Цитаты на тему «Рассказ»

Акбар Мухаммад Саид
Он стоял за кулисами и не мог ступить на сцену… Его имя уже объявили, и песня уже зазвучала. Уже совсем скоро нужно петь, а он стоял как пригвождённый, и не мог отвести свой взгляд от бабочки, которая порхала вокруг его головы. Лестница, на которую ему нужно было подняться, чтобы выйти на сцену, пугала своей высотой. Казалось, что вся его жизнь промелькнула перед его глазами… А это было именно так. В народе говорили, что когда бабочка порхает вокруг головы человека, это Дух умершего близкого человека напоминает о себе. А в этот вечер он пел песню своей Мамы, которую она пела ещё в детстве, в 1954 году…
-- Брат, что с тобой? Тебе пора на сцену! Прошу тебя, выходи быстрее. Народ ждёт тебя. Может волнуешься? На тебя это не похоже… Ты же профи! В чём дело? Что - то случилось?
Мужчина молча указал глазами на бабочку…
Папа покинул этот мир первым…
В ту злополучную ночь он был за студии, и записывал свою новую песню. Когда приехал домой, через несколько минут зазвучал звонок… Взволнованный голос зятя, который просил срочно прибыть в родительский дом, напугал его. Тут же одевшись он выбежал на улицу, и пробежав метров 25−30 забежал в подъезд соседнего дома, где и жили его родители…
Вся семья в была в сборе. Ждали его одного. Нужно было ехать за Папой… За телом Папы… Ночью ему стало плохо, и «скорая» увезла его в больницу. Младший брат поехал в аптеку за недостающими лекарствами, а когда приехал с пакетом медикаментов, Папа уже спал вечным сном… Ещё теплое тело Отца привезли домой, и под крики и плач уже собравшихся родственников, он сам переодел во всё чистое и новое. Сам же и положил в холодную и тёмную могилу… Своими руками - своего Отца… Так отдавали Дань Уважения Отцам - сыновья.
После похорон он замкнулся. Его страшило то, как выдержит Мама… На долго ли её хватит? Что они будут делать без её Мудрых советов? Как это жить без Родителей? Что делать в трудную минуту? Кто даст совет и подскажет правильное соблюдение всех законов и правил с обычаями? Было страшно смотреть на него. Он худел на глазах… Очень часто, сидя у ног Матери, он спрашивал о том или ином обычае или обряде. Всё запомнил сам, и рассказывал своим двум ещё маленьким сыновьям. Когда ни - будь и они закроют ему глаза и положат в могилу, как и он своего Отца…
Мама болела тяжело… Уже 13 лет не ходила. Без Папы он чахла на глазах… Это было видно невооружённым глазом. Но Мама была Сильной женщиной. Ей предстояло ещё отдать последние почести своему Любимому супругу… Весь их Род держался на хрупких плечах этой Сильной Духом Женщины! Поэтому она стойко терпела и Боль Разлуки, и боль от болезни, которая забирала из неё Жизнь по капле…
Поминальные 40 дней провели в саду. Фотография Главы семьи стояла на журнальном столике под яблоней, где любил отдыхать Папа… Он всегда сам ухаживал за деревьями, и не позволял отрезать ни одной веточки.
Теперь же весь его сад был в трауре…
Самое ужасное было то, что в эту ночь Мама не отвечала никому. Она лежала на боку и не реагировала ни на что… Тело отекло и дыхание было очень горячим и тяжелым… Поцеловав Маму, сын побрёл домой с тяжелым чувством…
Телефон зазвенел ранним утром 48 - го дня, со дня смерти Отца… Мамы не стало… Была Пятница 15 ноября… В этот день все мусульмане отмечали окончание Великого Поста Рамазан, и наступление иди Фитр… Пятница для мусульман является Святым днём недели. Все мусульмане почтенного возраста мечтают умереть в этот день недели, чтобы попасть в Рай… Ни кто не мог себе представить, что в иди Фитр, а тем более в пятницу, в мечети кроме праздничных молитв будет ещё и отпевание… В этот день во всём городе были лишь одни похороны… Это были похороны моей Мамы… Её хоронили от пяти до семи тысяч молящихся в мечети мусульман… Мама попала и в Рай, и к Отцу…
Приехав с кладбища домой, трое сыновей стояли в ряд у входа в дом, и встречали гостей на «праздник». Было принято в этот праздник иди Фитр, посещать те семьи, у которых недавно были похороны. Друзья Папы приехали навестить нас, и почтить память друга… Один из его друзей помолился и спросил о Маме:
-- Как здоровье Мамы сынок? Держитесь мои дорогие. Берегите Маму… Сейчас ей очень тяжело…
--Мамы нет… Ушла от нас Мама… Мы только что с кладбища… Мама воссоеденилась с Папой этим утром…
--Как нет? Когда это случилось? Этим утром? Боже, так сегодня же Пятница, а ещё и иди Фитр!!! Сынок, на всё Воля Аллаха… Значит им было суждено быть вместе в Раю… Крепись сынок. Я знаю тебя с детства. Ты сможешь… Сейчас вся надежда на тебя… Встань и встречай родственников. Все на тебя смотрят. Вон, приехали родственники Папы и Мамы с других городов и дальних районов. Будь сильным сынок, не посрами Честь Отца и Матери! Вставай сынок, встречай гостей…
Смерть обоих Родителей выбила из колеи на долгие 6 месяцев… Больничная койка и постель стали постоянным местом его обитания. В одну из ночей ему приснились Родители… Они смотрели на него со слезами на глазах… Он побежал к ним и обнял их крепко. Было ощущение, что он услышал аромат Мамы и Отца… Дальше была темнота и забвение…
Мальчик не мог уснуть… Беспокойно ворочался в постели. Что - то его беспокоило. Он решил встать, и проведать больного Папу, который спал в соседней комнате… Войдя к нему, он включил ночник, и был в ужасе от того, что Отец посинел и трясся мелкой дрожью. Не раздумывая быстро разбудил Маму и побежал к соседям… Одна из них была врачом, а другая знахаркой… Бежал он босиком по бетону, но не чувствовал холода, хоть и была зима. Соседи вызвали скорую и стали приводить в чувство Папу мальчика. Что они с ним там делали, до сих пор не ясно… Но факт остаётся фактом, сын и соседки спасли в ту злополучную ночь его от верной смерти. После этого случая, он решил бороться за своё здоровье и Жизнь… Ради сыновей, ради семьи. Он принял решение вернутся на сцену, и вытащить на неё же своего сына спасителя…
После инсульта левая рука почти не работала. Изменилась артикуляция и появилось пришепётывание. Но всё это было ничто, по сравнению с Огромным желанием Жить и петь снова на сцене!!! Теперь уже не с Мамой, к сожалению, а со своим сыном!!!
Сын репетировал по 8 часов каждый день. За один лишь вечер, он мог выучить и сыграть заданный урок на гитаре так, что удивлялись все друзья Папы. Они были известными исполнителями и музыкантами. За несколько месяцев таких изнурительных репетиций, ребёнок мог играть на гитаре даже в сонном состоянии не открывая глаз. Это могло показаться жестоким со стороны, но так было нужно… Нельзя было позориться на большой сцене в роли бутафора с гитарой.
Репетиции были ежедневными, с переодичностью три раза в день. Порой приходилось силой отбирать гитару у сына и укладывать его спать, но он умудрялся вставать среди ночи и тихонько играть на веранде, что радовало израненное Сердце Отца… Сын был таким же упорным и упрямым как Отец и Бабушка… Ему не хотелось посрамить их обоих. Его упорству и таланту удивлялись взрослые музыканты, и стали доверять поиграть на своих профессиональных американских гитарах, которые стоили почти столько же, как и средняя иномарка…
Вся семья ужинала на кухне после изнурительной репетиции. С радиоприёмника звучала приятная музыка. Эта радиостанция частенько передавала его песни. Вот и теперь зазвучала песня в его исполнении, которую пела ещё в юности его Мама… Но вдруг диктор стал перечислять номинантов Песни года, и его имя зазвучало там тоже… Он был очень удивлён этому. В конце передачи коротко звучали песни номинантов, и назывались их имена. Ошибки не было… Песня Мамы зазвучала ещё раз, и его имя диктор выделил особо… Настала пора готовится к Песне года, и настала пора показать Миру своего сына. Музыканта и исполнителя в третьем поколении…
С дрожью в коленях он ступил на сцену… Публика встретила его бурными аплодисментами ещё и потому, что не смотря на перенесённую тяжелую болезнь и утрату своих Родителей, он снова был на Большой сцене… Так они и стояли: Папа и сын. Мальчик так уверенно и чётко играл на гитаре, что это было половиной успеха Отца. Сына приняли так же, как и когда - то Отца, а ещё раньше Бабушку…
Предстояли поминки… Вскоре нужно было проводить поминальное мероприятие спустя год кончины Родителей. Было решено объеденить в одно мероприятие оба этих грустных события. Когда стали убирать в саду листву и приводить всё в порядок, обратили внимание на то, что все семь яблонь высохли. Деревья пришлось спилить, чтобы расширить места для столов. Гостей должно было быть много. Накрыли 120 посадочных мест. На самом видном месте стояла фотография родителей… Все гости горестно качали головами смотря на эту «счастливую» пару, которой завидовали… Многие хотели так Жить, и так умереть… В день поминок откуда ни возьмись прилетела стая бабочек и кружилась над поминальными столами. Все удивлённо молились. Ведь по древнему поверью, бабочки - это Души людей. Это было похоже на правду… Бабочки как бы благодарили всех собравшихся за уважение и посещение данных поминок.
Насчитали 12 потоков гостей по 120 человек. Дальше уже не считали. Счёт был потерян. Если умирают в старости и после долгих Счастливых лет совместной жизни, когда Родители вырастили достойных детей и не запятнали себя ни чем осуждающим, на такие поминки народ валит толпой…
-- Если я умру первым, даю тебе срок месяц. Буду ждать тебя. Не оставляй меня на долго одного… Хорошо?
-- Месяц? Ну дайте мне хотя бы два? Мне же придётся устроить Вам пышные похороны и подготовить детей…
--Два месяца? Нет, это долго, даю тебе максимум 50 дней…
Так они шутили… Так они Любили… Так сильно Любили, что прожили счастливо 48 лет, а разница между их смертью составила 48 дней… Об этой Верной и Преданной Любви говорили долго. Причиной был срок их Жизни и Смерти…

P. S. Когда случилось большая Беда в моём Роду, и ушли мои родители, были и те, кто приходил на «банкет»… Даже причмокивая улыбались от удовольствия набив свои желудки. Такие «люди» живут по принципу: Гур сузаду - дег джушад: Могила горит, но казан кипит… Было противно наблюдать за тем, как с вожделением они ждали окончания чтения Молитвы или Суры из Корана. Ну что вы?! Плов же стынет!!! А после «пиршества» набивали карманы и заранее припасённые пакеты фруктами и конфетами с поминального стола «подарками». После поминок нечего было убирать со столов… Были и те, кто приходил в «театр». Кто во что одет, сколько раз громко плакал и т. д. Но Аллах Милостив!!! В противовес таким «мусульманам» приходили те, кто прочитав Молитву горевал вместе с нами и всегда подставлял своё плечо. Трудно передать словами ту Силу Горя, которая посетила нас, и трудно представить себе возможность пережить её без ИСТИННЫХ!!! «Галочку» получила моя семья лишь тогда, когда одному из нас стало плохо. Упал без сознания от переживаний один из нас…
Наверное сама природа возмутилась такому поведению людей, и поднялся ураганный ветер! Лишь сваленный этим ветром огромный тополь на поминальные столы, что был посажен моим Отцом, поставил конец этим неподобающим действиям…

- А-а, помогите! Тону-у! - послышался отчаянный вопль с реки. И он донесся также и до ушей двух приятелей, хормейстера областной филармонии Семанина Сергея Федоровича и ведущего солиста ансамбля песни и пляски «На зорьке» Чебутько Григория Захаровича. Они этой вечерней порой засиделись на лоне природе, неспешно попивая коньячок и чинно беседуя.
- Вы слышали? - насторожившись, сказал Чебутько. - Кричит вроде кто-то.
- Кричит, - согласился Семанин. - Баритон. Хотя сбивается на тенор.
- А-а, кто-нибу-у-удь! - вновь возопил голос.
- На драматический тенор, - прислушавшись, уточнил Чебутько.
- Мама-а! Погиба-ю-ю! - надрывался утопающий.
- Да нет, вот теперь перешел на бас, - удивился Семанин. - Причем, вибрато, вибрато-то у него какое! С таким грудным регистром я бы поработал.
- Ай-я-я-й, люди добрые! - завизжал тем временем все отдаляющийся голос.
- Поразительно! - покачал головой Семанин. - У этого товарища отличные природные данные! Слышите, Григорий Захарович, как он легко с баса-профундо перешел на дискант? Вот это я понимаю - обертон! Вам этот голос не знаком?
- Нет, не слышал такого, - немного подумав, честно признался Чебутько. - Возможно, какой-нибудь самородок из районной самодеятельности, решил порепетировать на лоне матушки-природы.
- Ну так, пойдем, глянем, кому принадлежит такой чудный голос? - предложил Семанин.
- Ну, насчет чудного… не знаю, я бы поостерегся - ревниво сказал Чебутько. - Перспективный, скорее. Что ж, пойдемте, посмотрим…
Приятели встали с примятой травы, неторопливо прошлись по берегу реки в одну сторону, в другую. Но в сгущающихся сумерках на водной глади никого и ничего не было видно и слышно.
Потоптавшись еще с минут пять на кромке берега, Чебутько и Семанин, повернулись друг к другу и беспомощно развели руками.
- Через двадцать минут Николаша за нами приедет, - сказал, посмотрев на часы Семанин. - Что, Григорий Захарович, будем закругляться?
- Да, пожалуй, - кивнул лысеющей головой Чебутько.
Шурша травой, они вернулись к месту своего пикничка.
Чебутько, разлив остатки коньяка по пластмассовым стаканчикам, потянулся своим к Семанину:
- Ваше здоровье, Сергей Федорович!
-Прозит, - церемонно сказал в ответ Семанин.
Они чокнулись и допили коньяк, бросили в рот по дольке лимона и дружно зачмокали, втягивая себя вяжущий и освежающий сок.
Квакали лягушки на соседнем болоте, ухала выпь. На темнеющем небе появились первые звезды. А прежнего тоскующего голоса больше так и не было слышно.
- Пропал, - вздохнул Семанин.
- Что вы сказали? - вздрогнул заглядевшийся на стреляющий искрами костер Чебутько.
- Талант, говорю, какой в человеке певческий пропал, - с сожалением повторил Семанин.
- Почему пропал? - возразил Чебутько. - Если это настоящий талант, то он обязательно выплывет. Но где же наш Николаша? Уже двадцать минут, как должен быть здесь.
- Запаздывает, - огорченно сказал Семанин. - На него это не похоже. А я обещал жене ровно в десять быть дома. Сейчас волноваться будет.
- Да вон он, едет! - радостно воскликнул Чебутько, увидев быстро приближающийся по прибрежной грунтовой дороге свет автомобильных фар и ровный гул мотора.
- Ну, и где тебя черти носят? - с укоризной сказал своему водителю Николаю Семанин. когда тот, хлопнув дверцей филармонического микроавтобуса, вышел к ожидающим его приятелям.
Волосы у шофера были мокрые.
- Не поверите, - возбужденно сказал своим обычным скрипучим - как железкой по стеклу, - голосом Николаша. - Выехал-то я к вам даже раньше, чем договаривались. Жарко же, дай, думаю, окунусь у бережка. Да ногой в яму попал, оступился, тут меня течение и подхватило. И как понесло-понесло! А я плаваю-то чуть лучше топора. Ну и давай на помощь звать. И ведь никого! А вы что же, не слышали, как я кричал?
Чебутько с Семаниным одновременно с изумлением посмотрели друг на друга. И почти также синхронно отрицательно помотали головами.
- Хорошо, рыбаки меня на лодке нагнали, вытащили, - вздохнул благодарно шофер. - Ну что, поехали?
И, садясь за руль, от избытка чувств запел противным дискантом:
- И за борт ее броса-и-т
В набежавшую волну!..

