандал, с битьём посуды и истерикой, кричала, пусть только попробует, ноги тогда её ни в квартире, ни в больнице не будет.
И он остался.
И прожил ещё почти три года.
Последний год ему стало совсем худо, и она взяла академический, научилась делать уколы и не плакать при нём, потом на кухне можно.
Три года она не была сиротой.
Учитель умер, на похороны пришли человек двести, сами организовали поминки, говорили, каким он был замечательным, она не слушала, зачем, она и так это знала.
Ночью после похорон ей приснился странный сон, будто она, совсем маленькая, стоит на стуле у окна, держится за широкий подоконник, на подконнике ванька-мокрый в глиняном горшке и кактус в жестяной банке, кактус трогать нельзя, он колючий, напротив жёлтый кирпичный дом с высокими окнами, справа со звоном и дребезгом выезжает красный трамвай, громыхает под окном и поворачивает за угол.
Она решила, что это правда, что наконец вспомнила. Что учитель каким-то образом прислал ей воспоминание. Оттуда.
Закончила институт, предлагали аспирантуру, не захотела, распределилась в довольно убогую контору, зато с командировками.
Куда командировок не было, ездила сама за отгулы или в отпуске.
Главное, чтобы в городе был трамвай.
Она хотела найти.
Потом мы ещё несколько раз встречались случайно.
Обе делали вид, что того разговора не было.
Я видела её на прошлой неделе.
Она мало изменилась.
Уже лет 10 живёт в другой стране.
Её история давно со мной, я и раньше хотела рассказать о ней.
Но тут не тот случай, когда можно без позволения.
Она разрешила.
Без имён, без места действия.
Всё ещё ищет.
Вот опять приехала.
Однажды утром конюх Билли застал на голубятне драку.
Два голубя-соперника носились, пыль поднимая с пола.
Разнял сцепившихся. Арно! Какой храбрец, хотя и маленький,
Другой Сизарь, тот что из углового, был больше вдвое
И потому намного тяжелее, что помогало ему в схватке.
Причиной поединка была прелестная, некрупная голубка
И Билли сделал всё, что только мог для своего любимца,
В другое помещение на две недели отсадил Арно с подругой,
Для большей верности назначил даму сердца Сизому
И пары свили гнёзда, удачной оказалась конюха задумка.
Вот всё в порядке, но по делам Арно частенько отлучался,
А Сизый привлекателен и ни одна голубка бы не устояла,
Когда от солнца вокруг зоба цветная отливала радуга.
Арно хоть плотно сложен, но ростом маловат и не красавец.
Да, не особенно хорош, но как же глазки умные его сверкают!
Нередко описания встречаются, что в голубиных семьях
Пожизненно хранится верность своим избранным партнёрам.
Всё так, но видно всё-таки не обойтись нигде без исключений,
Припомним, что Арно голубка уже в прошлом Сизым очарована
И в день, когда Арно отсутствовал, была совершена измена.
Большому Сизому всего и дела, что красоваться в голубятне.
И выставлять всем напоказ размах огромных своих крыльев.
Как обнаглел! Он от законной половинки и не отказавшись,
Привёл в гнездо ещё подругу и обе сосуществовали мирно.
Арно же прилетев, увидел всё и насмерть он готов сражаться.
Продолжение следует.
По рассказу Эрнеста Сетона Томпсона «Арно»
И почему-то, когда смотришь в его глаза, чувствуешь, как кирпичик за кирпичиком разрушается твоя крепость, ослабевают защитные механизмы… Ты совершаешь последние попытки взять все под контроль, защитить себя…
Но однажды, его взгляд ударит по тебе так сильно, что все рухнет, как карточный домик. От бессилия ты упадешь в его объятия… И в этот момент почувствуешь такую поддержку, которую тебе не смогла дать твоя кирпичная крепость…
Ну какой там Вениамин, все звали его Веник.
Веник-Веник, славный, добрый, нищий инженер со смешными гусарскими замашками.
