«Я снимаю крылья. Хватит!
Не получился ангел из меня,
Ты просто время зря потратил,
Не для меня эта земля.»
«Назад уж крылья не приму.
А ошибаться в выборе не мог,
Подойди ко мне. Я обниму,
И избавлю от тревог.»
«Нет. Чувствую, что Я слаба,
Поднять не под силу рУки.
Перестала Я верить в слова,
За что мне посылаешь муки?»
«Знай! Ты мучаешь себя сама.
И в наказаниях Я - не мастер,
Умом лишь наделил сполна,
Чтоб строила свое Ты счастье.
Пойми, мое Ты отраженье.
Что хочешь от жизни получать?
Несчастье или наслажденье-
Тебе решать. Тебе решать."
«Постой. Неужели Я сама
Сделала то, что вижу вокруг?..
Просто забыла, что жизнь - игра,
Стала фишкой бездумной вдруг.
Теперь поняла, спасибо!
Прости, что усомнилась в себе."
И блеснули крыльев изгибы
Расправляясь легко на спине.
Всё легче дыхание наше по будням при встречах. Аллеи, дыхание, Бунин, и утренний щебет, и утренний клёкот - мы вольные птицы, поэтому лёгкость. И все об одном - и Кундера, и Шиллер, и датчик дождя, что так странен в машине…
А дождь, просыпаясь сквозь мелкое сито, не знал, что отслежен, по каплям посчитан…
И все об одном - Достоевский и Пушкин - о том, как ты треплешь меня по макушке, и всё об одном - рыжий кот на заборе, и взгляд твой, наполненный болью-любовью.
Мы тянем друг к другу озябшие руки, мы птицы, мы кружимся в солнечном круге. И в этом - такая особая лёгкость, что сердце мозжит, как ушибленный локоть.
Дороги, уходящие в печаль.
Дороги - реки, берега - причалы,
Пороги - броды, сумраки - порталы.
То налету, то кое-как влача…
То в полутьме, то как бы на свету,
Но так же безысходно и наощупь
Бесцветным дымом над кофейной гущей
Я, всё же, обретаю высоту
И падаю в живую глухомань
Достаточную, чтобы знать о чем-то,
Возможно, главном, и отправить к черту
Дороги эти, не сходя с ума
По ком-то, отчего-то или так -
Без видимых причин для воздыханий.
Я слишком слаб, чтоб с чьих-то глухоманей
Взымать за совместимость нужд и благ.
Дороги, по которым я пройдусь,
Меня когда-то приведут на пристань,
Где ждет давно последняя из истин,
Упущенная где-то налету.
Приметы - знаки, прелести - сердца,
Сюжеты - лица, замыканья - веки,
Всё те же капли - по щекам да в реки,
В дорогу без начала и конца.
Хоромы - ду’ши, скрипачи - врата,
Умы - схожденья, завтраки - посулы,
Тосты - хваленья да мытье посуды,
Мечты - кредитки и мечты - за так.
Визитки - строки, критик - вольнодум,
Нектар на раны да цветочки - смайлы,
Сердечки - реки, берега - причалы,
То в полутьме, то снова на свету.
Дорога без касаний за предел
Дороги солнца в звездном бездорожье -
Всего лишь клик до чьей-то тихой дрожи,
Как след хождений неба по воде.
Не горюй. Горевать не нужно.
Жили-были, не пропадем.
Все уладится, потому что
на рассвете в скрипучий дом
осторожничая, без крика,
веронала и воронья,
вступит муза моя - музыка
городского небытия.
Мы неважно внимали Богу -
но любому на склоне лет
открывается понемногу
стародавний ее секрет.
Сколько выпало ей, простушке,
невостребованных наград.
Мутный чай остывает в кружке
с синей надписью «Ленинград».
И покуда зиме в угоду
за простуженным слоем слой
голословная непогода
расстилается над землей,
город, вытертый серой тряпкой,
беспокоен и нелюбим -
покрывай его, ангел зябкий,
черным цветом ли, голубым, -
но пройдись штукатурной кистью
по сырым его небесам,
прошлогодним истлевшим листьям,
изменившимся адресам,
чтобы жизнь началась сначала,
чтобы утром из рукава
грузной чайкою вылетала
незабвенная синева.