Акбар Мухаммад Саид
Варзобское ущелье славилось зонами отдыха и пионерскими лагерями. Каждое лето десятки тысяч детей отдыхали в них. Их родители, не отставая от своих чад, отдыхали там же, на Варзобе, в домах отдыха, или лечебницах. Чуть ли ни через каждый километр, можно было прочесть вывеску той или иной зоны для отдыхающих. Чаще они располагались у подножия гор, близ бурной реки. Во всех зонах и домах отдыха существовали бассейны, которые были всегда полны народу. Кафе, закусочные, рестораны, шашлычные и просто стихийные пункты питания, изобиловали прямо у проезжей части. Не редко можно было отведать и форель, которую продавали местные рыбаки. В этой горной реке рыбы водилось достаточно. Водолечебница на Ходжи Оби Гарме, славилась Родоновым источником. Не менее популярной была и грязевая лечебница этого курорта, который располагался высоко в горах. Но наше повествование пойдёт о пионерском лагере «Чайка»…
«Каторжанин» Акбар прибыл в лагерь с Папой. Директор лагеря был другом его отца, который тепло их принял. Оставив друзей побеседовать, виновник «торжества» стал осматриваться. В этом лагере он был впервые. Раньше его «ссылали» в другой, в «Зимчуруд», который находился дальше километров на 10. Привлёк его внимание огромный бассейн с прозрачной водой, где купались дети. Величественные чинары давали тень по всей территории лагеря. Они казались исполинами, охраняющими покой жителей этого детского городка. Вода бассейна манила своей прохладой и чистотой, но пока купаться не разрешали. Те, что плавали, были местными ребятишками, детьми обслуживающего персонала, с которыми наш герой очень быстро подружился. Теперь же, нужно было оформиться в отряд, и познакомиться с вожатым, который уже звал всех своих подопечных. Ребята стекались к нему по - одиночке и группками…
Самым элитным отрядом в лагере «Чайка», считали отряд духовых музыкантов, который стоял особняком от всех. Ежедневное поднятие и спуск лагерного Флага, сопровождался музыкой. В этой группе были ученики музыкальных школ и интернатов. Среди них были старожилы, которые знали об этом лагере всё. С ними Акбар познакомиться в первый же день своего пребывания. Его привлекали музыкальные инструменты, гитара в частности, на которой ребята играли вечерами. Он мог часами зачаровано смотреть на их игру и слушать пение. Для него музыканты казались особыми людьми, не такими как все. Однажды наступит такой период в его жизни, когда многие его кумиры детства, будут считать Его своим кумиром, и рукоплескать на его концертах, и гордиться тем, что отдыхали с ним в одном лагере…
Отряды девочек были отделены разделительным забором от отрядов мальчиков. Ровно по центру разделения, была комнатка старшей вожатой лагеря, которая была непосредственным начальником над всеми отрядами и вожатыми. Ей подчинялись все вожатые и дети обеих полов. Её слово было весомо, так как она была оком директора лагеря. К музыкантам относились трепетно не только дети, но и вожатые тоже. Очень часто вечерами ребята играли на гитаре у двери той старшей вожатой, которая разрешала им купаться вне плана, ложиться не по режиму, и гулять по лагерю после отбоя. А гулять по ночам мечтали все, но могли только еденицы. Музыканты и были теми самыми неприкасаемыми, которые могли себе это позволить…
Танцплощадка лагеря находилась рядом со столовой. Вечерами устраивали дискотеки. Танцевали только самые смелые. Остальные же, тихо стояли в сторонке, и смотрели с завистью на тех, кто осмеливался танцевать. А девочек приглашали на танец лишь «особенные» мальчики. Решались на это очень не многие. Музыканты всегда были в фаворитах. Им завидовал весь лагерь. Девочки никогда не отказывали в танце ребятам из «особого» отряда. Это считалось дурным тоном. Ведь обидевшись, музыканты могли не петь для них вечерами. А этого девчата не могли пережить…
Кормили ребят вкусно. Столовая была большой и светлой. Меню было разнообразным. По праздникам было мороженное, а по выходным арбузы. Мороженное было разменной валютой в этом лагере. За один «пломбир», можно было попасть в касту неприкасаемых. «Дедовщина» была в этом лагере, но очень слабенькая. Драк не было вообще! Это пресекалось самими «старичками». Ведь за малейшее нарушение, а тем более драку или избиение детей, директор лагеря изгонял провинившихся, без права на отдых в следующем сезоне. Такие ребята попадали в «чёрный список», и никогда уже не могли попасть в пионерские лагеря. «Дедовщина», выражалась лишь в уборке территории и сборе посуды после принятия пищи в столовой. Никому не хотелось попадать в этот пресловутый список директора лагеря, а тем более на учёт в милицию. По этой самой причине, жили мирно, дружно и весело…
Акбар очень быстро нашёл общий язык с ребятами из своего отряда. Будучи физически развитым мальчиком, он мог дать отпор и старшим ребятам. Однажды ему пришлось это доказать на деле, и к нему ни кто не лез больше драться. После этого случая, его стали «уважать» ребята, и приняли за своего вожака. Ему же не было дела до этого элитного ранга. И даже тогда, когда его назначили старшим отряда, он переложил свою обязанность на другого мальчика, а сам же, больше интересовался горными водопадами, о которых много рассказывали «старики». В отрядах порой возникали всё же стычки, но они оставались тайной для окружающих. О них знали лишь вожатые, которые пресекали их немедленно. Им тоже не хотелось терять такое тёпленькое место, и приятную практику. Вожатыми были студенты педагогических ВУЗов, а в пионерские лагеря направлялись отличники. Они дорожили этим местом, и делали всё, для того, чтобы их отряд был лучшим. Это была счастливая пора, и называлась та пора -СССР…
У каждого отдыхающего были свои секреты. Не был исключением и Акбар. В первые же дни своего пребывания в лагере, он нашёл камень, под которым была щель. Туда можно было прятать всё то, что не должны были видеть вожатые, или могли украсть. Чаще это были деньги. Их, конечно же, можно было сдавать вожатым на хранение, но каждый раз приходилось объяснять, для чего понадобилась в данный момент некая сумма, если хотелось что - то купить. А купить хотелось шашлык и лимонад, который продавали в 20−25 метрах от лагеря, у проезжей части. Вот под этот камень он прятал свои деньги и перочинный ножик. Однажды, когда ему захочется достать свой нож, лишь чудом спасётся от укуса гюрзы, которая из его тайника сделает себе нору…
Как - то музыканты пригласят его пойти с ними на водопад. Он с радостью согласиться и отпроситься у вожатего. Получив его согласие, Акбар со всех ног помчится к своему тайнику. В пути мог пригодиться нож, который лежал в тайнике. Добежав до своего заветного камня, он присядет на него и посмотрит по сторонам. Не заметив никого, опустит руку в щель, и почувствует не холод железа, а что - то другое, доселе не изведанное. Быстро одёрнув руку, отбежит от камня, и вовремя: большая гюрза юркнет из его тайника, и скроется в камнях. Волосы встанут дыбом на теле Акбара! Он трогал руками тушку змеи, и она не ужалила его! Достав веткой чинары свои сокровища, побежит умыться водой. Так его учила Бабушка:
- Если испугался, умойся холодной водой и тут же попей холодной воды, потом сходи в туалет, не держи в себе жидкость. Не ешь два дня жирной пищи. Вспомнив совет Мудрой Бабушки, и, исполнив их, он ещё не знает, что эти два дня продлятся в несколько раз…
Выпросив котелок и несколько ложек у повара в столовой, ребята собрались в поход к водопаду. Главным атрибутом этого похода была гитара. На спине у одного из них висел рюкзак, набитый доверху овощами. Пока один уговаривал повара дать на время котелок и пел ему романс под гитару, двое других проскользнули тенью в овощехранилище, и набили до - верху, наволочку тем самым картофелем, который и был сейчас в рюкзаке. За этот высший пилотаж, Акбара прозвали «своим» парнем…
Разводить костёр было делом привычным. Собрали хворост, которого было в изобилии кругом, и постелили одеяла. Матрасы и одеяла, хранились в углу отряда музыкантов. На каждого музыканта, а их было человек 7, приходилось примерно по 10 матрацев. Одеяла лежали стопками там же. Один из трубачей был ответственным за это имущество, так что проблем в этом плане не существовало. Набрав воды из водопада, поставили вариться картошку в котелке на огонь, и начали петь песни. Подкидывая дрова в огонь, Акбар подпевал ребятам, и мечтал научиться играть. Но не решался просить ребят научить его. Пока было достаточно и того, что старшие ребята, отнеслись к нему как к равному, и пригласили его к своему водопаду. Это было их местом, музыкантов. Ни кто другой, не смел там находиться без их ведома…
Когда находит дурость на одного, она передаётся как вирус по цепочке всем рядом находящимся с ним. Порой, смех может вызвать совсем не смешные вещи. Это не относилось к зубной пасте, которой мальчики красили ночами девочек, а они платили им тем же, и даже не зелёнка на лице. Ведь это были лагерные традиции, которые соблюдались всегда. Самым ужасным считался «пистолет». Спящему человеку меж пальцев ног вставляли сложенную бумагу, и поджигали. Спросонья, бедолага, кричал всё что попало. Бывало, что просили огнетушитель. Потом, над «пожарником», долго потешались…
Проснулся Акбар от того, что по правому его бедру, что - то ходило. Скинув быстро одеяло, он был в ужасе! По нему ползала огромная фаланга! Ужасным было ещё и то, что лохматое чудовище могло поцарапать его, своими ядовитыми резцами. А это был смертельный яд. Ужас сковал его так, что он не мог пошевелить ни ногами, ни руками. Все спали мирным сном детей. Будить кого-то, это значило посеять панику, и может быть укушенным. Как он схватил фалангу руками, и сбросил на пол, для него осталось тайной под семью замками. Растоптав ногами паука, он так и не сможет заснуть до утра…
В День Флага лагеря, отбирались самые сильные и выносливые. Их задачей было укрепить наш Флаг на самой высокой точке. Таковая находилась на другом берегу быстрой реки, которую ещё нужно было и переплыть. Этот праздник был неофициальным, его изобрели сами отдыхающие, и, запретить его было не под силу даже директору лагеря. Что - бы не предпринимал он, к утру на горе красовался Флаг пионерского лагеря «Чайка». Вот по этой самой причине, дабы избежать несчастных случаев со смертельным исходом, он сам дал распоряжение физруку лагеря контролировать данную традицию. Самые сильные ребята со старших групп, отобранные самим физруком, переплыли бурную реку, и стали взбираться на гору. Она была очень высокой, километра два с половиной, а может и все три. После бурной реки, ребята восстанавливали силы, сидя на берегу. Почти весь лагерь находился у ворот и наблюдал за ними. Лишь к обеду ребята смогли укрепить Флаг, и стали спускаться. Напряжение достигло пика, когда один из ребят сорвался со скалы, но его успели схватить во время. Вздох наблюдающих за этим зрелищем ребят, сопровождал визг девчат, которых тут же прогнали от греха подальше. С трудом верилось в то, что все вернуться живыми. Вода в реке в этом году была высокой и бурной, не так, как в другие годы. Было решено послать одного из вожатых в обход к ребятам, через лагерь «Ивушка», с приказом директора лагеря о том, чтобы они не переплывали реку. Тех, кто ослушался, грозились тут же прогнать из лагеря. Угроза подействовала, ребята вернулись по мосту соседнего лагеря. Вечером, санчасть была заполнена простывшими от холодной воды «героями», а рядом, на полу, лежали на матрасах те, у кого был солнечный удар. В тот же день, директор лагеря издал указ, в котором говорилось о том, что переплывать реку, запрещалось всем без исключения. Тех, кто ослушается, вносили в «чёрный список»…
Самым таинственным местом в лагере, было принято считать «могильную плиту басмача» Слева от входа в лагерь, на возвышении примерно в 10 метров, находилась большая каменная плита метра 2 в длину. Она была искусно отшлифована, и на её поверхности были непонятные узоры. В ширину она была в пол - метра, и в высоту примерно столько же. По краям этого мистического сооружения, находились углубления для свечей. Наверное, это место, было местом поклонения огнепоклонников в древности. Именно на этом месте, ночью, при свете свечей, давались самые страшные клятвы верности…
Начались соревнования по футболу между отрядами. Что тут начало твориться, трудно описать словами! Почувствовав себя Пеле, ребята пытались доказать физруку, что они достойны постоять за честь лагеря. Отбор был жесточайший. Ведь предстоял чемпионат между лагерями Варзобского ущелья. Неприметный паренёк из соседнего отряда показывал чудеса! Он мог забить гол в ворота практически из любого угла и позиции. На него возлагались все надежды в победе на чемпионате. Слава о чудо - футболисте, разлеталась за считанные дни. Оставалось несколько дней до отборочных матчей. Но им не суждено будет участвовать на нём…
Ни кто так и не понял, откуда появились эти ребята, и кто они были. В руках они держали два кожаных футбольных мяча. Погоняв для виду на футбольном поле новеньким мячом, стали предлагать ребятам попытаться забить гол их вратарю. Ни кто из ребят не смог этого сделать. Тогда позвали того паренька, «снайпера» Все ждали очередного чуда. Мяч стоял на отметке 11 метров. Паренёк разогнался, и со всей силы ударил по мячу. Мяч откатился на 20 см. Сам же он, с диким криком, упал на землю. Когда все кинулись к нему на помощь, один из ребят обратил внимание на то, что и след простыл от тех ребят, кто и затеял эту игру, и даже забыли на поле свой мяч. Все думали, что их «снайпер» вместо мяча, ударил по земле. Когда его без сознания унесли в санчасть, кто - то решил унести с поля мяч. Не пропадать же добру! «Мяч" - поднять было нельзя, он был полон камней…
На утренней линейке, во время поднятия Флага, было объявлено о конкурсе талантов. Все вожатые групп, должны были выставить по одному или двух участников. Конкурс должен был пройти на танцплощадке. Музыканты были - нарасхват. Все пытались заманить их к себе, чтобы их номера победили. Страсти накалялись с каждым днём. Шли, на любые ухищрения, дабы их номера остались в тайне. Подсылались шпионы по отрядам, девчата строили глазки «лопухам», чтобы те раскололись и рассказали о том, что готовят в их отряде. А те были очень удивлены вниманием девушек, ведь обычно на тех не обращали внимания, и они нередко рассказывали обо всём. В день конкурса в воздухе ощущалось такое напряжение, что казалось, его можно было пощупать руками. Не суетились лишь музыканты. Они тоже выставили своего кандидата, но о нём, ни кто ничего не знал…
После обеда ни кто не спал. Вечером этого дня, все готовились к участию на конкурсе талантов. Кого только не было здесь! И Ведьмы, и Русалки, Мушкетёры и Рыцари - все хотели победить. Председатель жюри, в лице директора лагеря, восседал за столом со старшей вожатой и физруком. Был дан гонг к началу жеребьёвки, и, участники, вытягивая номерки, готовились к выступлению. Было очень - много талантливых ребят и девочек. Готовились к этому конкурсу все! Ребята с большим интересом наблюдали за выступлением друзей. Понравившиеся номера сопровождались аплодисментами. Оставался один участник, от музыкантов. Когда на сцену вышел худенький паренёк, откуда не возьмись, прилетела стая воробьёв и начала так чирикать, что все стали оглядываться и, поднимая голову смотреть на ветки деревьев. Стаю ни кто так и не увидел. Когда тот мальчик стал спускаться со сцены, все поняли, что спускается Победитель. Его так и прозвали - Воробей…
Акбар был очень счастлив. Отдыхал всей душой и не знал проблем, которыми был полон в городе. Не нужно было выносить мусор, ходить в магазин, делать уборку, смотреть за младшим братом, ездить на базар с Папой… Он отдыхал от всего и всех. Появились новые друзья, с которыми ему было интересно. Для него самым необычным пареньком считался русский мальчик, который всё время вязал сеть. Когда его спрашивали, для чего он её вяжет, тот отвечал, что для ловли рыбы. Вот за ним то и любил наблюдать наш герой. Когда сеть была связана, было решено пойти на рыбалку. Маленькая речушка разделяла их лагерь от соседнего кишлака. Сеть установили вечером, и пошли обратно в лагерь. На следующее утро, когда ребята пришли вытаскивать её из воды, это удалось им не сразу. В искусно сплетённой сети было килограмм десять разной рыбы! Акбар предложил новому другу, продать её всю шашлычнику. Тот согласился, и друзья окольными путями добрались до кафе. Там работал знакомый Отца, и он согласился купить весь улов. Ребята ведь просили не дорого, всего 15 рублей за 10 килограмм. Пять рублей были потрачены на несколько порций шашлыка и 4 бутылки лимонада «Буратино». Оставалось целое состояние, в размере 10 рублей. Их забрал себе рыбачёк. Теперь друзей часто можно было застать в той шашлычной. Бизнес развивался…
В очередной раз проверив, крепко ли держится сеть, друзья, весело разговаривая, возвращались в отряд. Вдруг, Акбар увидел змею, которая грелась на камне. Она была примерно сантиметров 50−55. Рядом лежала длинная ветка чинары. По урокам зоологии он помнил, что у ядовитых змей моментальный рефлекс укуса, если прижать шею змеи палкой. Коля, «рыбак», захотел поймать её руками, и уже протягивал к ней руку, когда его остановил Акбар. Решили проверить: стоило только слегка прижать веткой чуть ниже головы, змею к камню, как та мгновенно вцепилась в неё зубами. Это было сигналом к её убийству. От ужаса быть укушенным ядовитой змеёй, оба друга, не на шутку испугавшись, раздавили её большими камнями, и пошли умываться и пить холодную воду. Вспомнив совет Бабушки Акбара, оба друга вприпрыжку понеслись в туалет…
Предстоял праздник дня Нептуна. Когда Акбар предложил другу участвовать на этом костюмированном балу в роли рыбака, но тот наотрез откажется. Удивлённо пожав плечами, он не станет настаивать. Оказалось, что в день праздника, Коля планировал поход на седьмой водопад. Их на самом деле было 7. Но седьмой был самым дальним, и добраться до него, было не - легко. Нужно было идти километров 8 по горам. Кто - то расскажет Коле, что на седьмом водопаде можно поймать форель. А форель можно было продать очень дорого. Только им не суждено будет узнать, водится ли там на самом деле эта диковинная рыба. Переживая за друга, и его долгим отсутствием, Акбар поделиться своими опасениями с вожатым. Все кинутся искать «рыбака». Когда поисковики пройдут третий водопад, они найдут Колю лежащим на камнях. Он сорвётся со скалы, но останется чудом жив. Быстро соорудив из веток носилки, его понесут в лагерь. С многочисленными ушибами и порезами, но живого, Колю положат в санчасть. На этом сезон рыбалки будет закрыт…
Каждую ночь в отряде начинали травить байки. Порой придумывали их на ходу. А чтобы, ещё - пуще испугать притихших слушателей, в конце рассказа неожиданно выкрикивалось какое нибудь страшное слово, которое ввергало в ужас внимательно слушающих ребят. Так начинался «Сезон баек»…
Громче всех пищали девчата, и не давали спать мальчишкам, для которых этот сезон заканчивался быстрее. Было решено наказать писклявых девчёнок. Днём к ним был послан парламентёр, который напугал их тем, что в ущелье появилось приведение. Мол, его притягивает голос девочек. Просили не пищать по ночам, чтобы приведение не посетило их лагерь. До девочек предупреждение не дошло, они всё так же пищали от своих страшилок, и не давали мальчикам спать…
Девочки по ночам ходили в туалет группами. В ту злополучную ночь, почему то, лампочка не горела. Но они решили идти по знакомой тропинке, невзирая на темноту. Вдруг, откуда не возьмись, в воздухе появилось приведение, и полетело прямо на них! Девочки встали как вкопанные! Приведение подлетало всё ближе и ближе, издавая вой! Закричав громко от ужаса, они сорвались с места, и полетели в отряд. Больше по ночам ни кто ребят не беспокоил. Победу одержали мальчики…
Когда верёвку ослабили, «приведение» стало спускаться потихоньку на землю. С него сняли одеяла, и освободили от пояса альпинистов. Улики быстро унесли и спрятали. Когда вкрутили на место лампочку, там, где ранее стояли девочки, ребята заметят несколько лужиц. Акбара назовут гением розыгрыша…
Подходил к концу сезон отдыха и «смена» заканчивалась. Становилось грустно от того, что разъехавшись по домам, не все друзья вернуться на следующую смену отдыха в этот лагерь. Коля, после неудачной рыбалки, уехал домой. Многие новые друзья обменивались адресами и телефонами. Девчата, как принято в таких случаях, вытирали глаза платочками, и клялись писать друг - другу. Вожатые были в ожидании того, что же напишет им директор лагеря в характеристиках. Всё кипело и бурлило в лагере. Предстоял праздник закрытия смены…
В коморке музыкантов было весело и шумно. Ребята были привычны к этим праздникам, и не особо переживали. Каждый занимался своим делом: чистили трубы, тромбоны, приводили в порядок большой барабан, натирали медь до блеска и т. д. На стене весела «праздничная» одежда, которую одевали по таким вот событиям. Каждый старался выглядеть чистым, опрятным, красивым и отличающимся от всех остальных. В углу комнаты стояла гитара. Она казалось сиротой, которую все позабыли. Попросив у ребят разрешения «поиграть» на ней, Акбар выйдет на улицу, и присядет на камень. Ему на днях всё же показали парочку аккордов, которые он старался разучить…
Когда человеку умело рассказывают страшную историю, это остаётся в его памяти на очень долгий срок. Чаще всего в лагере рассказывали байки о приведениях и ядовитых змеях. Если приведения и были байками, то змеи были реальностью, но ими не кишело всё на территории лагеря. Скорее всего, это было редким исключением из правил, когда встречались с ними. Но и это было лишь в тех случаях, когда отдалялись от жилых помещений. Не редко можно было услышать и о ядовитых пауках. Все боялись их. Арахнофобией страдали чуть ли не все отдыхающие в лагере. Акбар не был исключением. Но у него был уже опыт встречи с Фалангой, и он уже знал, что опасен трупный яд на её резцах, который может попасть в открытую рану. Если Фалангу боялись за её размер и лохматость, Тарантула же боялись по праву и без исключений все жители Таджикистана. Укус Тарантула был смертельным. Страшен был его сам вид, когда он готовился к прыжку, как бы выворачивая и выставляя «локоточки и коленочки», хоть он и не был таким большим, как его собрат по виду - Фаланга. Его конечности так и выглядели во время прыжка на жертву. Но самым смешным было то, что Тарантула ели бараны и овцы, которых выводили пастись. По этой самой причине, коров никогда не пускали пастись туда, где ещё не «лакомились» барашки и овцы…
Наверное, все Советские музыканты того времени, которые учились играть на гитаре, обучались этому мастерству, благодаря детской песенке - В траве сидел кузнечик. Сидя на большом валуне именно «кузнечика» пытался играть на гитаре Акбар. Это удавалось ему с трудом: то он слишком сильно нажимал на лады, то слабо, то не успевал переходить, то забегал вперёд, то пропускал одну ноту, то брал лишнюю. Устав от музицирования, юный гитарист спрыгнет с валуна, и охваченный ужасом встанет как вкопанный, от вида готовящегося к прыжку тарантула!!!
Ребята собирались на обед, когда один из музыкантов обратит внимание на то, что нет их ученика. Выглянув в окно, он увидят его застывшим, и позовёт. Не получив ответа, один из ребят почует неладное, и выйдет из каморки. Обратив внимание на широко открытые глаза друга, он последует за его взглядом и увидит Тарантула. Волосы зашевелятся от страха у обоих ребят!!! Гусиная кожа покроет всё их тело.
Вожатый собирал свой отряд на обед. Не было только одного Акбара. Было решено идти без него в столовую. Все дружно засуетятся к выходу, когда один из мальчишек увидит его у большого валуна и крикнет. Студент, недолго думая, быстро повернётся и пойдёт в сторону своего подопечного, когда тот с диким воплем побежит в сторону коморки музыкантов, а трубач, схватив камень - замахнётся. Ужас, если он ударит камнем в чужого ребёнка, меня посадят, подумает вожатый и побежит в сторону ребят.
- Слушай, братан, ты не бойся, не делай резких движений. Я возьму камень, и скажу тебе бежать, ты отбеги, а я ударю паука. Хорошо? Если понял меня, моргни несколько раз, говорил музыкант.
Моргнув несколько раз, Акбар будет ждать сигнала. Тело было холодным от ужаса и не слушалось. Вот и камень в руках друга, осталось лишь резко прыгнуть. Услышав сигнал, он оттолкнётся и побежит в сторону коморки музыкантов…
- Стой, не смей бить, брось камень, кричал вожатый музыканту.
- А если он меня укусит? Я жить хочу, отвечал паренёк.
- Ты что, ненормальный, он тебе что, бешенная собака что ли?
- Нет, ядовитый паук!!!
-Да он же твой друг!!! Вы что поругались?
-Э, какой он мне друг, вы чего это? Про кого вы вообще? Тут Тарантул!!!
Затоптав в три пары ног ядовитую тварь, все начнут смеяться, и пойдут пить холодную воду, а потом и в туалет. Совет Бабушки Акбара в этом лагере будут знать все. Однажды они застанут физрука, который испугавшись чего - то бормотал молитвы, и напившись холодной воды из крана побежит в сторону туалета…

Семен Пупков проснулся оттого, что кто-то энергично тряс его за плечо.
- Вставай, Семен! Нам нужно серьезно с тобой поговорить! - услышал он противный, тоненький голосок. В голове у Семена сильно шумело и, казалось, что вот-вот она развалится на части.
- Вставай, вставай! - гундосил над ухом мерзкий голос.
- Кто ты? Чего тебе надо?! - рявкнул Пупков, не понимая что происходит.
- Я твоя совесть, Семен. Ты что же уже совсем забыл про меня?
- Тебя забудешь! Как же! - недовольно ответил Семен, понемногу приходя в себя и ощущая слабость во всем организме, и непреодолимое желание чего-нибудь выпить.
- Как тебе не стыдно, Семен? Посмотри на себя! На кого ты стал похож?
Глаз подбит, весь растрепан, разит от тебя на версту, как от бочки с прокисшим пивом.
Ну, разве это дело? Как ты можешь так жить?
- Подумаешь, разит! Что ради этого меня будить чуть свет нужно было? Что ты все время мне жить мешаешь?