Всякий раз, приезжая к нам в командировку, он приглашал меня в ресторан, и каждый раз я глядела на его туфли со сбитыми носами, лоснящийся пиджак и отказывалась, мотивируя своей идиосинкразией на все и всяческие рестораны. Мы шли пить кофе в какую-нибудь забегаловку, и он часа на два закатывал сольный концерт на единственную интересующую его в жизни тему: историю казачества на Северном Кавказе. Веник-Веник, с мамой полуэстонкой-полунемкой и папой полубурятом-полурусским, имеющий к казачеству такое же отношение, как я к аборигенам Папуа - Новой Гвинеи.
Как-то приехал с измученным лицом - старенькие родители умерли в один месяц. А потом появился в неумело связанном свитере - счастливый, глаза горят, терские казаки отступили в тень. Женился. Женился на девочке из ниоткуда, с фамилией, придуманной в детдоме. Но женой она оказалась замечательной, идеальной, полностью растворившейся в муже и не желавшей себе другой судьбы. Теперь он говорил о жене. И немного о казаках.
Жена родила ему девчонок-близняшек. И появилась третья тема. Дочки и жена. Жена и дочки. И только за ними, с большим отрывом, казачество.
Потом страна рассыпалась, а жизнь продолжилась, и Веник ушел в ту неревизуемую память, куда ушли многие просто знакомые, несколько раз встреченные, сколько их там - не сочтешь.
Но прошлое - интересная штука. Вдруг выплывают полузабытые тени. Он позвонил, сказал, что у нас тут проездом, но вечером мы непременно должны поужинать в приличном месте. На тот вечер у меня чего-то было напланировано, что нельзя отменить, да и не хотелось отменять, но два часа выкроились, и я лихорадочно начала вспоминать, где в округе самая дешевая кофейня, потому как Веник болезненно реагировал на мои попытки расплатиться за свой кофе самой.
Потом он перезвонил, сказал, мол, выходи, мы уже подъезжаем. «Мы» несколько удивило.
На стоянку сначала вползло нечто благородно-черное, сверкающее, солидное, в наших палестинах почти не виданное, а следом вкатился бегемотоподобный джип, из которого выпрыгнули три «шкафа двухстворчатых с антресолями», один начал бдительно обозревать окрестности на предмет обнаружения скрытой угрозы, а двое других подскочили к первой машине и под белы рученьки вынули из ее загадочных глубин Веника с букетом в половину моего роста и зарплаты. Президенту Путину или зеленым человечкам я бы удивилась куда меньше.
Веник-Веник. Как же он всем этим антуражем гордился, машиной этой, охраной, которая в нашей стоячей воде нужна ему была как рыбе зонтик. Гордился минут пять, потом гордиться надоело. Погода стояла замечательная, и мы решили просто прогуляться, свита медленно двигалась в кильватере.
Когда девчонкам было по 4 года, страшно и необратимо заболела жена. Денег в доме на тихую жизнь с натяжкой хватало, а на болезнь - уже нет. И Веник, как в омут, бросился в бизнес. Наверно, Бог его заметил и пожалел. Через пару лет он уже возил жену по всем возможным клиникам, и в каждой ему говорили одно и то же: это не лечится, это не лечится нигде.
Жена умерла, когда дочки окончили первый класс. Это не лечилось нигде.
Он так и не женился. И мне кажется, поменял бы все, что имеет, на другое настоящее. Какое угодно, но с женой.
В жизни осталось две с половиной темы: дочки, которые смотрят на него мамиными раскосыми глазами, вольные казаки на Тереке, и где-то там, с большим отрывом, бизнес.
Бывает так, что ставишь себе цель, тратишь уйму времени, усилий, жертвуешь чем-то, чтобы ее достигнуть, а когда цель достигнута - удовлетворенности нет. Начинаешь искать что-то другое, ставишь новую цель и все по кругу. А результата желаемого нет. И в какой-то момент тебе это надоедает, ты ищешь ответы: в себе, в окружающих, пытаешься понять, проанализировать, просчитать. Но все бесполезно… Как же так? Ведь я столько прилагал усилий, столько терпел. Неужели я не заслужил хоть капельку счастья? Некоторые ничего не делают, и они счастливы, они получают все, что хотят. Хотят… И в этот миг ты понимаешь, что недостаточно много работать, и жертвовать ради достижения цели… Достаточно просто захотеть… Захотеть и поверить…
Мне раньше никогда не нравилось произведение «Алые паруса». Я не понимала: как можно сидеть на берегу моря, сложа руки, ничего не делать и ждать алые паруса с принцем? Надо же действовать! И потом я поняла, что чего-то хотеть и верить в это всем сердцем гораздо сложнее, чем просто действовать. Намного легче днем и ночью работать ради своей мечты, тяжелее просто принять ее. Ведь принимая счастье, есть огромный риск его потерять…
Усланный в командировку и задержанный там еще на два дня внук Петя в расстроенных чувствах позвонил своей бабушке Лидии Юрьевне и прокричал, что у него в столе лежит конверт с билетом и что пусть бабушка попробует его продать, сегодня же, еще не поздно.