Всю жизнь торопиться, томиться, и вот
добраться до края земли,
где медленный снег о разлуке поет,
и музыка меркнет вдали.
Не плакать. Бесшумно стоять у окна,
глазеть на прохожих людей,
и что-то мурлыкать похожее на
«Ямщик, не гони лошадей».
Цыганские жалобы, тютчевский пыл,
алябьевское рококо!
Ты любишь романсы? Я тоже любил.
Светло это было, легко.
Ну что же, гитара безумная, грянь,
попробуем разворошить
нелепое прошлое, коли и впрямь
нам некуда больше спешить.
А ясная ночь глубока и нежна,
могильная вянет трава,
и можно часами шептать у окна
нехитрые эти слова…
Первый снег повторился и снова напомнил о ней.
Заметался и стих над печалью земной круговерти,
Защемлённый меж двух оголенных ветвей,
Ветер.
Это было давно, это было совсем не с тобой
В прошлой жизни чужой, а быть может и не было вовсе.
Докури и домой. Это просто простилась с листвой
Осень.
И смотри не простынь - после бани недолго. Ложись,
Постарайся уснуть или спящим опять притвориться.
И рискни не соврать, что ты есть, что тебе эта жизнь
Снится.
Завтра станет болеть не о том, что ты был, что ты знал.
Завтра станет любить не того, кто по первому снегу
Вспоминал, как когда-то молилась чужая весна
Небу.
Этот мир не для тех, кто живет. Этот век - не любовь.
Это время, как выпавший снег, ненадежно и лживо.
Не печалься, мой друг, просто знай: мы с тобой
Живы.
А еще мы любимы - едва ли кто так же любим.
Иногда даже трудно назвать эту чувственность правдой.
Сделай завтра земным, и хотя бы немного своим,
Падай.
Заметался и стих над печалью о мертвой листве
Черный ветер и ночь подползла и легла у порога.
Отпусти эту боль, не держи этот шум в голове
Долго.
Заслони эту память мелодичной, как стих, пеленой
Да ступай черно-белой тональностью сбывшихся клавиш
В откровенья свои - как прощаться с последней листвой,
Знаешь.
Пусть мелодия эта озвучит убытие в сон,
Сочиненная юностью старого верного друга.
Завтра медленно станет звучать по душе в унисон
С вьюгой.
Ты вернешься в себя, и проводишь за осенью явь.
Ты вернешься туда, где от музыки тихо и юно.
Ты вернешься в страну, что когда назвали - любовь,
Струнно.
Ночь вошла в тишину, и послышалось: жить - не беда.
Что-то легкое плавно накрыло печали листвы.
Ветер ровно проснежил по памяти в белую даль
И стих.
Нас сделать пытались мудрей, покорней:
Нам ветки ломали, нас рвали с корнем.
Нас били по нашим звериным ликам,
А мы отвечали звериным рыком.
Стреляли по нашим змеиным шкурам,
А мы хохотали: мол, пуля - дура.
Когда ж нас бросали - с небес на землю, -
Вновь вверх по ступеням мы шли (по тем ли?).
Как нас посылали! В какие дали…
За стойкость не выдал никто медалей.
Исчезли в тумане надежды-веры,
И только любовь ещё треплет нервы.
Вот так и живём: каждый третий - лишний,
И нет ничего, кроме пьяной вишни,
Да глаз, что зовут в них нырнуть, как в омут,
Да смены белья, чьих-то лиц и комнат.
И чтоб испытать неземное счастье,
Сердца мы, как тряпки, порвём на части.
А чтобы усилить земную радость,
Мы в баре ближайшем «повысим градус».
Дорожки земные печальны и зыбки.
Мы ходим по ним, совершая ошибки.
Ошибка другие ошибки плодит,
А добрый наш ангел сквозь пальцы глядит
На наши огрехи. Вернее, сквозь крылья.
И, нас осыпая небесною пылью,
Весёлой сверкающей снежной пыльцой,
Нас делает, - нет, не закланной овцой,
Такой обречённой, такой безутешной, -
А белой пушистой овечкой безгрешной.