Семен добавил еще пару ядреных словечек, чтобы выразить более убедительно свое негодование.
Затем нашел в пепельнице недокуренный бэчик и смачно закурил.

- Нет, Семен. Я не для этого тебя разбудила. Я просто возмущена твоим поведением!
Как ты можешь вытворять подобные гадости? Ведь ты же столько раз мне давал честное слово,
что бросишь пить и возьмешься за ум…
- А что я такого сделал? - перебил ее на полуслове возмущенный Пупков:
Ну, встретил вчера хороших друзей, сто лет не виделись. Посидели немного, отметили встречу.
чего ты прицепилась?

- Опять ты врешь! С этими друзьями ты каждый день до чертиков напиваешься. Но это еще не самое страшное. Зачем ты украл у соседки Степаниды из сарая весь ее садовый инвентарь?
Что молчишь, негодник? Сказать нечего? Тогда я скажу. Ты все ее хозяйство променял на водку и со своими дружками напился до скотского состояния. Затем вы полночи горланили на всю улицу неприличные песни, приставали к женщинам и под конец подрались между собой, не поделив последний стакан. Вон в зеркало взгляни на себя, как твою рожу разнесло.

Под глазом у Семена действительно болело. Но это было не самое худшее - ему жутко хотелось опохмелиться и как можно быстрее избавиться от этой зануды.
- Ну, ладно… Не ворчи. Подумаешь - три лопаты ржавые украл… Она все равно ими никогда не пользовалась. Так только зря место занимали. Ты бы вместо того, чтобы мне морали читать, лучше бы за пивком сгоняла. Видишь как голова у меня раскалывается.
- Нет, Семен! Хватит!Это не дело каждый день пить и дебоши со своими собутыльниками устраивать! Еще и воровать теперь начал. Позор какой.Немедленно умойся, приведи себя в порядок и пойди просить прощение у Степаниды. Она женщина добрая, может и простит.
Не равен час, милиция нагрянет. Доиграешься!

Попадать в милицию Семен явно не хотел. Это вовсе не входило в его планы на сегодняшний день.
- Ладно. Извинюсь - мрачно буркнул он.
- Вот это другой разговор! - обрадовалась совесть - иди приводи себя в порядок и больше так не поступай. Держи себя в руках! Ты же хороший, добрый человек.
- Хорошо - сказал Семен обреченно:
Только ты за пивком сгоняй, пока я собираться буду, а то сильно голова болит. Мне подлечиться нужно.
- Ты опять за старое? Давай-ка дружок раз и навсегда оставим эти вредные привычки.
И хватит дымить! Дышать уже нечем.

Семен пару раз затянулся и затушил окурок, выказывая своим видом полное недовольство от услышанного.
- Я же сказал тебе, что пойду извинятся. Разве ты не видишь что я уже начал исправляться.
Не буду больше воровать. Но мне же тяжело в один миг полностью измениться.
Нужно как-то постепенно, шаг за шагом. Сначала извинюсь перед Степанидой, потом перестану воровать, а там уже и пить брошу. Ну, будь же ты человеком в конце концов!
Сама же видишь, как мне плохо…
- И ты правда так и поступишь?
- Конечно! Ты что мне не веришь?
- Верю, верю. - неуверенно пробормотала совесть. Но в последний раз!
Ладно уж. Пойди на кухне возьми. Я там тебе пол бутылки пива оставила. Но, как только поправишься, выполни что обещал.

Пупков, почесывая подбитый глаз, поплелся на кухню. Отыскав бутылку с теплым, прокисшим
пивом, залпом осушил ее. Привкус у пива был достаточно гадким, но в голове немного полегчало.
- Ну, как? Пришел в себя - спросила совесть.
- Да вроде полегче чуток.
- Возьми поешь чего-нибудь.Сколько можно только пить? Так окончательно можно здоровье подорвать.
- Да не лезет ничего. Ах, если бы грамм сто водочки…
- Семен, Семен. Ты ведь обещал.
- Да обещал. И от слов своих не отказываюсь. Только любое дело нужно доводить до конца!
Раз ты дала мне пиво, так дай и водки немного! Мне же нужно позавтракать в конце концов.
Или ты хочешь меня голодом заморить? Без водки у меня никакого аппетита нет.
- Ладно, уж. Возьми в шкафчике.
Семен быстро отворил дверцу кухонного шкафчика и извлек из него недопитый стакан водки,
оставшийся после вчерашних посиделок.
- Все иди уже куда-нибудь.Что так и будешь над душей стоять? Мне с мыслями собраться
нужно и настроиться на новую жизнь. А ты меня только отвлекаешь.
- Но я надеюсь мы договорились и ты меня не обманешь? Все сделаешь, как сказал?
- Конечно! Иди уже, а то передумаю.
- Хорошо. Не буду тебе мешать. Но завтра приду проверю. Смотри у меня!

Семен выпил водку в два захода, закусил черствым кусочком хлеба, валявшемся среди окурков
и задумчиво закурил новый бэчик. Внутри похорошело. И головная боль как-будто бы прошла.
Он вспомнил, что у Степаниды в сарае осталось еще два ведра картошки и почти новая лейка.
Да на такое богатство дня три гулять можно!
Жизнь потихоньку налаживалась!

Тарбазан снова просунул голову к нам в купе:
- Что, молодые люди, заскучали? А у меня самогонка есть.
- Валюша, может, выпьем по граммулечке? - с надеждой спросил я Валю (а вдруг ситуация потом развернется в выгодную для меня сторону). - Она хорошая, очищенная.
- А, давайте вашу самогонку, - махнула рукой Валентина. - У меня колбаса есть.
- Какая колбаса, какая колбаса, - обрадованно зачастил Тарбазан. - У нас вон сало и огурцы, самое то для самогоночки.
Голова его исчезла. «Бу-бу-бу…» - послышалось за стенкой купе. И через пару минут Витюха уже перебрался к нам, держа в одной руке бутылку с прозрачной жидкостью с нахлобученным на ее головку пластиковым раскладным стаканчиком, во второй газетный сверток.
Поезд в это время уже тронулся и мерно раскачиваясь и татакая колесными парами, все убыстрял ход. Тарбазан, бесцеремонно распихав нас с Валентиной, уселся между нами, развернул на столике газетку, в которой оказалось остро и дразняще пахнущее чесноком уже порезанное ломтями сало и хлеб.
Он сноровисто набулькал в стаканчик из бутылки и протянул его Валентине:
- Ну, красавица, давай… За знакомство… За дембель наш… За дорогу нормальную… Пей, пей, не раздумывай.
Валентина церемонно приняла стаканчик, оттопырив мизинчик с накрашенным ногтем, улыбнулась:
- Ну, мальчики, за вас!
Она коротко выдохнула в сторону, зажмурилась и медленно выцедила содержимое стаканчика, торопливо замахала ладошкой у раскрытого рта.
Тарбазан тут же протянул ей кусок хлеба с ломтиком сала поверху:
- Закусывай, закусывай давай!
Валентина взяла бутерброд и, подставив под него ладошку, чтобы не сыпать крошками на пол, аккуратно откусила кусочек, зажевала, медленно шевеля сомкнутыми накрашенными губами, вкус помады которых я все еще ощущал. Валентина все делала с особым природным изяществом: ходила, говорила, поправляла прическу, улыбалась, ела…
Ей-Богу, у меня с нее поехала крыша. Или это потому, что у меня еще толком не было женщины? Именно вот такой женщины - красивой, раскованной, соблазнительной? Но что она-то во мне нашла, рядовом солдате во всем серо-зеленом и с мрачными черными погонами?
Впрочем, эта мысль как возникала в моем сознании мгновенной вспышкой, так и тут же исчезала. Будь что будет - как говорится, не догоню, так согреюсь.
Лежащие на полках соседи - похоже, что муж с женой, - разбуженные, видимо, не столько нашим негромким разговором, сколько умопомрачительным ароматом сала с чесноком, стали ворочаться, кхекать, покашливать и недобро на нас поглядывать.
Мы быстро прикончили остатки самогонки, причем Валентина больше не пила, и Витька отчалил на свою половину (Татьяна уже заглядывала к нам с неодобрительным видом - вот ведь как изменилась, зараза, стоило только стать законной женой!).
А что нам оставалось делать? Разбредаться по своим полкам или снова идти в тамбур целоваться? Валентина с загадочным и несколько насмешливым видом смотрела на меня. Неужели и ее гложет та же мысль, что и меня? Я на всякий случай пододвинулся к ней поближе, намереваясь хотя бы пообниматься.
Мимо просеменила по своим делам проводница, лукаво покосившись в нашу сторону. И тут меня как обухом по голове ударило: «Какой же я идиот! У меня же есть куча денег! А в распоряжении проводницы свое купе…»

7

Если бы я уезжал из части днем, то наверняка бы отправил большую часть денег почтовым переводом домой, родителям. А поскольку получили мы их в финансовой части вечером, на вокзал вообще попали после десяти, то все деньги остались при нас, то есть при дембелях. У Витьки-то всю наличность наверняка конфисковала его молодая да ранняя жена Татьяна. А я пока что мог распоряжаться ими сам.
Я соскочил с места и, попросив Валентину подождать меня здесь, устремился за проводницей.
- Ты куда? - запоздало и ревниво окликнул меня, уже взобравшийся на свою верхнюю полку, Тарбазан. Татьяна тут же стукнула кулачком в полку снизу: «Спи давай!».
Проводница сидела в своем служебном, а не спальном, купе, и рассовывала по кармашкам специального планшета собранные билеты.
- Добрый вечер! - вежливо поздоровался я.
- Виделись уже, - мельком взглянув на меня, буркнула проводница (какая это муха ее укусила - только что же ходила, улыбалась. Вот пойми ты их, этих женщин…) - Чего надо? Если водки, то и не мечтай, не держу…
- Вас как зовут? - все так же почтительно продолжал пытать я ту, в чьих пухлых руках с короткими ненакрашенными ногтями сейчас была моя судьба. - Я - Анатолий…
- И че, Анатолий? Че ты хочешь, Ах, да, я - Валентина.
Вот блин, везет же мне сегодня на Валентин. И обеих надо уболтать. Хотя с первой вроде все ясно. А это чего-то кочевряжится. Хотя я ведь не предъявлял ей пока своих желаний, подкрепленных аргументами.
- Послушайте, Валентина, - проникновенно сказал я. - Я только что женился, а вот первую брачную ночь провести негде…
Валентина изумленно вскинула брови, потом визгливо засмеялась:
- Вот же проходимец какой, а? Женился он, а переспать негде! Уж не у меня ли это ты собрался покувыркаться с этой девицей…
-Тссс! - приложил я палец к губам, и, пошарив наугад пальцами в грудном кармане кителя с деньгами, вытащил десятку. Новенькую, хрустящую, и помахал ею перед носом проводницы.
Она замолчала и завороженным взглядом следила за красно-белой бумажкой с медальным профилем Ленина.
- Пустишь нас на час - десятка твоя, - деловитым тоном сказал я.
- Могу до утра пустить, - тут же пришла в себя Валентина.
Я подумал. Еще неизвестно, согласится ли Валентина номер один пойти со мной сюда, а мы уже торгуемся с Валентиной номер два относительно нашего «свадебного ложа».
- Давай так, - сказал я. - Я дам тебе двадцать пять, и мы уйдем, когда захотим. Может, через пару часов, а может утром. Пойдет?
-Пойдет, - торопливо сказала проводница. - А это, выпить чего-нибудь надо?
- Ты же говорила, у тебя нет.
- Ну, для хороших людей найдется, - хохотнула Валентина номер два. - Водку, шампанское?
- Шампанское, - решил я. - Ну и там шоколадку, яблочко.
- Тогда еще десятку. Итого с тебя тридцать пять, - подытожила проводница. - Через десять минут можете приходить. И это, солдат, деньги-то у тебя откуда? Уж не грабанул ли ты кого?
- Это дембельский аккорд, тетя, - важно сказал я. - Тебе не понять. Но заработал я их честно, ясно?
- Да ладно, ладно, - согласно закивала головой Валентина номер два. - Ты, главное, мое отдай.
- Отдам, - сказал я. - Как только приведу невесту, отдам.

8

Вернувшись в купе, я шепотом рассказал Валентине, что снял для нас двоих отдельное купе. Если она, конечно, не возражает…
И, с тревогой посмотрев в ее голубые смеющиеся глаза, задохнулся от радости: она согласна!
Тарбазан уже вовсю храпел, когда мы с Валентиной прошли друг за другом в конец вагона. Я поймал на себе лукавый взгляд Татьяны - она еще не спала, хотя уже тоже лежала на своей полке, натянув простыню до подбородка. И подмигнул ей. Татьяна беззвучно засмеялась и отвернулась к стенке.
Шел уже первый час ночи, практически весь вагон спал, отовсюду с полок свешивались ноги, руки, лишь кое-где все еще сидели в приглушенном свете бодрствующие пассажиры и негромко переговаривались. В проходе же вообще никого не было.
Проводница уже ждала нас. Она пропустила Валентину в купе первой, и та вошла в него, целомудренно потупив глаза.
-Там все на столике, как уговорились, - сказала мне вполголоса проводница, пытаясь подавить прорывающуюся глумливую улыбочку. - И это, вы там шибко не шумите, ладно?
Я молча вынул из кармана пачку денег, при виде которой у Валентины номер два глаза опять стали квадратными, и отслюнил ей четвертной и десятку.
-Ну, беспокойной вам ночи! - пряча деньги в карман своего фартука, сказала она. - Если чего вдруг понадобится, стуканешь, я туточки, через стенку, в служебном помещении.
- Ладно, ладно, стукану, - сказал я.
Затем подошел к двери купе проводницы, где сейчас меня ждала Валентина и, пытаясь усмирить колотящееся сердце, глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз. Но сердце продолжало грохотать, усиленно качая вскипевшую кровь.
Я пару раз стукнул согнутым указательным пальцем в дверь. И она тут же распахнулась. Валентина стояла передо мной с полотенцем, перекинутым через руку, с зубной щеткой и тюбиком пасты, зажатыми в другой руке.
- Побудь пока один, -сказала она. И, коснувшись своей упругой грудью моей - я как будто ожог получил, - вышла.
Она вернулась минут через пять, задвинула за собой дверь, щелкнула замком. Я к тому времени открыл бутылку «Советского шампанского», налил шипящего, исходящего лопающимися пузырьками вина в стаканы, разделил шоколадку «Аленку» на дольки, большущее красно-зеленое яблоко разломил руками пополам. И они, эти руки, предательски дрожали от охватившего меня возбуждения и нетерпения.
Валя села рядом со мной на застеленную проводницкую постель, я подал ей стакан, потянулся к ней своим.
- Ну, за что будем пить? - сказала она каким-то совсем другим, грудным голосом, от которого у меня перехватило дыхание. С Валей происходили удивительные перемены: глаза вон потемнели, превратились в глубокие-глубокие озерки, грудь стала подниматься и опускаться чаще. Неужели это все из-за меня, из-за предвкушения того, что сейчас должно произойти между нами?
- За тебя, - хриплым голосом сказал я.
- Тогда уж за нас, - предложила она.
- За нас! - эхом повторил я. Мы глухо звякнули сведенными стаканами и, не сговариваясь, осушили их до дна.
Валя взяла кусок шоколадки, аккуратно, как все она делала, откусила от него, как-то так пожевала, что губы ее перепачкались коричневой сладкой массой, и неожиданно сказала все тем же новым низким голосом:
- Ну, иди ко мне, мой мальчик!
И я, тут же бросив яблоко на стол, потянулся к ней, впился в ее сладкие губы, нетерпеливо зашарил руками по ее груди, по гладким упругим бедрам…

9

Не знаю, как мы не разломали эту несчастную полку в купе проводницы, которая, несомненно, все слышала в своем соседнем служебном помещении, как не пробили ногами тонкую стенку, разделяющую нас с соседним, пассажирским купе (думаю, что и там нас было хорошо слышно).
Кричать мы не могли, но когда в очередной раз взлетали на пик наслаждения, шипели и подвывали как настоящие звери. Валентина при этом еще старалась поцарапать меня или укусить.
В общем, происходило натуральное животное спаривание. Мы почти не разговаривали, а просто бесконечно поглощали друг друга. Делали это и лежа, и сидя, и стоя, когда она упиралась руками в столик, а я пристраивался сзади.
Поезд то несся с большой скоростью, бешено тараторя колесами, то замедлял ход и останавливался, пропуская какие-то более срочные составы, иногда за зашторенным окнами становилось светло - это были фонари каких-то станций. Мы же ничего этого не замечали, занятые друг другом.
Эта сладостная и изнуряющая мука закончилась только часа через три. Меня шатало, перед глазами плыли круги, а руки и ноги буквально тряслись. Я был полностью опустошен, при этом в организме чувствовалась такая легкость, что, казалось - откройся сейчас окно в купе, и меня тут же вытянет сквозняком наружу.
Похоже, что и у Валентины было такое же состояние. Когда я включил свет, она была вся растрепанная, с припухшими губами и темными кругами под глазами. Но выглядела вполне счастливой.
Весело болтая о всякой ерунде, мы допили шампанское и съели весь шоколад и яблоко (проснулся просто таки зверский аппетит), почему-то очень быстро окосели и… больше уже ничего не хотели, а только спать. Но здесь нам ночевать было бы тесно, да и проводница могла поднять с утра пораньше. Поэтому решили вернуться к себе.
Я, правда, попытался было еще разок напоследок овладеть Валентиной, и она была не прочь, однако категорически возражал мой небывало истощенный организм. Мы еще пообнимались- поцеловались, и я, распираемый тщеславием и гордостью за себя, спросил у Валентины:
- Скажи, а почему ты выбрала меня?
-Я? - округлила она глаза. - А разве это не ты положил на меня глаз и совратил бедную девушку?
- Ну, я так я. А не пойдет ли совращенная мной бедная девушка за меня замуж?
Валя засмеялась и потрепала меня по еще влажным взъерошенным волосам:
- Ты сначала дома объявись, родителям свои покажись, мальчишка!
- А можно, я тебе напишу?
И тогда она назвала свой адрес, который я потом и записал на внутренней стороне крышки дембельского альбома.
Мы оделись и вышли из купе проводницы. Сама она как будто только и ждала этого, вышла из служебного помещения, погрозила нам пальцем и скрылась в купе, с треском захлопнув за собой дверь.
Стараясь не шуметь, мы заняли полки в своем отделении вагона. Я свесил голову и прошептал Валентине:
- Спокойной ночи!
Она помахала мне ладошкой, и я откинул голову на подушку и почти тут же провалился в сон.