Бабушка нашла конверт, глянула на билет, не поверила своим глазам, выпила валерьянки и перезвонила внуку.
- Бабуля! - страшным голосом заорал внук. - Не могу я его пристроить, мои все либо с билетами, либо не могут!
- Петенька, ну кому же я его продам за такие деньги?! И не надрывайся, я тебя прекрасно слышу.
- Ну так выбрось! Или сама сходи!
Выбросить или просто так отдать билет ценою в две ее пенсии - это, считай, готовый инфаркт в компании с инсультом. Вот так слегка глуховатая, но отказывающаяся признать глуховатость Лидия Юрьевна побывала на концерте группы Рамштайн.
И ей понравилось. Конечно, можно было бы себя вести и поскромнее. Но понравилось. Особенно главный рамштайнщик, похожий на Николая Матвеевича, покойного мужа Лидии Юрьевны. Тоже с виду был ёрник, бабник и рукосуй, а на самом-то деле человек хороший и надежный.
Молодые люди, сидевшие рядом с ней, сначала изумленно смотрели на Лидию Юрьевну, но потом прониклись, зауважали и после концерта предложили отвезти домой. И отвезли на красивой машине, и помогли выйти, и провели до дверей. И все это видела мучающаяся бессонницей сплетница Сатькова с первого этажа, что не могло не сказаться на репутации Лидии Юрьевны в глазах окрестных старушек. Но Лидия Юрьевна даже не расстроилась. Николай Матвеевич умер совсем молодым, чуть за сорок, и ни одной фотографии не осталось - альбом пропал при переезде.
- Вот, Коленька, и день прошел, сейчас все тебе расскажу, только посижу, с мыслями соберусь. Ну, слушай… - говорит вечерами Лидия Юрьевна и поправляет стоящее на комодике фото Тилля Линдеманна, вырезанное из купленного Петей постера и вставленное в рамочку из светлого дерева.
Когда рассказываешь о себе «правду и только правду», стараясь при этом быть увлекательным или хотя бы забавным, эффект поразительный: собственные горести начинают казаться старым анекдотом, который ты сам уже когда-то от кого-то слышал.
У одной женщины расцвел кактус. Ничто не предвещало. Четыре года торчал на подоконнике, похожий на хмурого и небритого похмельного дворника - и на тебе. А некоторые считают ее злобной бездушной стервой. Неправда ваша. У злобных бездушных стерв кактусы не цветут.
И в думах о кактусе она оттоптала ноги мрачному мужчине в метро, но не взвилась оскорбленно (а если вы такой барин, то на такси ездить надо!), а улыбнулась:
- Не сердитесь, ради бога, не могу ни за что ухватиться, хотите - наступите мне на ногу, будем квиты.
И мрачный мужчина проглотил то, что уже собирался было озвучить. А потом вышел на своей станции и вместо того, чтоб обозвать тупой коровой запутавшуюся со сдачей киоскершу, сказал ей:
- Ничего страшного, пересчитайте еще раз, я с утра тоже не силен в арифметике.
А киоскерша отдала за просто так два старых журнала и целый ворох старых газет одному старичку, который, видно, очень любил читать, но каждый день покупал только одну газету, подешевле. Вообще-то, нераспроданное полагалось списывать, но есть методы обхода.
А довольный старичок пошел домой с охапкой прессы. И, встретив соседку с верхнего этажа, не учинил ей ежедневный скандал (ваш ребенок топочет по квартире, как конь, воспитывать надо!), а посмотрел и удивился:
- Как дочка ваша выросла-то… Вот не пойму, на кого похожа больше - на вас или на мужа? Красавица будет, у меня глаз наметанный.