Все мы бываем неправы. Совершаем ошибки. Делаем глупости. Обижаем. Допускаем просчеты.
А надо понимать с первого раза. Раз уж делать - то правильно. Поступать умно. Помнить об интересах окружающих. Семь раз отмерить, и один - отрезать.
НЕ получается. Если, конечно, вы - живой человек.
Как вести себя, когда ошибся?
Признать свою ошибку. Принести извинения. Жить дальше. Всё просто.
В повседневной жизни распространена другая стратегия: долго изворачиваться, со скрипом признать свою ошибку, сквозь зубы извиниться, долго-долго оправдываться, в конце концов - сделать виноватыми всех вокруг, но не себя.
Чем ниже самооценка человека, тем с большим азартом с большей настойчивостью он реализует эту стратегию. А почему? Потому что он верит, что если правильно подобрать оправдания - то он окажется «совсем не виноват». Потому что он думает, что хороший человек никогда не ошибается. А он очень хочет быть хорошим человеком.
Самый простой путь быть «хорошим» - вовремя найти плохого - того, кто не дает ему проявить свою подлинную безупречную незапятнанную идеальную сущность.
Оправдания превращают вас в жертву обстоятельств и лишают вас жизненной силы. Вы сами начинаете воспринимать себя как мелкую сошку в полноводной реке человеческих отношений. Вы теряете самоуважение и уверенность в себе. Вы теряете доверие других людей, потому что много суетитесь вокруг собственной персоны и постоянно защищаетесь. Вы не ошибаетесь - вы учитесь, и в этом ваша сила.
Будьте открыты и честны. Жизнь - это обучение.
Вы никогда бы не ошибались, если бы знали, чем дело кончится. Только жизнь устроена так, что ни одно дело не начинается в стопроцентной уверенности, что оно получится. Поэтому будьте открыты полученному опыту и честно признавайте, если что-то не получилось.
В следующий раз, если вы заметите, что начинаете оправдываться - остановитесь и сдержитесь.
И вы почувствуете больше личной силы, даже если услышите о себе много неприятного.
Сдержитесь.
Дайте людям выразить свое отношение к вам, если они хотят, и примите это мужественно.
Сдержитесь.
Сделайте выводы и продолжайте жить.
По подъезду ходили пацаны с большой коробкой. По правде говоря коробка была небольшая, но и пацаны были невелики, лет по десять, так что коробка в их руках казалось огромной. Одеты были соответственно погоде, шапки кроличьи, на ногах какая-то полулохматая обувь и страшные на вид то ли куртки, то ли пальто. В общем, нормального вида мальчишки, дворового и хулиганского. - Дядя! - тронул меня за рукав один, который был без коробки, - Вам щенок не нужен? - Да нет, а ты что, щенков продаешь? - Нее, дядя, их кто-то выкинул в подъезд прямо в коробке, а они так пищат, наверное хотят домой.
Я открыл створку коробки, которую прижимал к животу второй мальчуган. Из темных, вонючих недр на меня смотрели пять пар щенячьих глаз. Щенки были плотненькие, кругленькие и хвостатые. Они не пищали, а только смотрели на меня снизу вверх и думали о чем-то о своем. - Не, пацаны, не нужно. У меня дома двое котов, боюсь не подружатся они с вашими собачками.
Объяснение про «двое котов» было принято с пониманием и пацаны, вздохнув, закрыли коробку и понесли живой груз дальше, в поисках будущих хозяев. - Дрззззззз… - зазвонил дверной звонок у моих соседей. Спустя пол минуты дверь приоткрылась и на пороге возник сосед. Не знаю, кем он работал, но по виду то ли учитель, то ли начальник небольшого женского отдела. Всегда культурно одет, в руках портфель. Я еще запомнил, как он брезгливо морщился, трогая дверную ручку подъезда. И еще он делал замечания. В общем-то правильные замечания, про «не курить в лифте», «не плевать и не мусорить». Нормальный мужик. - Кто там? - сосед оглядел чумазую пацанву и знакомо поморщился. - Дядя, вам щенок не нужен? - с надеждой спросил тот, который не держал коробку. - Смотрите, какие красивые!