10

Собственно, на этом мой несколько подзатянувшийся - я уже сам это чувствую, - рассказ нужно заканчивать. Потому что больше ничего между мной и Валентиной не было. Когда я проснулся ближе к обеду - все попытки Тарбазана разбудить меня раньше были безуспешны, - то увидел Валентину, чинно сидящей у окна. На мое сердечное приветствие она ответила почти равнодушным кивком головы.
Ничего не понимая, я скатился с полки, сходил умылся, почистил зубы, и снова вернулся к Валентине. Мои попытки разговорить ее, вызвать на ту волну, на которой мы вчера парили, ничего не дали. Она была какой-то задумчивой, отвечала односложно и демонстративно переключалась с меня на вчерашнюю соседку напротив, и они начинали говорить о чем-то своем, бабьем, не замечая меня.
В конце концов, я разозлился и перебрался в соседнее купе, к Тарбазану с его Татьяной. Уговорил их сходить в вагон-ресторан перекусить (есть хотелось со страшной силой), потом заглянул к Валентине и предложил составить нам компанию, но она наотрез отказалась. Так я и ушел с недоуменной рожей в ресторан, и там быстро-быстро надрался. Тарбазан, кстати, тоже, а ему ведь ближе к вечеру надо было выходить в своем Кургане.
Они с Татьяной все пытали меня про Валентину: кто такая, да что у меня с ней, а я им со злостью отвечал: да так, шлюшка одна; потом, помню, плакал и орал о своей несчастной любви (мне тогда казалось, что я действительно влюбился в нее).
Вернулся я к себе в хлам пьяным и с твердым желанием объясниться с поразившей меня в самое сердце и прочие места молодой женщиной. Но ее на месте не оказалось. Я решил, что она пошла покурить в тамбур и, пошатываясь, побрел туда. Однако и там Валентины не было. Соседка на мой вопрос неприветливо сказала, что Валентина не докладывалась ей, куда пошла.
- Ну и хрен на вас на всех, - пробормотал я и полез к себе на полку, спать.
- Нет, Миша, ты слышал, что он сказал, - запричитала эта баба. - А ну, скажи ему.
Миша что-то буркнул, не отрываясь от газеты, и я, не дождавшись его должной реакции, заснул.
Потом меня разбудил Тарбазан - подъезжали к Кургану, и он хотел проститься со мной. Я слез с полки, и был неприятно поражен тем, что на Валентинином месте сидит какой- то лысый мужичок и дует чай из стакана в поблескивающем подстаканнике.
- А где… Здесь была девушка… - растерянно спросил я его.
- Девушка? - переспросил мужичок, вытирая потную лысину носовым платком. - А нас проводница поменяла местами. Она в конце вагона…
Я проводил Тарбазана с Татьяной - помог им вынести вещи на перрон, где их уже встречала толпа радостно гомонящих родственников, обнял их на прощание, и вернулся в вагон.
Мне очень хотелось найти Валентину и объясниться с ней, понять, почему она так резко переменила свое отношение ко мне, зачем ушла из нашего купе. И если бы я увидел ее, непременно подсел бы к ней и завел этот разговор.
Но я не видел ее. Скорее всего, Валентина уже спала или делала вид, что спит - была уже ночь, и на полках в конце вагона, как и везде, лежали тела, накрытые простынями. Я не рискнул ходить между ними и искать Валентину.
И побрел к Валентине номер два.
- Ну, чего ты от нее хочешь? - с искренним недоумением сказала проводница, проникшаяся ко мне чуть ли не родственными чувствами. - Бывает с бабами такое. Ты ей понравился, она получила от тебя что хотела, и все. Ты всего лишь, как это правильно сказать, эпизод в ее жизни, мимолетный каприз. Все, забудь, и будь доволен, что она не только себя, но ведь и тебя, оголодавшего солдатика, ублажила. Что, не так, скажешь?
Я был вынужден согласиться: так. Значит, это было что-то вроде краткосрочного, даже стремительного такого романа, продолжения которого Валентина почему-то не захотела. Хотя я-то как раз был бы не против. Но насильно, как говорят, мил не будешь. И с этим придется смириться. Как и с тем, что ни черта я не понимаю в женщинах.
-Водки хочешь? - заботливо спросила Валентина номер два. - Я тебе даже бесплатно налью, выпей и успокойся, не лезь к ней, раз она сама этого больше не хочет.
Водки мне уже не хотелось. Я поблагодарил Валентину, покурил в тамбуре и снова вернулся в свое купе.

11

…Проснулся я от ощущения того, что кто-то целует меня. Я открыл глаза и в полумраке увидел перед собой ее лицо. Милое лицо моей Валентины.
- Все, я приехала, - шепотом сообщила она мне. - Спасибо тебе за все, мой мальчик. И прощай! Нет, нет, провожать меня не надо…
И ушла. Поезд, редко и мягко постукивая на стыках рельсов, уже останавливался, за окном в желтом свете станционных фонарей крупными хлопьями валил снег, сквозь который на приземистом здании вокзала с трудом можно было прочитать название станции - Шортанды.
Там жила Валя. Моя и не моя.
А я ей потом так и не написал…

В пятницу Валентина позвонила Пятайкину на работу и попросила по пути домой зайти в аптеку и купить какой-то чепухи - то ли от кашля, то ли от головной боли. Григорий прикинул: если взять на вечер не шесть, а три банки любимой «Балтики», денег на эту чепуху должно хватить.
В аптеке Пятайкин долго ходил от витрины к витрине, разглядывая разноцветные и разномастные коробки и упаковки, пузырьки. И тут Григорий увидел неприметную коробочку с крупной надписью «Самое ОНО», и ниже помельче: «Мужчина становится неотразим! Все женщины в восторге! Эффект - 24 часа».
«Интересно», - подумал Григорий. Он уже принимал и виагру, и вуку-вуку, но все это было не то. То есть, ему-то нравилось, а вот Валентине - нет. Попробовать, что ли, это самое «Самое ОНО»? И Григорий купил две упаковки многообещающего средства.
Дома он отдал жене ее лекарства, а свое оставил в кармане куртки. И забыл про него - по ящику допоздна шел хоккей, а что может быть лучше хоккея с пивом? Валентина уже посапывала в их супружеской постели, когда Пятайкин, наконец, угомонился. Забравшись под одеяло, он потянулся было к спящей жене, но вспомнил, что забыл принять «Самое ОНО». Впереди же были выходные, и Пятайкин решил перенести свое законное домогательство к жене на субботу.
Утром он проснулся первым («Балтика» свое дело знала!) и пошлепал в туалет. Уже когда умылся, вспомнил про «Самое ОНО». «А приму-ка я его с утра!» - озорно подумал Григорий.
Он распаковал коробку, там оказалась всего одна таблетка. Григорий подумал и распечатал вторую упаковку - чтобы уж наверняка! Запил обе таблетки водой из-под крана. И тут же почувствовал, что на него накатила волна необыкновенной нежности и желания позаботиться о жене, он даже весь содрогнулся от охватившего его чувства.
Григорий хотел было тут же пойти в спальню. Но ноги его понесли почему-то на кухню. А там Пятайкин неумело, но споро пожарил яичницу с колбасой, заварил свежего чая с лимоном, поставил все это на поднос. И понес в спальню!
- Вставай, милая! - хрипло, но нежно сказал Григорий, сам не понимая, что говорит. - Я тебе завтрак принес. В постель. Вот!
Валентину как будто кто подбросил.
- Пятайкин, - сказала она тонким голосом. - Это ты?
- Да, милая, это я, - подтвердил Григорий, целуя Валентину в теплую и розовую со сна щеку. - Завтракай, дорогая. А я пока пойду, помою посуду.
Чашка с чаем выпала из рук Валентины на простыню.
- И простынку постираю, ты не беспокойся, - поспешно сказал Пятайкин и, оставив жену сидеть с открытым ртом, пошел мыть посуду.
А еще он в тот день пропылесосил квартиру, развесил на балконе белье на просушку (стирку Валентина все же отбила для себя) и сварил обед, правда, пересолив его. При этом каждый раз, когда их пути в квартире пересекались, Григорий без конца обнимал и тискал свою жену и говорил ей такие комплименты, что Валентина просто вся светилась от удовольствия. Надо ли говорить, что вечером телевизор в доме Пятайкиных остался не включенным, и супруги до самого утра в постели выделывали такое, что никакой камасутре и не снилось…
Выходные пролетели как сон. Впереди были однообразные будни. А Пятайкину хотелось продолжения праздника. После работы он вновь заехал в аптеку, подарившую ему два незабываемых счастливых дня.
- Мне «Самое ОНО», на все, - сказал Григорий, протягивая сидящей на кассе матроне в белом халате всю свою заначку - пятьсот рублей.
- Нету, молодой человек, кончились.
- А как же теперь… - растерянно пробормотал Пятайкин. - А когда мне зайти?
- Не знаю, - пожала плечами матрона. - Насколько мне известно, остановили производство этого лекарственного средства. Лицензии у них не было. Да вы лучше «виагру» купите…
- Нет, это совсем не то, - грустно сказал Пятайкин. - Валентине моей не это нужно. Вернее, не совсем это…
- Здрасьте-пожалуйста! - насмешливо хмыкнула матрона. - Можно подумать, что вы, мужики, всегда знаете, что женщине нужно.
- Я, пожалуй, знаю, - убежденно заявил Григорий.
По пути домой он завернул не за пивом, как обычно, а зашел в гастроном и купил готового фарша и макарон. Уже совсем перед домом заглянул и в цветочный павильон.
Открыв дверь, Валентина ахнула: Пятайкин протягивал ей цветы и невыразимо нежно улыбался. И привлекательнее, сексуальнее мужчины для нее в этот момент просто не существовало. А когда Григорий еще и заявил, что на ужин сегодня будут макароны по-флотски, Валентина расплакалась прямо у него на груди.
- Милый, что с тобой? - всхлипывая, спросила она. - Ты не заболел?
- Да, милая моя, я вновь заболел. Тобой! - ласково сказал Григорий, целуя жену в завиток на виске.
- Тогда не выздоравливай. Никогда! Хорошо?
- Я постараюсь…

1
Каждый раз, когда беру в руки свой дембельский альбом, натыкаюсь на коротенькую и уже поблекшую надпись в верхнем углу внутренней стороны синей бархатной крышки. Выведенная шариковой ручкой наискосок явно не совсем твердой рукой, она состоит всего из нескольких слов и одной цифры: «Ст. Шортанды, ул. Пионерская, 15, Валя Бутовская».
Прошло уже… Сейчас подсчитаю… Ага, прошло уже сорок два года, как появилась эта надпись в моем потрепанном альбоме с рассыпающимися страницами. И я думаю, что уже можно рассказать, без угрозы причинения вреда действующим лицам этого рассказа, то бишь мне и этой самой Вале, историю возникновения сей надписи.
Мне жена простит (дело ведь было до нее), ну, а муж Валентины - если он у нее есть или еще есть, - вряд ли узнает об этой истории. Потому что я, на всякий случай, все же слегка изменил номер дома и фамилию героини. Ну, мало ли.