А соседка отвела ребенка в сад и примчалась на работу. И не обгавкала бестолковую бабку, записавшуюся к невропатологу на вчера и пришедшую сегодня, а сказала:
- Да ладно вам расстраиваться, и я забываю. Вы посидите, а я спрошу у врача, вдруг он сможет вас принять.
А бабка не стала угрожать жалобами во все инстанции вплоть до Страсбургского суда по правам человека, требуя у доктора выписать очень действенное, недорогое и еще не придуманное лекарство, чтоб принял - и всё, как двадцать лет назад, а вздохнула:
- Я ж не совсем из ума выжила, понимаю, что старость не лечится, вы меня, доктор, простите, таскаюсь к вам, как на работу.
А доктор ехал вечером домой, вспомнил бабку и пожалел ее, и подумал, что жизнь, черт ее подери, летит мимо, мимо, и остановился у супермаркета, купил букет какой-то дурацкий и торт с хищного вида кремовыми цветами. И поехал потом совсем в другую сторону.
- Ну что мы всё, как дети, в песочнице куличики делим, вот я тебе торт купил, только я на него портфель положил нечаянно, но это ж ничего, на вкусовые качества не влияет. И цветы купил, правда, их тоже портфелем прижало, помялись, может, отойдут?
- Отойдут, - сказала женщина, - мы их реанимируем. Ты только представь, я сегодня проснулась, смотрю - а у меня кактус расцвел, видишь?
Как-то раз к конюшне седовласый господин подъехал на карете,
Он влез по пыльной лестнице на голубятню и там провёл всё утро,
Через очки в оправе золотой с волнением смотрел на то местечко,
Что было видно поверх крыш и находилось в милях сорока отсюда.
Вестей, переживая, ждал… Спасут или погубят. И всё решало время.
В те годы почтовый голубь-вестник побыстрее телеграфа.
Банкир не жадничал и выбран был Арно как лучший самый,
На белых перьях снизу семи подвигов уже виднелись надписи.
И скоро словно синий метеор врывается со свистом в голубятню.
Записка сорвана и отдана от страха побледневшему заказчику.
«Всё Слава Богу!" - пролепетал банкир прочитанным довольный
От радости хотел спасителя купить, чтоб его холить и лелеять,
Но конюх пояснил, что голубь-пленник затоскует по родному дому,
Возвратный не забудет, где он вырос, не продаётся его сердце.
Был добр банкир, содействовал защитному для голубей закону.
Много погибало благородных вестников от оружейных выстрелов,
Не доносились просьбы помощи, порой вопрос был жизни-смерти.
Летел с запискою за доктором и брат Арно-Арнольф, но его сбили
И он упал к ногам стрелка и надписи о трёх рекордах тот заметил,
И пояснив, что голубь просто найден, отдал его в клуб голубиный.
Владельца гнев смешался со слезами-«Спасал он людям жизни!»
Пришли к охотнику домой и тот оправдывался от растерянности,
Что голубь был для пирога больному им обещан для начинки.
Хозяин птицы мог бы наказать стрелка, но он был выше мести.
Лишь попросил-«Не убивай… Сам дам тебе из выбракованных».
Продолжение следует.
По рассказу Эрнеста Сетона Томпсона «Арно»
Вчера на рынке я поджидала коллегу, застрявшую у прилавка с фруктами. Рядом ошивалась бомжиха неопределенного возраста и соответствующего вида - еще не на краю, но уже близко.
Кто-то громко позвал меня, я оглянулась - прихрамывая, спешил такого же бомжовского облика мужик, нет, не ко мне, к этой тетке. Видно, цветочницы отдали ему некондицию - большую растрепанную охапку сильно подвявших цветов - бледные розы, опустившие головы блеклые хризантемы.
Он гордо протянул ей этот веник:
- Это я для тебя взял.
Она растерянно улыбнулась щербатым ртом, сказала:
- Мне так давно не дарили букетов.
Потом взяла цветы, осторожно прижала их к грязноватой черной куртке и опустила в них лицо таким нежным, таким узнаваемо женским движением, что у меня защемило сердце.