Итак, ноябрь 1970 года. Холодным темным и дождливым вечером я, счастливый, поднимаюсь с перрона Петровского вокзала в вагон поезда, идущего на Павлодар. Я честно отслужил, а вернее будет, отпахал, два года в стройбате.
Полгода меня мурыжили в Нижнетагильской учебке, в которой между нещадной муштрой выучили на сварщика. Потом отправили дослуживать в костромские леса, где приютивший меня и еще несколько других младших специалистов из нашей и Калужской учебок батальон строил ракетную площадку.
После ее сдачи ракетчикам часть передислоцировали в саратовскую степь, под небольшой город Петровск, где мы вели обустройство военного городка для авиаторов (здесь располагался аэродром для практикующихся курсантов Балашовского летного училища) и сопутствующих ему объектов.
Ну, что там было и как за минувшие два года - это другая история. И я уже немало написал про разные приключения, случавшиеся со мной и моими однополчанами за время службы как в учебке, так и в доблестном ВСО (военно-строительном отряде), при желании их можно отыскать в интернете. Сейчас же речь пойдет совсем о другом.
Итак, я, в отглаженной парадке под аккуратно подрезанной шинелью с черными погонами, начищенных до зеркального блеска (правда, уже немного забрызганных жидкой грязью) ботинках и с небольшим чемоданом в руке поднялся в вагон. Да не один, а со своим дружбаном Витькой Тарбазановым. И тот был тоже не один - он увозил с собой молодую и уже беременную жену Татьяну.
Буквально за день перед нашим дембелем в доме родителей Татьяны была сыграна скромная свадьба, и затем они отпустили ее с Тарбазаном к нему домой. Одновременно плачущие и смеющиеся, родители топтались с нами тут же на перроне, и мы, дембеля (а нас в этот вечер было человек пять) время от времени подходили по знаку отца Татьяны к большой сумке, стоящей на лавочке, и он наливал нам понемногу самогонки и давал закусить салом, глотал ее и сам.
Еще одного нашего пацана, Юрика из Мурманска, провожала также заплаканная молодая женщина с подружкой. Я их обеих знал -не раз видел в плодосовхозе за речкой Медведицей, куда мы иногда самовольно ходили на танцы.
Ту, которая провожала уже пьяного Юрика, звали Тома. Красивая, между прочим, девка, правда, ее пригожесть несколько портил один почерневший передний зуб, и потому она старалась как можно реже улыбаться.
Тома время от времени припадала к солдатской груди и, орошая и без того уже мокрое от холодного мелкого дождя шинельное сукно, громким свистящим шепотом говорила:
- Ну, сука Юрик, смотри, если не вызовешь меня через месяц, как обещал, сама приеду и такое устрою, весь твой сраный Мурманск встанет на уши!
А Юрик усмешливо кривил красные мокрые губы на своем смазливом лице и, подмигивая мне - я стоял неподалеку, - деланно устало отвечал:
- Ну сколько уже тебе говорить, Томочка? Сказал - вызову, значит вызову.
Я знал: сколько бы здесь ни плакала на его груди Томка, Юрик ее не вызовет.
У Юрика там, в холодном Мурманске, была невеста. И он обещал на ней жениться, если она его дождется. И она его честно дождалась - во всяком случае, многочисленные друзья Юрика, которым он наказал следить за своей девушкой, еще ни разу ему плохого о ней не написали, о чем Юрик с гордостью нам сообщал. А Томка у него здесь была так, между делом.
2
В Петровске многие наши пацаны обзавелись девчонками. Это было запросто - изгородь вокруг части имела чисто символическое значение. Мы регулярно шастали через проделанные в ней дыры в самоволки и шлялись по городу и окрестным деревням, пропивая там свои получки (раз в месяц нам выдавали денежное довольствие - определенный процент от заработанного на объекте, бывало, что по десятке и даже больше).
Конечно, далеко не все петровские девушки хотели водить знакомство с вечно поддатыми нахальными солдатами в непонятном обмундировании (кроме «хэбэшек», нам выдавали еще и «вэсэошки» - робы из тонкого плотного сукна, состоящие из курток с отложными воротниками, и широких шаровар, заправляемых в сапоги).
Эти «вэсэошки», служившие нам и рабочей, и повседневной формой, сидели несколько мешковато, если их не ушивать. В них мы и убегали в самоволки, так как переодеваться в «хэбэ» было некогда. Естественно, дополнительного внимания к нам со стороны слабого пола такая далеко не гусарская форма не добавляла. Но здесь уже в силу вступали личное обаяние и умение убалтывать девчонок.
Кое-кому это неплохо удавалось. А потом те из них, кто не хотел уходить от отцовской ответственности, даже женился. Как вот курганец Витька Тарбазанов, вне строя Тарбазан, как Вовка Порода из Пензы (фамилию его не помню, но дразнили его так за то, что он всех, на кого злился, обзывал именно этим словом: «Ну ты, порода!»).
На его свадьбу мы ездили всем нашим отделением в ночь на воскресенье, пообещав старшине роты привезти водки и закуски. По дороге прижимистые родственники невесты Вовки-Породы накачали нас в кунге пахучей крепкой эссенцией, которая используется при производстве лимонада. И на свадьбу мы приехали пьянющими, там еще чуток добавили - и готов, свадьба для солдатиков состоялась!
Правда, перед тем, как отправиться утром в часть, мы успели подраться между собой в доме невесты, погоняли ночью по улицам поселка местных, потом они нас… В общем, свадьба запомнилась! Потом Породу отпустили на дембель раньше нас - у него дите родилось, а мы еще на аккорде пахали месяц. Но зато домой поехали с деньгами!
Стройбат - войска, как известно, хозрасчетные. Солдат там платит за все: за обмундирование, за питание, за помывку в бане. За все это идут вычеты из заработанного, а остаток ложится солдату на книжку.
Я был сварным, временами неплохо зарабатывал, так что сейчас у меня в грудном кармане парадки приятно топырилась толстенькая пачка кредиток - триста с чем-то рублев.
Было больше, но я, когда забежал проститься в роту, рублей с полста пораздавал пацанам - вместе отметить мой дембель мы не успевали, так пусть хоть без меня за меня выпьют.
Да еще в финансовой части с нас стрясли по червончику - на пропой офицерам. Но никто из дембелей и слова не сказал против этих поборов, главное - мы ехали домой! К родным, к друзьям, к девчонкам!
У меня, правда, девчонки дома не было. Не успел обзавестись. Закончил восьмилетку и уехал продолжать учебу в девятом классе в райцентр. В семнадцать лет вообще подорвал из дому на Урал, там проработал год на заводе ЖБИ, и ушел в армию.
Вот здесь у меня, на Урале, девчонок было несколько, но ни одной постоянной, все как-то несерьезно было с ними. Так что ни мне из слабого пола никто в армию не писал, ни я никому из них.
3
В армии общаться с девчонками сначала не было никакой возможности. Первые полгода - потому что держали нас за глухим высоким забором в учебке. Еще восемь месяцев потом забором вокруг части служила стена дремучего костромского леса, распростершегося во все стороны света на сотни километров.
И лишь когда служба перевалила за второй год, эта ситуация в корне поменялась, потому как батальон наш после перевода в Саратовскую область разместился буквально на окраине города - до первых домов Петровска было всего с километр или даже меньше.
А до поселка газовиков (они жили на линии большого строящегося газопровода Уренгой-Петровск-Помары-Ужгород в нескольких двухэтажных домах) было вообще рукой подать, через дорогу. Вот там-то я и познакомился с Надюшей.
Возвращался из похода за бормотухой в деревню за Медведицей, и увидел ее, молоденькую такую, очень симпатичную брюнеточку с красивыми карими глазами, одиноко сидящую на лавочке напротив двухэтажного дома, и нагло попросил разрешения присесть рядом.
От меня попахивало винцом, одет я был в ту самую мешковатую, хотя уже и ушитую, «вэсэошку», и тем не менее, она не прогнала меня, не убежала в дом, и даже не отодвинулась, когда я уверенно опустился рядом с ней на лавочку.
Я тогда самоуверенно подумал, что пришелся ей по сердцу. Хотя в те далекие годы я действительно нравился женщинам, и лишь моя неопытность, да и порой - чего уж там скрывать! - нерешительность вынуждали их иногда разочаровываться во мне.
Наденьку я не то, чтобы разочаровал. Она и подумать не могла, что я обойдусь с ней, как и полагается солдатам поступать с доверившимися им женщинами при краткосрочных знакомствах. Во-первых, она была не женщина, а всего лишь девочка-подросток, перешедшая в десятый класс, хотя и имеющая к тому времени все полагающиеся женщине формы - грудь там, попка, красивые ноги. Во-вторых, она сразу прониклась ко мне особым доверием, и уже на третьем по счету свидании пригласила к себе в дом.
Вернее будет сказать, в квартиру к ее одинокой тете. Наденька под конец лета приехала к ней погостить из какого-то учхоза с забавным названием Муммовка. Ну и вот, когда тетя была на работе, а я приперся к Наденьке среди бела дня (работал в эту неделю во вторую смену), она пригласила меня в дом попить чаю.
Вот там-то я впервые обнял, притянул к себе и поцеловал Надю. А когда почувствовал, как ее маленькие и упругие грудки уперлись в мою грудь, а сама она учащенно дышит, в голове у меня все помутилось от вспыхнувшего желания. Я не сдержался, подхватил Наденьку под коленками и взял на руки ее легонькое тело.
Рукава моей «вэсэошки» были закатаны, и я никогда не забуду того прикосновения легших мне на руку округлых и теплых девичьих ножек с нежной, шелковистой кожей. Она ойкнула от неожиданности и обхватила мою шею руками, лицо ее порозовело. Наши губы снова встретились.
Но самообладания Надя при этом не потеряла. Как только я торопливо направился со своей драгоценной ношей к дивану в гостиной, она тут же строго сказала мне:
- Куда? Ну-ка верни меня на место.
И отняв руки от моей шеи, жестко уперлась ими мне в грудь, выказывая желание освободиться. И я покорно поставил ее на пол. Так между нами тогда ничего и не произошло. И я с досады выдул потом штук шесть чашек чая и съел почти все клубничное варенье из розетки, гостеприимно выставленное Надей.
Потом она уехала в свою Муммовку, мы условились переписываться, но переписка была какая-то вялая, и вскоре пленительный образ Наденьки стал терять свои очертания, а потом и вообще растаял в моем воображении, хотя ощущение нежного тепла от ее ног у себя на руках я еще долго помнил и даже физически ощущал - как, видимо, неосуществленное сексуальное влечение к ней.
Так что армию я покидал девственником.
4
В вагоне тронувшегося поезда, за замызганными окнами которого медленно проплывали плохо освещенные станционный перрон и темные улицы Петровска, Тарбазан со своей Танюхой осели в одном плацкартном купе, мне досталось место через стенку от них.
На эту девушку я сразу обратил внимание - она сидела у окна на застеленной поверх матраса ворсистым одеялом нижней полке, и с любопытством обернулась ко мне, когда я с шумом закинул свой чемоданчик на багажную полку.
Поезд набирал ход, и на столике сначала тихонько, а потом все сильнее стали дребезжать стаканы в алюминиевых подстаканниках. Соседи ее, укрывшись простынями и обернувшись спинами к нам, спали на своих полках, и свет в купе горел неяркий. Но он позволил мне достаточно хорошо рассмотреть бодрствующую попутчицу. Это была светловолосая голубоглазая особа лет двадцати пяти, довольно симпатичная, с ярким макияжем на лице, который она, видимо, решила не смывать на ночь.
- Здрасьти, - чуточку развязнее, чем следовало бы, поздоровался я, снимая с себя ремень с надраенной блескучей бляхой и расстегивая шинель. - Ничего, если мы с вами дальше вместе поедем? Вам вообще куда? Мне вот до Павлодара пилить.
Повесив шинель на крючок за спиной у себя и закинув шапку на верхнюю полку, я отвернул ее постель и уселся на голую полку с краю. Эта моя предупредительность, похоже, понравилась блондинке.
- Да садился бы на одеяло, - улыбнувшись и обращаясь ко мне на «ты», сказала она. Я это оценил как выказанное расположение и тут же обрадованно разулыбался.
- Ну, на одеяло, так на одеяло!
И приподнявшись, вернул отвернутый угол постели на место и с довольным видом снова уселся, теперь уже на одеяло.
- Меня Толиком зовут, - сообщил я очаровательной попутчице, уже начиная влюбляться в нее. - Так ты так и не сказала, куда едешь. Хорошо бы до Павлодара! Целых два дня вместе!
- Валя, - церемонно протянула она мне узкую прохладную ладошку. - Нет, мне немного поближе. Я в Шортандах выйду.
- Шортандах… Никогда не слышал.
- Да не Шортандах, а Шортанды! - зазвенел колокольчик ее милого смеха. Спящий на противоположной нижней полке сосед заворочался, повернулся лицом к нам. Это была мордатая тетка с растрепанной прической и недовольным заспанным лицом.
- Молодые люди, нельзя ли потише, - басом сказала она, и снова повернулась к нам спиной, натягивая простыню на голову.
Валентина заговорщицки прижала палец к губам. Дальше мы общались шепотом. Оказалось, Валентина ездила в Подмосковье навестить своих предков - бабушку с дедушкой, а в Шортанды она живет с родителями, которые в конце пятидесятых приехали сюда по комсомольской путевке на целину.
Работает в школе старшей пионервожатой и учится заочно в техникуме в Целинограде. Была недолго замужем, но не ужилась со свекровью, на сторону которой стал ее сын, то есть Валин муж-козел, и она бросила его и вернулась к родителям.
Поведал и я о себе - моя биография была еще короче и уместилась в нескольких словах: школа, завод, армия.
Пару раз из своего купе к нам просовывал голову Витька Тарбазан и свирепым шепотом звал меня:
- Иди давай уже, самогонку допьем!
Но я досадливо отмахивался от него и не менее свирепо вращал глазами: отстань, не видишь, я с девушкой.
Витька строил шкодную рожицу и исчезал. А мы продолжали негромко болтать под перестук вагонных колес и дружный храп наших соседей.
- Пошли, подымим в тамбуре, - предложил я Валентине - мне в самом деле очень хотелось курить.
- А что у тебя?
Я повернулся к шинели и вытащил из кармана распечатанную пачку «Примы».
- Вот.
- Ну нет, - сказала она. - Давай мои покурим.
Валентина вытащила из-под матраса сумочку, щелкнула ее замочком и извлекла голубоватую пачку болгарских сигарет «Стюардесса». Была у нее и зажигалка. И мы отправились в тамбур. Витька Тарбазан со своей Татьяной сидели рядышком на нижней полке и закусывали вареной курицей и огурцами.
Я подмигнул им, и они зашушукались.
5
В грохочущем прокуренном тамбуре мы с Валентиной сразу повернулись друг к другу, я прочел в ее улыбающихся глазах: «Можно», несмело обнял девушку, притянул к себе. Валя обхватила мою шею руками и сама поцеловала меня.
Отдышавшись, она с укоризной спросила:
- Ты что пил, алкоголик?
- Да самогонкой угостили.
И в этот раз сам впился в ее губы. Они оказались неожиданно мягкими, податливыми. Да еще вдруг у меня во рту оказался ее язык. Он шевелился там, исследовал мой язык, гладил мое нёбо. Ничего подобного в своей жизни я еще не испытывал и пришел в страшное возбуждение. Это, понятное дело, выразилось всем известным способом.
Валентина, почувствовав мое вспыхнувшее, а вернее, вздыбившееся желание, сначала было отпрянула от меня. Но я не выпускал ее из своих объятий, пока мы оба чуть не задохнулись в этом затяжном поцелуе.
Открылась входная дверь в тамбур.
- Молодые люди, подъезжаем к Саратову, хватит целоваться! - игриво сказала нарушившая наша уединение разбитного вида проводница.
Мы смутились и ушли в свое купе. Наши соседи продолжали спать. Из-за стенки снова, как черт из ладанки, высунулся со своей лукавой физиономией Витька Тарбазан, подмигнул:
- Хоть бы познакомил!..
-Валя, это Витя. Витя, это Валя, - пробурчал я. - Отстань! Вон женой своей занимайся.
Витькина голова так же неожиданно исчезла, как появилась. Молодожены стали наперебой хихикать за стенкой. Вот идиоты!
Поезд все замедлял ход. За вагонным окном стали проплывать освещенные многоэтажные дома, станционные строения, слышались громкие, усиленные динамиками, переговоры диспетчеров.
Наконец, состав, резко дернувшись, совсем остановился почти напротив светло-зеленого здания вокзала с окнами в три ряда. В вагон с ярко освещенного перрона стали входить пассажиры.
- Скажите, сколько мы здесь стоим? - спросил я у просеменившей мимо нашего купе проводницы.
- Прогуляться хочешь, служивый? - улыбнулась она мне. Нет, определенно я сегодня в центре женского внимания.
- Двадцать минут. Только далеко не отходи - поезд опаздывает, может раньше отойти.
Я протянул руку Валентине.
- Пойдем, подышим свежим воздухом?
- Подождите, мы с вами!
Нарезая круги вокруг так понравившейся мне девушки, я напрочь забыл про Витюху с его суженой. И это ему не нравилось - Татьяна без меня, похоже, не давала ему допить самогонку. Но он же был мне друг, и потому все понимал и терпел.
- Нормальная деваха! - шепнул мне на ухо, улучив момент, когда мы уже выходили в тамбур, Витюха. - А че, забирай ее с собой. Как я вот. Да, Танюха?
Последние слова он произнес уже громко. Татьяна по-хозяйски стукнула его кулачком по спине: «Иди уж!..»
На саратовском перроне было зябко, так же, как в Петровске, моросил мелкий нудный дождь. И мы быстро вернулись в вагон. Я смотрел на Валентину и думал: «Если этой ночью у меня с ней ничего не получится, то завтра и думать нечего - она выйдет в своих этих Шортандах, и я никогда ее больше не увижу…»
Но что тут можно придумать? Даже если Валя согласится, то не стоя же в заплеванном, прокуренном тамбуре? И ни тем более в зассанном туалете? Я, тогда молодой и совершенно неискушенный в таких делах, и помыслить не мог, что порядочную молодую девушку можно, грубо говоря, отыметь в таких скотских условиях.
(окончание следует)

А хочу я вам, ребята, в самом деле рассказать маленькую историю со счастливым концом, которая приключилась с одним сельским жителем в период недоразвитого социализма. Это передовой механизатор Иван Булыгин, с большим стажем пахотных и посевных работ и с сознанием, ясным и незамутненным, как слеза младенца.
Случилось так, что он рано овдовел. Многие труженицы сельского хозяйства, в том числе незамужние и разведенные доярки и птичницы, телятницы и свинарки и даже одна ветеринарная санитарка, не прочь были вновь изменить семейное положение трезвого и домовитого Ивана и взять его хозяйство в свои руки, включая доращивание и откорм несчастного осиротевшего ребенка, не то сына, не то дочери.
Но все они, после его супруги, незабвенной учительницы младших классов Екатерины Семеновны, женщины строгих нравов и чистюли, каких еще поискать, казались Ивану существами грубыми и несовершенными. Особенно не нравились ему их натруженные руки, шершавые и красные, а также то, как они ужасно ругаются.
Самого Ивана его покойная ныне супруга, первая интеллигентка на селе, хотя и не отучила от особенностей местного говора, и ей страшно резали слух его оканье и упорное выговаривание слова «пельмени» как «пилимени» и «исть» вместо «есть», ну и еще чего-то там глубоко деревенское, вековое. Но зато она его отучила от сквернословия. А все подкатывающиеся к Ивану деревенские застоявшиеся красавицы матюкались так, что оскорбленные коровы и прочие общественные животные, за которыми они ухаживали, отвечали на это снижением продуктивности.
В общем, так Иван Булыгин и продолжал пахать и сеять и в одиночку растить чадо от любимой покойной жены. А как же здоровый мужик обходился без женской ласки, спросите вы? Конечно же, Иван тосковал по тесному общению с противоположным полом. Но он оставался однолюбом и всю свою нерастраченную сексуальную энергию сжигал на тяжелых полевых работах.
После того, как Иванов сын - да, сын таки, а не дочь, сейчас точно вспомнил, - закончил местную восьмилетку, Иван отвез его для повышения образовательного уровня в областной центр, который находился всего в пятнадцати километрах от их деревни.
Здесь сын продолжил учебу в одной из средних школ, расположенной рядом с домом, в которой жила двоюродная тетка Ивана, Серафима Григорьевна. Квартировал Иванов сын, естественно, у тетки. А Иван раз в неделю привозил им в коляске своего мотоцикла «Урал» свежие продукты из деревни - яички там, сметану, сало.
Вот так он однажды привез харчи для поддержания физических сил и мозговой деятельности своего наследника, и через пятнадцать минут выехал обратно - дольше задерживаться было нельзя, надо было на ночь свиньям корм запарить да коровке сенца задать.
И вот когда он выезжал из двора теткиного дома, то высветил фарой своего мотоцикла, как какой-то мордоворот, прижав к стене проездной арки молодую плачущую женщину, лениво хлещет ее по щекам. Справедливое и честное естество Ивана не могло стерпеть такого вопиющего безобразия и он, остановив мотоцикл и сойдя с него, своими трудолюбивыми пудовыми кулаками поверг на асфальт того мордоворота. А женщине сказал:
- Иди домой! Он ишшо долго не встанет.
Женщина, вглядевшись в доброе открытое лицо Ивана, помотала головой и прошептала:
- Нет, домой я не хочу.
- Может, это… подвезти тебя куда?
Иван заглянул в ее темные большие глаза на бледном лице и растерялся: эти глаза от него явно чего-то ждали.
- Подвези, - сказала женщина и опустила вниз густые длинные ресницы. У Ивана впервые дрогнуло и заколотилось сердце: она! Та, что ему нужна!
- Подвези, - решительно повторила женщина и вновь подняла на Ивана свои чудные глаза. - Куда-нибудь. Лишь бы подальше отсюда.
-Ага, ясно! - также решительно и немного хрипло сказал Иван. - Ну дак это… Садись в коляску. К мине поедем, в деревню. Хозяйкой будешь. Ага?
- Ага, - впервые за эти несколько минут их общения улыбнулась симпатичная молодая женщина и ловко, как будто всегда только и ездила на мотоцикле «Урал» отечественного производства, влезла в коляску. - Трогай! Меня Вероникой зовут. А тебя?
- Иван Григорич я, - солидно сказал Иван. - Но тебе дозволяю звать меня Ваней.
А ты, значится, будешь просто Вера. Ага?
- Ага! - счастливо засмеялась просто Вера. - Да трогай давай! А то мой бывший вон зашевелился уже, сейчас встанет.
- Не встанет, - уверенно сказал Иван и дернул ногой в сапоге сорок восьмого размера. Громко лязгнули зубы бывшего, и тот снова уронил голову на асфальт. А Иван повторно дернул ногой, и мотор «Урала» басовито фыркнул и уверенно завелся с одного рывка. И они поехали в деревню.
Свадьбу делать не стали, так как Веронике - виноват, просто Вере, - не хотелось никаких шумных застолий в компании незнакомых людей, а Ивану хватило и той, первой свадьбы. Хозяйкой Вера оказалась так себе, и за домашней животиной по-прежнему ухаживал сам Иван. Правда, дома теперь стало чисто и ухожено, и на плите всегда стояла кастрюля с любимыми «пилименями» Ивана.
Да Ивану в первые недели от его новоявленной жены требовалось только одно. И его двуспальная пружинная кровать с никелированными шишечками по ночам натужно скрипела целыми часами. Но делал это трудолюбивый Иван только в одной известной и привычной ему миссионерской позе, без фантазии и выдумок.
И Вероника скоро заскучала. Ей, зрелой и опытной, уже кое-что повидавшей городской женщине хотелось как-то разнообразить их отношения. Но Ивана вполне устраивала эта однообразная, как про себя уже с тихой ненавистью называла Вероника, долбежка. Или он просто ничего иного не знал.
Но однажды Вера все же решилась наставить своего сексуально безграмотного муженька на нужный ей путь. После очередного сеанса супружеского контакта она, поглаживая Ивана по его самому достойному месту, спросила с обворожительными нотками в голосе, на какие только была способна:
- Дорогой, а вот сейчас ты что бы хотел от меня? Ну, смелее, смелее!..
Иван, лежа на спине с закинутыми за голову мускулистыми руками, подумал и мечтательно произнес:
- Щас? Сделай-ка мине…
- Вон ты у меня, оказывается, какой шалун! - обрадовано погрозила ему пальчиком Вера. - Ну, так уж и быть.
И, сдернув с обалдевшего Ивана трусы в мелкую крапинку, сделала ему то, о чем он и подумать даже не мог. Хотя почему-то вовсе не сопротивлялся.
- Ты чё, дура? Я же хотел попросить, чтобы ты мине иишницу сделала! - придя в себя, заорал он. - Исть мне захотелось. А ты вона чё отмочила! Ой ты, какая…
И замахнулся на жену своей ручищей. Но огромная ладонь его не упала на голову зажмурившейся от страха Вероники, а зависнув на мгновение в воздухе, обхватила затылок и потащила в том направлении, где только что свершилась сексуальная революция в масштабах одной смешанной сельско-городской семьи.
- Нет уж! - поняв, чего опять от нее хочет раззадорившийся Иван, томно прошептала Вероника. - Теперь ты иди ко мне.
И схватила Ивана за оттопыренные уши…
Говорят, в этой деревне все теперь нет ладнее семьи Булыгиных. А в чем, спросите вы, мораль всей этой истории?
-Да какая мораль! У них там, говорят, сплошная аморальщина творится, прости господи! - злословят соседи, с завистью глядя на счастливые лица Ивана и просто Веры. А те и плевать на всех хотели. Главное, что им было хорошо вместе!..

Теплым и солнечным майским днем я шел с автотрассы по грунтовой дороге к родительскому дому - приехал на выходные из райцентра, где трудился после недавнего увольнения из армии.
И тут мне навстречу дядя Ибрай. В своей обычной рабочей (она же - повседневная) одежде, то есть в телогрейке и ватных штанах, с деревянным ящичком столяра, висящем на изгибе руки, в потрепанной шапке, клапана которой по случаю теплой погоды были завязаны наверху, и узелки шнурков забавно торчали в разные стороны искривленной восьмеркой.
Уставившись на меня одним большущим выцветшим серо-зеленым левым глазом через мутноватую выпуклую линзу роговых очков (второй был закрыт черной матерчатой повязкой по поводу полного его отсутствия, и стекла с этой стороны очков не было), дядя Ибрай радостно закричал:
-Эй, балам, шаво, на быходной приехал?
Он неплохо говорил по-русски, но с неистребимым татарским акцентом.
- Ага! - не менее радостно подтвердил я.
- Пошли к мине, шиво покажу!
Надо пояснить, кто такой дядя Ибрай. Он был главой третьей татарской семьи, проживающей в русской деревне в Казахстане на Иртыше. Одна была моих родителей другая - сестры отца, и вот полтора года назад появился он, семидесятилетний старик Ибрай-абый.
Он был из той же татарской деревушки, откуда на целину еще в пятидесятые приехали мои родители. Потом, в шестидесятых, моя тетка с мужем. И вот в семидесятых появился еще и дядя Ибрай. Причем с женой, вдвое моложе его.
Он по-русски говорил еще сносно, а жена его ну, может, чуть хуже. Говорили, что дядя Ибрай каким-то образом умудрился отбить Галию у сильно пьющего и поэтому нещадно бьющего ее мужа, и увез куда подальше из той татарской деревни, не то Альметьево, не то Амзя, где они в последнее время обитали.
В нашем селе эта странная пара прижилась быстро. Дядя Ибрай был хорошим столяром и очень сгодился при совхозной мастерской. А молодая жена его была просто домохозяйка.
Я ее видел пару раз, когда они приходили к родителям в гости - всегда с опущенными глазами под надвинутым на чистый белый лоб платком. Симпатичная, хотя с виду вроде как забитая. Но на самом деле не забитая, а чрезвычайно скромная. И что она нашла в этом старике? Однако, чужая душа потемки, и никто не лез им в эти души.
- И чего ты мне покажешь, чего я еще не видел, Ибрай-абый?
-Золото! - понизив голос, сказал мне старик. Я с недоверием посмотрел в его единственный лукавый глаз. Врет, конечно.
- Ну и бражка быпьем, - добил меня Ибрай-абый, поняв, что я заколебался: идти-не идти к нему? Бражка у него была хорошая. С полгода назад он вот так же зазвал меня к себе, и мы с ним опорожнили трехлитровую банку на двоих. Холодненькая такая, кисло-сладкая, вроде и не крепкая, а когда уходил, ноги не слушались.
-А, пошли, показывай свое золото! - решительно махнул я рукой. - Родители не потеряют меня, небось. Тем более, я и не сообщал им, что приеду на этот выходной…
И мы пошли к дому дяди Ибрая, обыкновенной для нашей деревни саманной мазанке с плоской крышей. Жилище это стояло на земле не первый десяток лет и начало уже опасно скособочиваться (саманные кирпичи имеют свойство со временем проседать).
Но дядя Ибрай в нескольких местах предусмотрительно подпер стены со двора и снаружи косо приставленными горбылями, так что хата его могла еще простоять не один год.
Надворные постройки - глинобитные сарай для коровы и курятник, дощатый дровяник, - тоже были не первой молодости, но выглядели аккуратными, без следов отвалившейся глиняной обмазки и дыр.
Я также не без удовольствия отметил, что небольшой двор у дяди Ибрая был чистенько подметен, и каждая присутствующая на нем вещь имела свое место и не валялась абы как. Хозяин, однако!
Сразу из сеней мы прошли на кухню (две жилые комнаты располагались от сеней в противоположной стороне).
Еще в сенцах мне послышалось, что кто-то там, за дверью в комнаты, поскуливает. «Щенка, поди, старик завел», - подумал я.
Дядя Ибрай сам стал хлопотать по столу: принес из кладовки квашеной капусты, огурцов, затем приволок и водрузил во главе стола уже знакомую мне запотевшую трехлитровую банку, до самой горловины наполненную желтоватого цвета жидкостью с плавающими поверху темными изюминками - его знаменитая бражка. Он никогда не гнал самогонки, дядя Ибрай, а всегда пользовался только брагой, и от регулярного ее потребления постоянно ходил в приподнятом настроении.
- Погоди, дядя Ибрай, а где же твое золото? - вспомнил я вдруг о заманухе, примененной стариком для того, чтобы я сегодня разделил с ним компанию.
- Тьфу ты, сапсем бабай стал, забыл! - хлопнул себя по лбу Ибрай-абы. И далеко не пошел - шагнул к печке, пошуровал в закутке между нею и стеной и торжественно водрузил, пристукнув о столешницу, явно тяжелый газетный сверток.
- Вот, балам, смотри!
Я нетерпеливо потянулся к свертку, на секунду вообразив: а чем черт не шутит, вдруг старикан нашел где-то здесь, в окрестностях села, золото? Когда я был маленьким - ну, лет так десяти, - мы с пацанами случайно выкопали за деревней, у фундамента старинной церкви, самый настоящий клад. Вот нисколько не вру, я еще об этом целый рассказ написал.
Это был тяжеленький такой, оббитый проржавевшими жестяными полосками и доверху набитый серебряными и медными монетами и большими пачками царских денег, сундучок. И мы с пацанами его вмиг распотрошили и растащили по домам все его содержимое.
Я с тех пор и начал увлекаться нумизматикой, правда, всего на несколько лет, а потом остыл к этому делу. Особенно после того, как вернувшись из армии, увидел, что младшие мои братья раскулачили всю мою коллекцию.
Дядя Ибрай поощрительно покивал мне головой, сам между тем набулькивая бражку в стаканы, и я развернул газету. И увидел, что в ней покоился кусок какого-то, желто-зеленого цвета, металла. Я внимательно присмотрелся и понял, что это - обломок бронзовой или медной втулки, о чем свидетельствовал фрагмент гладкого углубления с одной из сторон куска «драгметалла».
-Выкинь, - почти равнодушно сказал я дяде Ибраю. - Это не золото, а бронза, запчасть какая-то сломанная.
- Да што ты?! - с сожалением воскликнул дядя Ибрай, сверкнув в мою сторону единственной выпуклой линзой своих очков. - Ииии, балам, а я-то думал - буду отпиливать по кусошку, продавать, а как деньги накоплю, новый дом куплю, лошидь, всякий шурум-бурум для свой Галия…
И трудно было понять, шутит он или в самом деле расстроился. Вообще-то я понимал устремления дяди Ибрая - обстановка в его доме была чисто спартанская, одежда столь же непритязательная, вот в чем он ходил на работу, в том ходил и всегда. Впрочем, в деревне тогда многие жили ненамного лучше, заработки в совхозе были не особенно большие.
- Да, а где же твоя Галия, дядя Ибрай? - вспомнил я про его жену, когда мы выпили по первому стакашку прохладненькой и кисло-сладкой бражульки и захрупали квашеной капусткой.
- Там, дома, - неопределенно махнул рукой дядя Ибрая и снова потянулся к банке. - Ребенок няншит.
- Какого ребенка? - не понял я. - Вам кто-то из соседей своего ребенка оставляет?
- Никто не оставляет, - пробурчал дядя Ибрай. - Сами родили…
Я чуть не подавился только что откушенным куском пахнущего укропчиком и чесноком огурца, закашлялся, замахал руками.
Дядя Ибрай встал со стула, зашел мне за спину и пару раз хлопнул по спине своей заскорузлой тяжелой ладонью. Огурец провалился внутрь, и я задышал свободно и часто.
- А чего ж сразу не сказал, что у тебя такое событие? - утерев выкатившиеся из глаз слезинки, спросил я дядю Ибрая.
- Да какой такой событий, - сокрушенно вздохнул дядя Ибрай. - Я, малай, мальшик хотел, а Галия, зараза, депка принесла…
- Так пойдем, покажешь мне свою «депку», - с жаром сказал я. - Это ж надо: в семьдесят с лишним… Сколько тебе точно, Ибрай-абый?
-Щас скажу, - закатил к потолку свой единственный глаз Ибрай-абый, и заморгал им, подсчитывая в уме. - Симьдисят шетыре в июле будет. Придешь на день рождение?
- Вот, взял и родил в семьдесят четыре! - продолжал восторгаться я. - Это не каждый сможет… А ты смог!
- А шево там мощь? - искренне удивился Ибрай-абый. - Ну, пошли, покажу тебе мою кызым.
И мы торжественно прошествовали через сени на жилую половину дома.
Галия, все в том же белом платочке, надвинутом на лоб, сидела на кровати и кормила ребенка. Увидев нас, она засмущалась и быстро упрятала белую полную грудь за вырез цветастого платья, стала ловить тонкими пальцами пуговицу, чтобы застегнуться. Плотно запеленатый ребенок недовольно закряхтел.
- Привет, Галия! - дружелюбно поприветствовал я молодую жену дяди Ибрая. Ну, по крайне мере, по сравнению с ним молодую. - Можно посмотреть на девочку? Как назвали?
- Алтынай, - смущаясь, сказала Галия, и повернула ребенка от себя, чтобы я смог его разглядеть.
Собственно, смотреть там пока было не на что - недовольно искривленное (не спрося, отняли от титьки) сморщенное младенческое личико. Но что мне надо было, я разглядел.
-Дядя Ибрай, да она вся в тебя! - радостно воскликнул я. - Глаза точно твои, такие же серо-зеленые, красавицей будет! Вот оно, твое настоящее золото, а не та твоя железяка! Не было у тебя, как говорится, ни гроша, и тут вдруг Алтынай! Золотая девочка! Вырастет, замуж удачно выдашь - кто откажется от золотка? - и будете вы жить за богатым зятем как за стеной, как сыр в масле кататься будете!
Бражка, по два стаканчика которой мы уже успели пропустить, пробудила во мне самый настоящий фонтан красноречия, и я сыпал и сыпал любезностями и похвалами, как из рога изобилия.
Дяде Ибраю и Галие мои слова явно пришлись по сердцу, они разулыбались, порозовели. А маленькой Алтынайке по фигу была эта благостная атмосфера. Она хотела есть, но титьку с теплым вкусным молоком ей почему-то никто не предлагал, она возмутилась и выразила свой протест доступным ей способом: стала пискляво плакать, негодующе болтая в воздухе маленькими кулачками, как будто грозя нам.
- Ну, китыгыз, китыгыз (уходите- тат.) - посуровела Галия. - Нам кушить надо…
И мы на цыпочках вышли с дядей Ибраем в сени и вернулись на кухню.
- Ну ты, дядя Ибрай, даешь! - восхищенно сказал я, стукаясь своим стаканом с бражкой о его. - Ты меня извини, конечно, но в твоем возрасте завести ребенка - это, мягко говоря, поступок.
Дядя Ибрай не спеша опустошил свой стакан, прямо пальцами отправил в рот жменьку капусты, с хрустом прожевал ее, и только потом ответил мне:
- Ну, так полушилось, балам. Не полушалось, не полушалось, и полушилось… Как ты говоришь, за богатый зять ее отдать? А вот пусть растет, там карабыз (посмотрим).
У меня и в мыслях не было шутливо заикнуться насчет того, почему это у дяди Ибрая и его молодой жены долго не получолась - во всяком случае, около двух лет уже прошло, как они сошлись, - а тут вдруг получилось.
Во-первых, несмотря на солидный возраст дяди Ибрая, я рисковал бы получить от него или трехлитровой банкой с остатками бражки, или куском его «золота» по голове. Во-вторых, я стопроцентно был уверен в их совместном производстве этого маленького сокровища по имени Алтынай: Галия, воспитанная в мусульманских традициях в татарской деревне и ведшая замкнутый образ жизни, была вне всяких подозрений. И в-третьих, в еще младенческом личике Алтынай уже можно было разглядеть черты, доставшиеся от отца, то есть дяди Ибрая. По крайней мере глаза - стопроцентно.
-За твою дочурку! - поднял я очередной стакан, впрочем, чувствуя, что пора бы уже домой, к родителям, а то дядя Ибрай пойдет за второй банкой, а это будет явно лишним.
- За дощурка! - согласился дядя Ибрай.
Мы чокнулись, выпили, и я стал собираться домой.
-Так что, мине этот, как ты говоришь, бронза, выкинуть? - спросил дядя Ибрай, кивая на все еще лежащий на столе кусок металла.
- Как хочешь, Ибрай абый. - сказал я. - Хочешь, собирай их в кучу, такие куски цветного металла: медь там, бронза, алюминий, а потом отвезешь в райцентр и сдашь, тебе за них денег дадут. Не думаю, что много, потому что много ты у нас этого металла не найдешь.
- Ну, тогда выкину, к шайтану, раз не золото, - решил окончательно дядя Ибрай. - Может, еще посидишь, я? У меня много бражки.
-Не, не, дядя Ибрай, - замотал я головой. - Мне хватит, спасибо. А то приду домой к маме с папой пьяным, чего им скажу?
- Скажешь, Ибрай-абый был, дошка, моя Алтынай, обмывали! - горделиво заявил старик и расстроганно шмыгнул большим пористым носом. - Моя золотая дебошка!
- Вот правильно! - согласился я.
И повторил уже однажды сказанное:
- Вот кто у тебя настоящее золото! Ну, дядя Ибрагим, спасибо тебе за все! Живи долго-долго, пока Алтынай не вырастет и внука тебе не подарит.
-А то! - согласился дядя Ибрай.
И мы пожали друг другу руки…

У начинающего пенсионера Сергей Львовича расшалились почки. Заодно и печень о себе напомнила, застарелая язва когти выпустила. Сергей Львович терпел, терпел и все же позвонил своему участковому врачу. Она, немолодая уже, пришла в сырых ботах, сердитая и тяжело дышащая. Послушала Сергея Львовича и равнодушно сказала:
- У вас осеннее обострение. Не смертельно, но я бы посоветовала сходить на прием в поликлинику. Прямо завтра и идите.
И Сергей Львович прямо завтра и пошел. Отстоял очередь в регистратуре, получил талончик и сел на жесткую лавку под дверью кабинета терапевта. На табличке значилось, что прием ведет врач второй категории Мошкина Н. Е. «Новенькая какая-то», - отметил про себя Сергей Львович.
Попасть к этой самой Н.Е. также хотели еще несколько человек. Сергей Львович терпеливо дожидался своей очереди, с досадой прислушиваясь к тому, что у него происходит во взбунтовавшемся организме. А было все то же: почки, печень ныли, в висках бухало.
Наконец, пригласили его. Сергей Львович тяжело поднялся и прошел в кабинет. За столом что-то быстро-быстро писала врач, Мошкина Н. Е. Она тоже была уже немолодой. Но такая аккуратненькая, такая приятная на лицо и с такой статной осанкой, которая угадывалась в ней, даже сидящей, что Сергей Львович тут же принял боевую стойку. А когда Мошкина Н. Е. оторвалась от бумаг и подняла на него совсем еще молодые, ярко-голубые глаза, сердце у Сергея Львовича дрогнуло и забилось учащенно. Врач была похожа на неприступную красавицу Ниночку Ершову, в которую в свое время была влюблена вся мальчишеская половина их класса. И еще добрая половина пацанов из параллельного.
Но больше всех влюбленным в Ниночку был он, Сережка Бурцев. Однако, как это часто бывает, выбор Ниночки Ершовой пал совсем не на него, и вообще ни на кого из их школы. Жениха Ниночке подыскали ее родители - сыночка какого-то большого начальника. Она вышла замуж за того придурка и затем уехала с ним из их маленького городка в областной центр, где, говорили, выучилась на врача. Сергей же страдал недолго и скоро влюбился в другую девочку, свою однокурсницу. На ней он и женился, когда они уже заканчивали строительный техникум. Потом развелся, еще раз женился, неожиданно овдовел и больше уже не испытывал судьбу, а предпочел жить один.
Год назад Сергей Львович, дослужившись до начальника СМУ, ушел на пенсию и подрабатывал преподавателем в стенах родного техникума. Конечно, женщины в этой его холостой жизни все еще присутствовали, но все реже и реже. Либидо Сергея Львовича вполне закономерно стало ослабевать под грузом прожитых лет и настырно подступающих хворей.
А тут, при виде моложавой врачихи, так похожей на Ниночку Ершову, это самое либидо встрепенулось и как никогда живо напомнило о себе.
- На что жалуетесь? - спросила Сергея Львовича Мошкина Н. Е. все еще мелодичным голосом. И кровь бросилась в лицо Сергея Львовича: это был ее голос, Ниночки Ершовой!
- Нина… Нина Егоровна, ты что, не узнаешь меня? - севшим от волнения голосом спросил он, вспомнив даже имя ее отца.
- А кто вы? - с любопытством спросила Нина Егоровна, внимательно вглядываясь в лицо Сергея Львовича. - Погодите, погодите… Это ты, Андрей? Нет? Значит, Игорешка? Тоже нет. Ну, тогда это ты, Мишаня!
- Это я, Сережка Бурцев! - печально сказал Сергей Львович.
- Боже мой, Сережка! - Нина Егоровна покаянно прижала ухоженные руки к груди, обтянутой накрахмаленным белоснежным халатом. - Ну да, Сережка! Какой ты стал солидный. Я бы сказала, импозантный! То-то я тебя не узнала. Ну, что ты, как ты? Болеешь, что ли?
- Да что ты, Нина! Я присяду? Просто… Просто я случайно узнал, что ты вернулась в наш городок и работаешь в больнице, - соврал Сергей Львович. - Дай, думаю, навещу, проверю: узнаешь ли, вспомнишь ли. А муж-то твой где?
- Да я уже лет пятнадцать как одна, - вздохнула Нина. - Не спрашивай, почему. Увы, уже пенсионерка. Два года как вернулась в наш городок. Но дома не сидится, а в больнице как раз врачей не хватает. Вот и работаю еще. Давай я тебя все же послушаю. Осень же, пора обострений. Вон как у тебя лицо пылает. Давление, наверное, подскочило. Давай померю.
- Да я и так знаю, Ниночка, что оно у меня скакнуло, - признался Сергей Львович. - Какое счастье, что я тебя увидел! А помнишь, что я тебе написал в записке в шестом классе? А в восьмом - портрет твой нарисовал. Правда, он тебе почему-то не понравился…
- А как я в девятом от тебя бегала? - подхватила оживившаяся и тоже вся раскрасневшаяся Нина Егоровна. - Как же ты мне тогда надоел, Бурцев, со своими ухаживаниями! Да и сейчас, вижу, смотришь на меня такими же глазами… Ну, что ты на меня так смотришь, Сережка? Я ведь уже старуха!
Нина Егоровна в упор посмотрела на Сергея Львовича немного насмешливо и в то же время требовательно, и тут же потупилась, ожидая от него ответа с явным нетерпением. Сергей Львович, конечно же, не заставил себя долго ждать.
- Кто? Ты?! - почти закричал он. - Да ты как была для меня самой красивой девчонкой не только нашей школы, но и всего нашего городка, всего эсэсэр, так ею и осталась!
- Это правда? - Нина Егоровна вновь подняла на Сергея Львовича свои лучистые голубые глаза. - Врешь ведь, Сережка… Ну, ладно, раз ты у меня здоровый, выйди в коридор, и подожди, я уже заканчиваю прием. Посидим где-нибудь, поговорим.
- Можно - у меня дома, Ниночка? Я тут недалеко живу, тоже, кстати, один. Нам никто мешать не будет. И у меня такой гуляш есть, сам вчера приготовил!
- А приставать не будешь, как в десятом классе? - лукаво спросила Нина Егоровна, кокетливо поправляя выбившийся из-под шляпки локон темно-русых волос.
- Да ну, что ты, как можно! - неуверенно сказал, выходя из кабинета, Сергей Львович.
А уже в коридоре, прислушавшись к своим почкам, печени и прочим органам, решил: еще как можно! И даже нужно. Уж сейчас-то он своего счастья не упустит. Ну, а случись чего - личный врач вот он, под боком!

- Сука ты, проститутка!

За забором, у себя во дворе, снова ссорились наши соседи. Она была агрономшей, он счетоводом. Он пил, она погуливала, когда он пил - вроде как с холостым физруком нашей школы. И когда до счетовода доходили слухи об этом (в деревне разве скроешь?), он с похмелья начинал устраивать разборки. Как и в тот раз, когда я по заданию отца перекладывал под забором доски - нижние менял местами с верхними, чтобы не сгнили.

Агрономша сдержанно отвечала счетоводу негромким, но хорошо поставленным голосом:
- Запомни, алкоголик несчастный: проститутки - это такие женщины, которые продают свою любовь за деньги. А кто это делает бескорыстно, тех называют, извини меня, б… и.

- Так ты у меня еще и б… ь?! - заорал счетовод за забором. И тут же послышался звук очень крепкой затрещины. Я думал, это счетовод приложился к своей этой самой… ну, как он ее назвал. Заглянул через дырку от сучка во двор к соседям - а это он сам с изумленным видом сидел на земле и держался за щеку, а агрономша, сердито гремя ведром, ушла доить корову.

Так что, благодаря своей соседке-агрономше я еще с детства знал, чем отличаются б., и от проституток. Б… й к своим неполным восемнадцати я уже встречал. А проституток еще нет. И почему-то в моем представлении проститутки должны были быть очень красивыми, раз их любовь можно было только купить. Но однажды это наивное мальчишеское представление было опрокинуто самым неожиданным образом.

Осенью 1969 года я был командирован в составе сборной бригады Краснотурьинского ЖБИ, где я работал перед самой армией бетонщиком, на строительство шестой домны Нижнетагильского металлургического комбината. Нас было человек пять-шесть, и проторчали мы на этом шумном, дымном комбинате, до которого каждый день добирались из своей общаги на трамвае, почти месяц.

Ну, чем мы там занимались, думаю, вам будет неинтересно. Отбарабанив смену, мы так же на трамвае возвращались домой, в обычную панельную пятиэтажку, временно приспособленную под общежитие для строителей домны, в Газетном переулке.