Она стояла с этими цветами, которые следовало бы выкинуть еще дня два назад, не видя ничего и никого вокруг, как будто бы всего этого - толпы, шума, промозглого декабря - не существовало. Только эдемский сад в начале времен, где тигры играют с ягнятами, не помышляя о трапезе, и над счастьем ослепительный синий свод, а не набухшее непогодой комковатое серое небо.
Всюду жизнь.
Мы сами создаем свой рай.
Мы сами строим свой ад.
Август, тепло, часов 11 утра.
В проходном дворе на скамейке лежала женщина, а рядом с ней сидел мальчик лет трех, смешной такой, глазастый.
Я подумала, может, ей стало плохо, но, подойдя, увидела, что тетка просто спит крепким пьяным сном. А мальчик сказал:
- Тетя, не надо милицию. Мама поспит, мы домой пойдем.
Судя по речи, ему было не меньше пяти, только уж очень маленький.
Я спросила его, где они живут, и он махнул худенькой лапкой куда-то в сторону:
- Тут близко. Мама немножко поспит. Милицию не надо, тетя.
Он сидел рядом с пьяной спящей мамой, которой можно было дать и 20 лет, и 40, гладил ее по голове и смотрел на меня бесстрашно, готовый защищать вот эту маму от меня, от милиции, от прочих напастей.
- Ты есть хочешь?
- Мы скоро домой пойдем, я дома поем.
- А что ты любишь есть?
Он подумал и сказал:
- Я люблю сырки. И колбасу.
В гастрономе я попросила девицу сделать пару бутербродов с хорошей докторской колбасой, купила творожную пасту, бутылку воды и вернулась к ним. Тетка похрапывала, а мальчик все так же гладил ее по голове.
- Давай, ешь.
- Тетя, у меня нету денег, не надо.
- А мне сегодня дали зарплату, у меня, знаешь, сколько денег сегодня - вагон и тележка, и еще мешочек.
- Так много? - удивился он.
- Честное слово. Ешь, пожалуйста.
- А вы не будете милицию вызывать?
- Конечно, не буду. Мама поспит, и вы пойдете домой. А ты пока поешь. Только давай лапы помоем, потому как грязными лапами есть нельзя.
- Я знаю, в грязи живут микробы.
Я полила ему на руки из бутылки и вытерла маленькие ладошки носовым платком.
- Тетя, спасибо. Я, когда вырасту, вам что-нибудь куплю. Вы конфеты любите?
- Не то слово - обожаю!
- Я вам конфет куплю, когда вырасту.
Я ушла. У меня свой сын. Своя семья. Работа. Больные родители. Куча проблем, решаемых с трудом и не решаемых вовсе. У меня своя жизнь.
Где-то прочитано, что избавиться от тяжелых мыслей можно, записав их на бумаге.
Ни фига.
У меня своя жизнь. Я не мать Тереза.
Что ж мне так хреново?..
В море испытать Арно на пароходе в первый раз отправили,
А с ним ещё двоих почтовых голубей, чтоб там их выпустить.
Но голуби от берега отплыли много больше расстояние,
Испортилась погода и внезапный и густой туман спустился.
И произвол стихии и ещё машина судовая поломалась.
Свистеть о помощи-единственно, что можно было делать.
Не помогло и вспомнили о голубях, пал на Старбека выбор.
Записку обернули, чтобы не промокла и привязали к перьям
И голубь взвился в воздух и исчез, потом второго снарядили,
А он вернулся, Большой Сизарь, не зря в него не верили.
На снасти сел, взлетать не собирался, от страха съёжился,
Его поймали и посадили в клетку, очередь настала третьего.
Он был в отличии от Сизого Большого маленького роста,
Но коренастым. Записку закрепили к хвостовому оперению.
Держа в руках, моряк заметил, что сердце его реже бьётся.
А голубь взмыл, врезаясь в воздух, круги всё выше, выше,
Пока его совсем не различить и сам уже он пароход не видел.
Без пользы зрение и слух и будто бы по компасу он выбрал
Путь, чувством направления к родному дому, без ошибки.
Арно летел без страха, в голубятню просвистел стрелою синею.
Конюх Билли голубя узнал и сообщение отправил в пароходство,
А через час уже за пароходом спасательное судно вышло.
Первый подвиг у Арно, он в милях расстояние преодолел в две сотни
За время минимальное, оно в рекордах клуба голубиного записано.