Там варили картошку, смешивали ее с тушенкой - это и был наш ужин (утром перекусывали салом и или какими-нибудь консервами, а обедали на комбинате, в огромной, гудящей десятками голосов, столовой). Ну и нередко, да практически каждый день, дудонили водку и до одури играли в карты, травили анекдоты и всякие истории.

Самые заковыристые истории, и все о том, как он где-то кого-то трахнул, рассказывал некто… ну, назовем его Витя Суконкин (не хочу его дезавуировать, поскольку он еще вполне может быть жив сегодня и так же, как и я, сидеть в интернете), женатый парень лет тридцати. По его рассказам получалось, что на какую бы он бабу не глянул, она практически тут же становилась его. Счет своим сексуальным победам Витя Суконкин вел не на десятки - на сотни!

Первые два дня его слушали, раскрыв рты, особенно самые молодые в бригаде, я да Коля Овсянников. Ну, а когда стало понятно, что все истории Вити большим разнообразием не отличаются, и на пяток его половых викторий приходится минимум как четыре надуманных, мы к нему потеряли всякий интерес, и это очень беспокоило Витю - уж очень ему понравилось быть в центре внимания.

Но вскоре он снова в него, в этот центр, попал. Командировка наша закончилась, и в один из дождливых и холодных октябрьских вечером мы всей бригадой стояли на перроне первого пути Нижнетагильского вокзала, ожидая своего поезда. Вдыхали вездесущий «аромат» круглые сутки свирепо дымящего комбината, курили и сами, поплевывая и лениво перекидываясь малозначащими фразами.

И тут в достаточно ярком свете перронных фонарей мимо нашей группки продефилировало Нечто. Стараясь прямо держать спину, но все равно шаркая при этом подошвами по асфальту, по перрону, пошатываясь, прошла лохматая пожилая женщина с чудовищно раскрашенным лицом, с накинутой на плечи ярко-красной коротенькой курткой и юбкой выше колен. Коленки эти были худые и острые, на них пузырились и сползали вниз не то гамаши, не то чулки такие темные.

Нечто замедлило шаг возле нашей примолкшей группы, осмотрело каждого из нас маленькими глазками с потекшей тушью (на улице, напомню, моросил мелкий нудный дождь), причем один из них был явно подбит и отсвечивал лиловым фингалом.

Пройдя мимо нас, лохматая женщина тут же развернулась и двинулась обратно. Поравнявшись с нашим неровным и все еще молчащим строем, она неожиданно сказала негромким и пьяненьким гнусавым голосом:
- Молодые люди, не хотите ли получить у… удовольствие?

«Молодые люди» оторопело переглянулись.
- Чиивоо-о-о? - переспросил наш бугор Иваныч.

- Удовольствие, - повторило Нечто и, высунув из накрашенного рта кончик лилового языка, быстро-быстро завибрировало им.

-Кто это вообще? - толкнул я в бок Колю Овсянникова. Он хоть и был всего на год меня старше, но был горожанином и знал и видал поболе моего - это я окончательно и бесповоротно признал за ним с первых же дней нашего знакомства, когда я только приехал из деревни и дядя устроил меня на ЖБИ в свою бригаду.

-Кто-кто… Проститутка, вот кто, - сплюнул презрительно себе под ноги Колян. «Это вот такая страшная проститутка? - поразился я. - Это же она, выходит, сейчас хочет продать кому-то из нас свою… это, как ее… любовь! Но кто же купит это убожище? Кто с ней пойдет? И куда?»

- Да я бы с этим уё… щем не пошел, даже если бы она сама мне заплатила! - как бы в подтверждение моих мыслей, снова фыркнул Коля Овсянников. - Это ж надо, какая страшная!

-Вали, вали отсюдова, - прикрикнул на жрицу любви Иваныч. - На пенсию уже пора, а все туда же…

- Сам вали, понял! - оскорбилась проститутка и, сгорбившись, пошаркала своими туфлями на невысоких стоптанных каблуках дальше. Ее худые ноги «восьмеркой» со спадающими гамашами, которыми она еле передвигала, представляли собой жалкое зрелище.

Но мы тут же забыли об этой нехорошей тетке и скучковались около Иваныча - он вытащил из сумки бутылку водки и стал разливать всем по граммульке для сугрева.

Вдруг, ни слова не говоря, с места сорвался тот самый Витя Суконкин. Он догнал отвергнутую нами продажную бабу, тронул ее за плечо, та остановилась. Они о чем-то коротко переговорили, потом Витя воровато осмотрелся по сторонам (при этом стараясь не смотреть в нашу сторону), и подтолкнул проститутку к невысокой изгороди, за которой теснились какие-то еще не до конца опавшие кусты и деревья.

Свет фонарей до них уже едва дотягивался, но было видно, как эта парочка перелезла через изгородь и исчезла в кустах.

- Во, как Витюха по бабе изголодал, - с пренебрежением сказал Иваныч. - Даже на такую швабру позарился. Ну и хрен с ним, лишь бы заразу какую не подцепил, домой же, к жене едет. Так, кто еще у меня не выпил?

По бабам оголодали все мужики, особенно женатые, да и мы с Коляном, в силу своей юношеской гиперсексуальности, постоянно пребывали в состоянии сексуальной озабоченности, но какой-то такой… не фанатичной, что ли. Но ни у одного из нас даже в мыслях не мелькнуло клюнуть на это, как сказал Колян, «уё…ще». А вот Витя Суконкин пошел с ней, и это перед тем, как максимум завтра он окажется в своей супружеской постели. А ну как действительно какую заразу притащит в дом? В общем, я никак не мог понять логики поступка Вити Суконкина.

Вот уже и наш поезд подошел, началась посадка, А Вити все нет и нет. Бугор Иваныч уже хотел было послать меня и Коляна за ним, как Витя появился сам. Он шел, почти бежал к нашей группе, столпившейся у своего вагона, а за ним гналась та самая продажная баба. Чулки ее вообще сползли по самые щиколотки.

Она размахивала руками и вопила:
- Заплати, козел! Отдай мне мои деньги!

Витя, отдуваясь, остановился около нас. Через несколько секунд и проститутка была уже тут.
- Пошла, сука, отсюда! - вне себя заорал Витя.

- Нет, ты сначала отдай мне мои деньги! - плаксиво проныла проститутка. - Удовольствие получил? Получил! Плати давай!

На нас уже стали обращать внимание другие пассажиры, стоящая у вагона проводница едва сдерживала смех.

- Ничего я тебе не должен! - упорствовал Витя, хотя по его довольной роже можно было понять: еще как должен!

- Отдай трояк, сволочь! - завизжала, брызжа слюной, жрица любви. - Никуда не уйду, пока не заплатишь мне за работу !

И она громко икнула и села на мокрый асфальт у наших ног.
Иваныч схватился за голову.
- А ну, заплати ей! - прошипел он Вите. - Сейчас милиция на шум придет, позора не оберешься.

- Да нет у меня уже денег, Иваныч. - признался Витя.
- Так какого ж ты!.. На! - Бригадир выхватил из кармана трешку, смял ее и бросил на асфальт рядом с проституткой. Та проворно сгребла ее крючковатыми грязными пальцами и отползла в сторону.

Мы, пригнув головы, молча пошли на посадку. И старались при этом держаться подальше от Вити…

Пряхин приехал с работы домой трезвым и голодным. Жены, обычно возвращавшейся из своего офиса на час раньше и успевавшей к появлению Стаса разогреть ужин, дома в этот раз почему-то не оказалось. Пряхин включил телевизор и, меланхолично жуя кусок копченой колбасы, который нашел в холодильнике, бездумно уставился на экран. Там шло очередное постановочное судебное заседание с неискренними переживаниями участников процесса, на которых сердито стучал деревянным молоточком тучный брюзгливый судья в траурной мантии.
А Вика все не возвращалась. Странно. Такого за ней не водилось. Никогда. Прождав еще с полчаса и сломив таки мужескую гордыню, Пряхин сначала набрал Викин мобильник. Тот молчал. Потом он позвонил в офис, в котором Вика числилась каким-то там менеджером. Кажется, рекламным. Трубку никто не брал. Наконец, в ней послышался раздраженный старушечий голос:
- Ну и чего ты все звОнишь да звОнишь? Нет тут никого.
- Как нет? А где все? - тупо переспросил Пряхин.
- По домам разбежались. Еще пару часов назад. Пятница же, святое дело, - глумливо прохихикала бабуля. - Ладно, не мешай мне, я пошла дальше убираться.
Пряхин растерянно положил трубку на рычаг. Выходит, рабочий день жены закончился уже три с лишним часа назад. Куда же девалась Вика? Может, к матери своей зачем-то заехала? Но тогда бы она позвонила обязательно! А вдруг с ней что случилось? Машина там сбила или хулиганы напали?
Пряхин, забыв даже о том, что он голоден, стал нервно накручивать диск телефона. Он все же позвонил сначала к теще, но та обеспокоено сказала, что Вики у нее нет. Пряхин как мог успокоил ее, пообещав незамедлительно сообщить, как только Вика обнаружится. Потом обзвонил все больницы их, в общем-то, немаленького областного города, все морги, страшно оскорбился на милицию, когда ему ехидно посоветовали: «Сидите и ждите. Нагуляется и сама придет. А не придет - тогда к нам. Но не раньше через три дня». Был у Стаса еще номер подруги Вики, но та сказала, что не знает, где Вика. Пряхин растерянно посмотрел на время. Шел уже второй час ночи. А жена, его тихая и верная жена, все не объявлялась, ни под каким видом. Ни живая, ни мертвая. Ни трезвая, ни… И тут Пряхин даже сквозь бормотание телевизора расслышал чью- то неуверенную возню ключом в замке в двери прихожей. Дверь явно кто-то пытался отпереть, но у него это не получалось.
Пряхин щелкнул внутренним запором и дверь, наконец, распахнулась. А за ней оказалась она, жена Стаса, Вика Пряхина, нерожавшая еще красавица тридцати лет от роду. Но в каком виде! Разлохмаченная, растрепанная, пошатывающаяся, с идущим от нее сильным запахом алкоголя и табака…
Скорее растерянный, чем разгневанный, Пряхин посторонился, пропуская жену в дом. Вика процокала на подламывающихся каблуках, оставляя за собой грязные следы на полу, в гостиную и плюхнулась на диван.
- Н-ну и что, п-подумаешь, жена немного задержалась на работе! - развязно выговорила она заплетающимся языком, предвосхищая вопрос начинающего багроветь от злости Стаса. - И… ик! Имею право!
- Ты где была? Я все телефоны оборвал! - неожиданно даже для себя противным фальцетом взвизгнул Пряхин.
- Г-где была, т-там меня уже нет! - все еще явно напрашиваясь на скандал, захохотала Вика.
- Я тебя сейчас убью, дрянь! - затрясся от злости Стас и даже подскочил к дивану и замахнулся на жену.
- Ну, бей, бей пьяную беззащитную женщину! - вызывающе подалась грудью навстречу разгневанному и, похоже, обманутому мужу Вика. - И нечего т-так орать! Я всего лишь к подружке зашла. Н-ну, выпили мы с ней немного, покурили, поболтали о том, о сем. А что, н-нелья? Могут я разок посидеть с друзьями после на… напряженного трудового дня.
- Это у какой же подружки ты была? - смутно улавливая в происходящем между ним и Викой диалоге до боли знакомые нотки, повороты и даже целые фразы, но еще толком не осмысливая их, с подозрением прищурился Стас. - Небось, у Наташки?
- Н-ну да, у Наташки, - тут же попала Вика в ловушку. - Слушай, И. Игорек, кончай задавать дурацкие вопросы. Пойдем лучше, вы… выпьем, да в постельку.
-К-как ты меня назвала? - теперь заикаться начал уже Стас.- Какой еще Игорек?! А чей это рыжий волос у тебя на плече, а?!! Игорька, да?
- Д-да какой там еще Игорек! - пренебрежительно махнула рукой Вика. - Он никакой. И ты никакой. Все вы, мужики, ни… никакие! А Игорек, между прочим, лы… лысый. И вообще, помоги лучше жене раздеться. Я так устала, и спать хочу. А все расспросы за… завтра!
Поняв, что от Вики сегодня ничего добиться не удастся - такой она была пьяной, - Пряхин, скрипя зубами, помог ей раздеться и уложил на диване. Потом принес подушку и сердито подсунул ее жене под голову, набросил плед.
- Ну, спи, спи! - пробормотал он, удивленно разглядывая открывшуюся ему сегодня совершенно с неожиданной и далеко не самой приятной стороны, негромко посапывающую под пледом жену. - Завтра поговорим. Еще как поговорим!
Потом он ушел на кухню, поставил чайник, закурил и погрузился в тягостные размышления. Черт, неужели Вике так надоели его последние нередкие загулы с друзьями, постоянные задержки на работе с его невразумительными потом объяснениями, ее слезами и увещеваниями насчет «когда же ты угомонишься?», что она решила ответить ему той же монетой? И как ее вразумить не поступать так дальше, если он сам-то совершенно отбился от Викиных рук.
Вика и рожать-то от него не хочет - говорит, не желает оставаться одна с ребенком на руках. Дескать, при таком образе жизни Стаса они все равно рано или поздно разведутся. А тут впору самому подавать на развод, после такого Викиного финта. Если она войдет во вкус, ее же потом будет просто не остановить.
Ну, не бить же ее? При всем своем нигилистичном отношению к семейным обязанностям Стас все же продолжал любить жену и руки на нее никогда не поднимал. И не поднимет. Тогда что остается?
Тяжко вздохнув, Пряхин сходил за мобильником, вернулся с ним на кухню, прикрыл за собой дверь и набрал номер своего закадычного дружка Вована Кутышева. Телефон долго молчал. Наконец в трубке послышалось недовольное:
- Стас, у тебя, что крыша съехала? Ты посмотри, который час!
- Это, Вован… ты вот что, - негромко сказал Пряхин. - Ты меня извини. Но в сауну завтра сходи без меня, ладно?
- Как это без тебя, как без тебя? - растерянно зашептал Вован. - Все же было решено. Нас двое, и бабцов две штуки заказано. Ты что, кайф мне обломать хочешь, да?
- Наоборот, - сказал Пряхин. - Все же тебе одному достанется.
- Нет, я не понял, - не сдавался Вован. - Ты почему это соскочить хочешь, а? Так дружбаны не поступают. Я вот, например, уже подготовил свою, что мы с тобой на рыбалку завтра едем. Вернее, уже сегодня. А ты что, а?
- Не хочу я больше на такую рыбалку, - буркнул Стас. - Мы с Викой завтра идем в этот… как его… в зоопарк. Или нет, в кино… Да какая разница, на фиг! Я выходные решил с женой провести, и все тут. Имею право!
- А я? - жалобно спросил Вован. - Мне что, тоже свой выходной испортить, что ли?
- Как хочешь, - жестко сказал Пряхин. - Пока!
И он захлопнул мобильник.
Вика в это время лежала и думала: «А не переиграла ли я?». Но тут она вспомнила ошеломленное и даже испуганное лицо Стаса, и решила: «Нет, в самый раз. Должно сработать!». И заснула по-настоящему…

(К) Пошел в клуб со знакомыми девчатами, выяснилось, что это гей-клуб, я опешился и был недоволен, меня предупредил охранник, если что, сам не выясняй, зови…
Решился, девчата сказали, что в обиду не дадут…
Спустились, музыка, водка, веселуха, но…
На мое удивление, клуб был битком забит лесбиянками, они конечно танцевали вызывающее, даже предложили мне найти парня, на что ответил, я натуральных кровей…
Смотрели с подозрением, даже можно сказать если бы не водка, побили…
Самый шик был, когда пели и танцевали толи женщины, толи мужчины, но зал зажигали, мама не горюй…
Нельзя конечно сказать, что я относился к ним с презрением, но их открытость и конкурсы, их манера вести зал, даже не стесняясь выражений, оставляет им должное…
Отлично провели время, девчат отвез домой, а сам спать…
Уже светало, с таксистом сошлись на том, что бабы дуры, но и без них плохо…

Формула счастья проста, как три рубля. И ежели вы хотите проверить, есть ли счастье, то вы идите рано утром до моря или до речки, туда, где город кончается и начинаются простор и свобода. Обязательно с девушкой в каком-нибудь легком, пышном платье и туфлях на тоненьких каблучках. Держитесь за руки, глядите в светлую даль - там должна стоять беленая церковь, освещенная проснувшимся солнцем, розовая и праздничная, как глоток французского шампанского. И зеленые игрушечные дома, утонувшие в изумрудных волнах садов.
Вы не отпускайте вашу милую девушку ни на минуту, держите ее за руку, как воздушный шарик за ниточку, потому что если счастье есть, то она быстро взлетит и начнет порхать вокруг вас, как сиреневая птичка колибри, поглядывая сверху, чтобы не пропустить ни одной вашей идиотской улыбки, ни одного безумного взгляда, который вы ей подарите.
Она обязательно полетит в небеса, ваша девушка, если счастье есть. Даже если ее и не зовут Беллой. Ваша Дуся или Марфуша будет махать крылышками и каблучками над своей Дуралеевкой не хуже, чем Белла над Парижем.
-Эй, смотрите все на него, - скажут люди, - у него такое счастье - его Дуняша парит в облаках.
И если вы не упустите ниточку, то сможете тоже взлететь и висеть вместе над Дуралеевкой, сколько влезет, пока очередной художник рисует вас в Витебске или Париже. А потом он нарядит вас в рамочку и будет выставлять в галереях, а вокруг начнут собираться люди и говорить:
-Смотрите все на нашего Марка, он открыл формулу счастья.

Ее звали Тома. Она жила этажом ниже, с мужем и малолетним пацаном. Петр Тимохин тоже не один, с женой и дочерью. Но уж так устроен мужик, что одной бабы ему всегда мало, и он всегда косится на сторону.
На эту тему существует целая научная теория. Если популярно, то мужик как самец просто обязан осеменять как можно большее число самок, чтобы поддерживать свою популяцию. Петр подозревал, что эту теорию в свое оправдание разработал какой-то ученый блядун. Но многим мужикам она нравится. И Петру в том числе.
Он косился на соседку Тому. А там было на что коситься. Рыженькая, зеленоглазая, стройненькая, с миловидным личиком. А ножки! С ума сойти, какие у нее были ножки! Беленькие, гладенькие, с идеально круглыми коленками.
Тома знала убойную силу красоты своих ножек, и умело их подавала. Все ее платья, юбки, куртки и даже шубки были сантиметров на десять выше коленок. А колготки, чулки были только заманчивого телесного цвета. И когда она шла, грациозно покачиваясь и сверкая своими чудными коленками, глаз от этого зрелища было просто не оторвать. Любимой ее обувью были красные сапожки на аккуратных невысоких каблучках. И в этих сапожках Тамара выглядела совершенно неотразимой!
Она, чертовка, знала, что Петр не упускает возможности полюбоваться ею, ее фигуркой, пленительными ножками. И всегда лукаво улыбалась, когда проходило мимо, слегка потупив свои зеленые глаза.
Тимохину было чуть за тридцать, ей лет двадцать пять. Кровь волновалась в обоих, взаимная симпатия все увеличивалась и явно грозила перерасти из безвинного пока состояния в нечто предосудительное. Ну да, у Томы был муж, у Петра жена. И законы моральной устойчивости и супружеской верности никто не отменял. Но человек, увы, слаб, и рано или поздно поддается искушению. Особенно если оно, это искушение, ходит рядом и сверкает такими чудными коленками.
А сложившая коллизия разворачивалась таким образом, что их буквально толкало друг к другу. Тамара сидела дома с годовалым пацаном. На жизнь им зарабатывал ее муж, угрюмый и нелюдимый парень, ни с кем в подъезде не водивший знакомство и имени которого Петр до сих пор не знал, хотя в одном доме они жили уже не один год.
Петр тоже частенько оставался дома один - он числился фотокорреспондентом в районной газете, и поскольку фотолаборатории в редакции не было, снимки для газеты делал у себя на кухне, плотно задрапировав окно одеялом (надеюсь, читатель уже уяснил, что описываемое событие относится к тому времени, когда цифровых фотоаппаратов еще не было).
И вот однажды, когда Тимохин с утра остался проявлять и печатать снимки из очередной своей поездки в совхоз, в дверь квартиры позвонили.
Петр чертыхнулся и пошел открывать дверь. И опешил, увидев на пороге объект своих вожделений. Тома была в тапочках с помпонами, в коротеньком, да еще незастегнутом на последнюю пуговицу, халатике.
Тамара выглядела слегка смущенной, легкий румянец окрасил ее обычно матовые щеки.
- Жена твоя дома? - спросила Тамара, глядя на Петра снизу вверх своими зелеными русалочьими глазами. - А я соды пришла у вас занять…
И только тут Петр увидел в ее руках фаянсовую кружку. Но в глазах Тамары Петр прочел совсем другое. И сода тут была вовсе ни при чем. Не отводя своего взгляда от Томы, Петр молча обхватил ее тонкую талию и рывком притянул к себе.
Молодая женщина тихо ойкнула и, несильно стукнув Петра зажатой в руке кружкой по спине, тоже обняла его и запрокинула голову, приоткрыв зовущие губы. Петр тут же впился своими губами в ее яркогубый маленький рот.
А потом, не совладав с собой, подхватил Тому на руки, намереваясь тут же отнести ее к дивану в гостиной.
- Нет, нет, не сейчас! - задыхающимся голосом запротестовала Тамара. - Сын дома один остался. Если сможешь, зайди вечером. Или завтра днем. У меня Николай позавчера уехал на сессию.
Ага, значит, этого вечно угрюмого везунчика (такую жену себе отхватил!) зовут Николаем. И что она в нем нашла?
- А где он у тебя учится? - глупо улыбаясь от охватившего его счастья - такая женщина, мечта его последних дней, сама падает ему в руки! - спросил Тимохин. - И надолго уехал?
- В Иваново, заочник он, - заговорщицким тоном сообщила Тома. - На целый месяц.
На целый месяц! У Петра даже дыхание перехватило от возбуждения. Вот это да! Целый месяц в его распоряжении. И Томы. Это, ежу понятно, будет их месяц, иначе зачем бы она сказала об этом Петру. Хотя не месяц - два дня, с учетом сегодняшнего, уже теряются. А если прямо сейчас занырнуть к ней?
- Сейчас не получится, - улыбнувшись и снова прижавшись к Петру, предугадала его желание Тома. - Свекруха вот-вот должна подойти, звонила уже. Так что только вечером. Или завтра днем. Ну, ладно, я пошла.
Она помахала на прощание пустой кружкой и повернулась к выходу.
- Постой, а соду-то ты не взяла! - спохватился Петр.
- Дурачок! - засмеялась Тома, и прикрыла за собой дверь. Послышался легкий шорох ее удаляющихся шагов.
Целый день Тимохин был как на иголках, от не оставляющего его волнения запорол кучу фотобумаги - то передержит, то не додержит. После обеда он повез фотографии в редакцию, и все пятнадцать минут, пока шестой маршрут плелся до его остановки, думал о Томе и капал слюной.
- А текстовки к ним кто будет писать? - сердито спросил редактор, когда Петр, положив пачку фотографий на его стол, хотел было тут же улизнуть.
- Так мы же с Каретовым ездили, пусть он и напишет, - недовольно сказал Тимохин. - Он сам говорил, что у него будет штук пять зарисовок и пара репортажей с этими фотографиями.
- Нету Каретова, - хмуро сказал редактор. - Вы, случайно, не квасили в совхозе?
- Ну, было чуть-чуть, - признался Тимохин. Он уже догадывался, в чем дело - наверняка завсельхозотделом Каретов, когда они поздно вечером вернулись в город на редакционном уазике, пошел «догоняться», а сегодня вот не вышел на работу.
- Выгоню его когда-нибудь, к чертовой матери! - чертыхнулся редактор. - Ладно, давай так: ты мне даешь в этот номер хотя бы два-три снимка с развернутыми, строк по сорок, текстовками, а я тебе за это двойной гонорар. Идет? Каретова теперь дня три не будет, сам знаешь.
- Ладно, - с неохотой согласился Тимохин. - Но напишу я их дома.
- Но чтобы с утра как штык!
- А то! - весело сказал Петр.
Дома, после того, как они всем своим небольшим семейством посмотрели очередную серию «Семнадцати мгновений семьи» - девятилетней дочери Настеньке это тоже разрешалось, при условии выполненных уроков, и настала пора укладываться спать, Николай сказал, что еще поработает.
В их малогабаритной двушке рабочего кабинета у Петра, конечно, не было - в зале спала дочь, в спальне, естественно, сами родители, и жена Лена привыкла уже к тому, что муж использовал под кабинет кухню.
Здесь он делал фотографии, читал, писал - Петр хоть и был всего лишь фотографом, но никогда не упускал возможности подзаработать и на текстах, в которых их маленькая, но очень прожорливая трехразовая газета всегда остро нуждалась. А покурить спускался на улицу или же дымил в подъезде, в зависимости от времени года.
Лена, уже привыкшая к такому распорядку, да и к тому, что Петр как муж в последнее время к ней несколько охладел - нет, любить и уважать ее как мать своего ребенка он не перестал, просто в их отношениях поубавилось пылкости, - спокойно отправилась в спальню одна.
Петр положил перед собой на столе стопку писчей бумаги, раскрыл блокнот с последними записями, и начал писать развернутую текстовку - как и просил редактор, - к первому снимку. Это был мастер-наладчик из тракторно-полеводческой бригады по фамилии Букашкин.
В любое другое время он бы еще раз просмеялся над этой забавной фамилией, тем более, что носитель ее был здоровенным, под два метра, мужиком с пудовыми кулаками, никак не похожим на букашку, и гаечный ключ, с которым он сурово позировал, в его кулаке был похож на игрушечный.
Но из головы Петра не шло видение: там, внизу, как раз под его квартирой, разгуливает сейчас в коротеньком халатике, обнажающем стройные, немного полноватые ножки, или уже лежит в постели, разбросав эти самые ножки, и возможно, думает о нем эта чертовка Тамара. И Петр, отгоняя эту соблазнительную картинку, тряс головой и кусал губы.
После долгих творческих мук, перебиваемых настырными эротическими видениями, он все же написал одно предложение: «Афанасия Букашкина, мастера-наладчика второй тракторно-полеводческой бригады совхоза «Путь Ильича», не зря называют «мастер золотые руки». И пошел курить.
Выйдя в подъезд он, как был в тапочках, спустился на первый этаж, задержался на секунду у обитой кожей двери Тамары и, оглянувшись по сторонам, припал к ней ухом, задержал дыхание. Из-за двери слышалось негромкое бормотание телевизора.
«Не спит!» - взволнованно подумал Петр, поднес было палец к кнопке звонка, но тут же отдернул его. Сбежал вниз, сел на лавочку у подъезда и трясущимися руками воткнул в рот сигарету, прикурил, ломая спички.
«Идти сегодня к Томе, не идти? - лихорадочно размышлял он. - Ах, как хочется!.. Но ведь так и попасться недолго. А вдруг Лена или дочь проснутся - в туалет там, водички попить, а меня нет на кухне. Хотя они обе знают, что он ходит курить в подъезд - не лезть же каждый раз в спальню, откуда и был выход на единственный балкон… Нет, так дела не делаются. Надо будет или командировку придумать на пару деньков, или просто остаться дома - фотографии делать, и прошмыгнуть к Томе средь бела дня…»
Вот, блин, проблема-то свалилась нежданная на его голову. Но отказываться от соседки, самой выбравшей его для романтических отношений, вовсе не хотелось.
Так ничего не решив и выкурив две сигареты подряд, Петр поднялся к себе. Дома было тихо, жена и дочь продолжали дрыхнуть - одна в супружеской постели, другая на диване в гостиной.
Петр снова уселся за стол, принялся за второе предложение текстовки к фотографии этого мордоворота Афанасия Букашкина: «За что бы он ни взялся этот мастер, все горит в его руках…».
Редактор наверняка поморщится и вычеркнет эту строчку. Ну и ладно, на то он и редактор. Интересно, а что он напишет взамен? Хотя куда интереснее, что сейчас делает Томочка. Продолжает его ждать у вполголоса бормочущего телевизора, или уже заснула?
Петр поглядел на наручные часы - пошел уже первый час ночи. А ведь точно заснет без него! Может, рискнуть, а? Вон же, выходил покурить, как обычно он всегда делает, когда работает ночами, никто из домочадцев и не ворохнулся, привыкли уже…
А коварное распаленное воображение между тем продолжало рисовать перед ним картинки, главными персонажами которых были он и соблазнительная соседка Тома. Да такие красочные и недвусмысленные, что Петра прямо за столом настигла мучительная и устойчивая эрекция. Эта мука становилась уже невыносимой и требовала немедленной разрядки.
И Петр, так и не взявшись за третье предложение, решительно отложил ручку в сторону, затолкал в карман спортивных штанов сигареты и спички, и снова пошел - как бы курить. «Минут за пятнадцать-двадцать управлюсь, - лихорадочно думал он, крадучись спускаясь по лестнице. - Для первого раза достаточно. А там поглядим…»
Он нажал на кнопку звонка у знакомой двери. И она почти тут же бесшумно распахнулась - Тома как будто все это время стояла в прихожей и ждала Петра.
Выглянув за дверь и, быстро осмотревшись по сторонам, она схватила Петра за рубашку и втащила его в прихожую, захлопнула за ним дверь. Тут же закинула ему теплые оголенные руки на шею, привстала на цыпочки и, прижавшись упругой теплой грудью с неожиданно твердыми сосками, впилась в губы. От нее исходил кружащий голову аромат - видимо, надушилась чем-то импортным. Во всяком случае, Ленка так одуряюще никогда не пахла.
Не прекращая целоваться, они мелкими шажками просеменили в гостиную и упали на раздвинутый диван (Петр успел самодовольно про себя отметить - «ждала таки!»). И только он навалился на Тому, как даже через шум в ушах от пульсирующей возбужденной крови расслышал шлепки босых ног там, наверху, в своей квартире.
Петр обмер: неужели дочь проснулась и пошла в туалет? Сейчас обнаружит, что на кухне свет горит, а его нет, и пойдет, разбудит мать. Хотя какая ей разница, на кухне он или нет? Может, просто забыл выключить свет, и ушел спать к матери… А если это не дочь бродит, а жена проснулась, а его нет? Выглянет в прихожую, а его и там нет…
- Ну, ты чего? - недовольно спросила Тома.
- Да так, ничего, вроде послышалось, - отдуваясь, прошептал Петр.
- Э, да у тебя и правда ничего, - разочарованно протянула Тома, почувствовав сникшее настроение Петра. - Ты чего напугался, дурачок? Никто сюда не зайдет, не бойся. Ну, ну, давай… Чего ты?
Но Петру «давать» было нечем. Тогда раззадоренная и не желающая оставаться ни с чем, Тамара взяла инициативу в свои руки.
Петр сгорал от стыда, но не противился стараниям Томы, тем более, что ему это было приятно, даже очень. Наконец, он воспрянул духом и плотью и был готов вознаградить Тамару, но тут послышался приглушенный детский плач из спальни. И как ни пытался распалившийся Петр удержать Тому, та вырвалась и убежала к разревевшемуся сыну, бросив на ходу:
- Подожди, я сейчас!
Петр чувствовал, что его бесплодный пока визит к соседке затянулся и лучше бы ему вернуться домой, пока не поздно. Но какая-то сила буквально пригвоздила его к дивану: он не хотел уйти вот так, впустую. Тем более, что возрожденная с помощью Тамары готовность его продолжала оставаться на высоком уровне.
И когда Тамара, наконец, вернулась, он откинул простыню, демонстрируя эту готовность. Та хихикнула:
- Вижу, вижу!..
И сама оседлала его. И у них получилось! Почти. Потому что спустя пару минут раздалась трель дверного звонка. В ушах Петра она прозвучала как грохочущая очередь крупнокалиберного пулемета, и он даже не заметил, как с перепугу с такой силой толкнул с себя Тому, что та шлепнулась на пол и громко выругалась:
- Ты что, совсем одурел со страху, козел?
- Так звонят же! - свирепо прошипел Петр, возя руками по дивану. - Где тут мои штаны были?
- Да пусть хоть зазвонятся, я никому не открою, - попыталась было успокоить его Тома, вставая с пола и вновь устраиваясь на диване
Но Петра уже буквально колотило, и он трясущимися руками натягивал одну штанину сразу на обе ноги.
- Я тебя прошу - посмотри в глазок, кто там, не Ленка моя?
- Ой, трус-то како-ой! - насмешливо протянула Тома. - И чего я только на тебя глаз положила, спрашивается…
Но к двери пошла, наверное, специально при этом повиливая круглой попой. Петр, глядя ей вслед, с сожалением отметил: «Эх, блин, какая фигурка. Какая фигурка, а!?».
Справившись, наконец, со штанами, он заспешил в прихожую.
- Ну, кто там?
- Да никого, - оторвалась от глазка Тома. - Может, соседка моя, Петровна, была? Она как поддаст, так обязательно шляется по подъезду, ищет собеседников.
- А ну-ка…
Петр нагнулся, заглянул в глазок. На площадке, во всяком случае, в поле его зрения, действительно никого не было. А любвеобильная Тома в это время прильнула к Петру сзади, запустила бессовестную руку ему в штаны.
- Ты что, уже оделся? - жарко прошептала она. - Нет, так дело не пойдет. А ну, марш на диван! Я еще не все сказала…
Но перенервничавший и перетрухнувший Петр понимал: ничего у него сегодня больше не получится. И ему надо молить Бога, чтобы домашние не обнаружили его отсутствия, хотя прошло уже - о, черт! - почти час!
- Извини, Тома, - проникновенно сказал он, мягко извлекая ее шаловливую ручку из своих штанов. - Давай в следующий раз, ладно?
- А следующего раза может не быть!
В голосе Томы прозвучали одновременно и горечь, и обида. Но Петр уже не слушал ее, а еще раз взглянув в глазок, щелкнул задвижкой и вышел на площадку, прислушался. Вроде тихо. И он на цыпочках стал подниматься по лестнице.
- Эй!
Петр испуганно обернулся.
- Тапочки свои забери, альфонс недоделанный!
Из полуоткрытой двери высунулась белая рука с зажатыми в ней тапками и швырнула их на площадку. Пластиковые тапки упали на бетон с дробным костяным стуком. Петр зажмурил глаза. Но в подъезде по-прежнему царила тишина.
Петр подобрал тапки и, держа их в руке, продолжил восхождение на свой этаж в носках. Остановившись перед дверью, он перевел дыхание, прислушался. Нет, дома у него все спокойно. Уф, пронесло, отсутствие Петра, похоже, так и осталось незамеченным - его девочки продолжали безмятежно спать.
Сунув ноги в тапки и на всякий случай вытащив из кармана сигареты со спичками и держа их перед собой (да вот, покурить выходил!), Петр уверенно потянул дверь на себя. Она открылась и неожиданно с негромким лязгом застопорилась. Цепочка!
Кто-то запер дверь изнутри на цепочку. Не дочка же. Значит, Лена. Не нашла его ни в подъезде, ни у подъезда, и закрылась. Но не совсем, а на цепочку. Вот и понимай это, как хочешь: вроде бы дверь в дом и не совсем заперта, и в то же время войти невозможно. Блин, все у этих баб с какими-то вывертами!
Петр даже вспотел от нервного напряжения. Что делать? Позвонить? Или потихоньку через щель позвать жену? Так она может такой тарарам устроить, что весь подъезд проснется и с интересом будет вслушиваться в бесплатный концерт.
Нет уж, такого удовольствия он никому не доставит! И Петр, запустив свою длинную худую кисть в дверной зазор, стал нашаривать конец цепочки, чтобы выдернуть ее из паза и распахнуть дверь.
Но цепочка была короткой - Петр специально сам выбирал такую, чтобы никто, ни с короткими, ни с длинными руками, не смог проникнуть в их жилище, когда они спят с приоткрытой для сквозняка дверью в летние душные ночи.
Из-за узкого зазора рука его не могла выгнуться под нужным углом и зацепить цепную задвижку. Петр и сопел, и кряхтел, но у него ничего не получалось. И от неожиданности он даже слегка присел, когда вдруг услышал негромкий, но ядовитый голос Лены:
- Может, помочь?
Петр совладал с собой и с напускным раздражением сказал:
- Ты зачем закрылась? Я ж покурить выходил…
И продемонстрировал половинке бледного лица жены с одним рассерженно блестящим карим глазом в узком дверном проеме сигареты и спички.
- А ну дыхни!
-Чего? - не понял Петр. - Ты думаешь, что я пил где-то? Так на, нюхай!
И с силой выдохнул под нос Лены.
- Да, не пил, - согласилась она. - Но и не курил. Табаком от тебя не пахнет. Зато воняет чужими духами. И я, кажется, знаю, чьими…
- Да что ты знаешь, что ты знаешь, - торопливо забормотал Петр. - Я точно курил на улице. Но потом у меня голова заболела, и я решил прогуляться вокруг дома. По свежему воздуху. Зато сейчас голова не болит. Ну, впусти меня, Лена!
- Не болит? - спокойно переспросила Лена. - Зато сейчас заболит!
В дверную щель вдруг просунулся зачехленный зонт, загнутой массивной рукояткой вперед, и ошеломленный Петр не успел отклониться. В подъезде раздался громкий деревянный щелчок - Лена угодила мужу точно в лоб.
- Иди туда, откуда пришел! - гневно прошипела она, втягивая зонт обратно. - Привет передавай от меня этой сучке Томе. С ней я завтра разберусь. А ты пошел вон, кобель!
И дверь с треском захлопнулась. Ошеломленный Петр застыл на месте как столб, потирая ушибленный и начавший распухать лоб. Потом разозлился и с силой нажал на кнопку звонка, не отнимая от него онемевшего пальца, пока дверь опять не раскрылась - так же на ширину цепочки.
-Я сказала тебе - не пущу! - опять яростно сверкнула одним глазом в дверной зазор Лена. - Нам предатель не нужен!
- Да что ты такое говоришь, Леночка! - заканючил Петр. - Не был я ни у кого! И вообще - не имеешь права меня не пускать, я тут прописан!
- Ах, ты тут прописан! - зашлась от злости Лена. - А чья это квартира, тебе напомнить?
Да, квартиру пять лет назад получила жена, работающая бухгалтером в ПМК. До этого они мучились в малосемейке. Но он же действительно здесь прописан. И они, как бы там ни было, семья…
Однако Лена была непреклонна. Она была до глубины души оскорблена изменой мужа и не собиралась его прощать.
- Иди, иди давай отсюда, туда, откуда пришел! - настойчиво повторяла она, уже начиная заливаться слезами.
- Мама, мама, что случилось?
Это проснулась дочь и вышла к матери в прихожую. Лена еще раз с ненавистью сверкнула глазом и захлопнула дверь. Слышно было, как она, всхлипывая, говорила дочери приглушенным голосом: «Ничего, доча, ничего не случилось. Это тебе показалось. Идем спать ко мне…»
Петр впал в прострацию. Вот так номер! Сходил, что называется, на блядки! Как же он, дурак, мог забыть народную мудрость «Не живи, где…» Или наоборот: «Не …, где живешь». А теперь что делать?
«А-а! Раз она меня отправила к Томе, то и пойду к ней опять! - с отчаянием подумал он. - А если Ленка и в самом деле попрет меня, то хоть буду знать, за что…»
Он быстро сбежал на первый этаж, позвонил в Томкину дверь. Она не открывала. Петр снова надавил на кнопку. Наконец, дверь распахнулась, и так же, как давеча у него дома, на ширину дверной цепочки.
У Томы цепочка была длиннее, и потому Петр видел все ее искаженное злостью лицо, а не половинку, как у своей жены.
- Иди отсюда, казанова сраный! - свистящим шепотом сказала Тамара. - Я все слышала. Попробуй только признаться жене, что был у меня! Понял?
- Да понял, понял, - упавшим голосом сказал Петр.
- Ну и спокойной вам ночи! - хмыкнула Тома, и тоже захлопнула дверь.
И Петр поплелся наверх. Может, пустит его Ленка? Жена же, как-никак. Пока еще…