Старбек в пути, наверное, погиб. Буксир доставил Сизого Большого.
Продолжение следует.
По рассказу Эрнеста Сетона Томпсона «Арно»
И первый пролетел стрелою, а по лицу судьи крыло скользнуло.
И в миг, когда прикрыли дверцу, раздался крик хозяина-
«Арно!Всего три месяца и уже первый приз. Ты умница!»
Не премии, а птицы возвращению он так порадовался.
И это первый подвиг, а впереди блестящая карьера лучшего.
И за победу получил кольцо из серебра и личный номер.
«Ах, глаз какой, а грудь как хороша, а крылья крепкие какие!».
На цыпочки присев, все с восхищением смотрели на героя.
Он первый из пятидесяти, с десяток вовсе и не возвратились.
Вот так и совершенствуется в испытаниях почтовая порода.
Последним появился Угловой, неповоротливый и крупный,
Родился в угловом гнезде, поэтому его так и прозвали
«Вот он, толстяк безмозглый, что вернётся я не думал!
Какой огромный зоб, похоже время зря не потерял он».
Работник понимал, что почтаря хорошего из сизаря не будет.
Уж очень ноги длинные, ещё одна помеха для рекордов.
Хоть он и отличался силой крыльев, но слишком много веса.
Красавец, с длинной шеей, гордился превосходством смолоду
И рано начал обижать тех, кто поменьше ростом и слабее.
Хозяин в него верил и будущность великую ему пророчил,
Теперь же каждый день проводят в голубятне испытания,
Меняя направления по всем окрестностям Нью-Йорка
И каждый раз на тридцать миль всё дальше расстояния.
Из птиц осталось всего двадцать, такое воспитание суровое.
У всех есть кольца, но Арно всё так же лучшим оставался.
Он скромный дома, но первым вылетал, когда корзина открывалась
И быстро набирая высоту, он мчался, в направлении определяясь,
Не останавливался для питья, еды и ни на что не отвлекался.
А угловой запаздывал, последним с полным зобом возвращаясь,
Бывало, аж на несколько часов, но всё ещё в двадцатке оставался.
Трудней лететь через моря-совсем нет ни примет, ни ориентиров.
Нелёгкий тот полёт, когда сплошной туман, не видно даже солнца,
Но остаётся чувство направления, когда и слух и зрение бессильны,
А сильный страх способен это чувство напрочь уничтожить.
Тогда спасёт лишь храброе сердечко, что бьётся между крыльев.
Продолжение следует.
По рассказу Эрнеста Сетона Томпсона «Арно»
В конюшне нежный сена аромат, все запахи в нём потерялись,
А с чердака слышны и воркование и звуки взмахов крыльев.
На южной стороне отгородили угол солнечный для голубятни.
Живут в ней голуби почтовые, на всю округу знаменитые.
Сегодня молодым неопытным назначено впервые состязание.
Для тренировки голубей устраивать необходимо гонки
И, прежде чем впервые в путь самостоятельный отправить,
Сначала их с родителями вместе отпускают на свободу.
И цель, чтоб лучшие вернулись, а слабаки все потерялись,
Для этого и расстояние берут немалое для перелёта.
Всегда породы этой голубь отовсюду возвращаться должен.
В нём ценится привязанность к родным местам и к голубятне,
Способность находить из разных дальних мест назад дороги.
Не по соседству где-то рядом, а без ошибки приземлиться
В свой дом, чтоб вовремя прочесть послание им принесённое.
На свете нету никого с таким же тонким чувством направления.
Возвратные выносливы, умны, а тело крепкое, но очень лёгкое.
Разводят их не на показ, окраска скромная, без украшений.
По выпуклостям над ушами их отличают и по крыльям мощным.
Настало время испытанию подвергнуть выводок последний.
И служащие и любители-соседи пари держали на разных голубей,
Между собой договорились и установили приз для победителя.
Судья фиксирует, кто первым залетит, когда захлопнет двери
И это дело не простое, не прозевать бы, ведь прилетают вихрем
«Смотрите, вот они!"И видно, будто облако над крышами белеет.
Продолжение следует.
По рассказу Эрнеста Сетона Томпсона «Арно»