И, торопясь показать красоту, открыл коробку. - Пошли вон, уроды! И тварей блохастых своих заберите! - от вопля соседа пацан зажмурил глаза, а щенки сбились в кучу и постарались уйти поглубже в коробку, - Еще раз притащите их сюда, всех с лестницы спущу!
Мальчишки кинулись от этой негостеприимной квартиры, тем не менее очень аккуратно неся коробку с пятью хвостами. - Давай вот сюда позвоним, - предложил один. - Тут тетя живет, она, наверное, возьмет одного. А может и двух, - мечтательно предположил он.
В коробке кто-то тяжело вздохнул. - Пим-пилим-пим.. - пропел звонок и тут же открылась дверь. «Тетя», видимо, куда-то собиралась, поэтому открыла сразу. - Вам щеночек не нужен? Красивый и добрый! - мальчишка вытащил щеня из коробки, полагая, что в руках живой подарок будет выглядеть презентабельней.
… Тяжелый шлепок открытой ладонью попал как раз снизу по рукам, держащим щенка. Тот резко взвизгнув, подлетел вверх, перебирая в воздухе лапками, но пацан все-таки умудрился как-то поймать его и засунуть визжащий кусок шерсти себе за пазуху. - Еще раз придешь сюда, всех с лестницы спущу! Вместе с вашими вонючими собаками!
Хлопнула закрывающаяся дверь и пацаны побрели дальше по подъезду. - Какая же он собака? Это же щеночек еще! - недоуменно высказался один.
… Потом еще много раз звонили дверные звонки, хлопали двери и орали люди. Никому не были нужны щенки. А будущее, когда на улице минус сорок, у них было одно, замерзнуть насмерть на первом этаже холодного подъезда. Собственно оттуда и несли свою живую ношу эти два пацаненка, оставив на месте коробки со щенками два школьных рюкзака, чтобы они не мешали ходить по квартирам.
Через час осталась одна квартира, алкоголика Сашки. Ее специально оставили на потом, потому что Сашка был мужик нехороший, с тяжелым характером и взглядом как у волка. Да и не сказать, что совсем алкоголик, но пахло перегаром он него постоянно. И еще он был совершенно непредсказуемый в своих поступках. Поэтому пацаны вполне справедливо оставили его в качестве последнего места посещения, предполагая, что за щенков они не только услышат десятиэтажный мат, но и еще могут по шее получить. Сашка не любил людей, а люди не любили Сашку. Но была между ними одна разница. Сашка не боялся людей, а люди его опасались. Да и как не опасаться здоровенного, небритого мужика, вечно пьяного, который смотрит на тебя взглядом вурдалака? - Дыц-дыц… - Осторожный стук в дверь показал, что надежда пристроить щенков угасла почти совсем. И еще он показал, что звонок не работает.
За дверью раздался хриплый мат, что-то упало, встало, и дверь открылась. Сверху вниз, на притихших от страха пацанов глянули злобные, глубоко посаженные глаза. - Ну?! - рявкнуло перегаром страшное лицо, - Чо надо?
Пацаны, которые от страха и так дрожали коленками, теперь вообще забыли, что хотели сказать и зачем пришли. Молча и с непередаваемым ужасом они смотрели на огромное, злобное тело и даже думать боялись, что сейчас будет. - Это… Вот… Вам не нужно? - дрогнувшим голосом залепетал тот, который нес коробку. А первый, предполагая, что сейчас будет, просто зажмурил глаза, понимая, что убежать они уже не успеют. Но желание спасти щенков победило страх, - Возьмите. Пожалуйста. А то они умрут.
… Сашка посмотрел на пацанов, потом в коробку и медленно протянул к ним свои волосатые, немытые ручищи.
А потом случилось страшное. Страшное было в том, что дети поняли одну простую истину, что не тот хороший человек, кто хорошо выглядит снаружи, а хороший тот, кто хороший внутри. И путь он трижды алкоголик, грубиян и асоциальный элемент.
Сашка забрал себе всю коробку со щенками. Целую неделю мы встречали его несущего в пакете то молоко, то какую-нибудь вкусняшку из зоомагазина, то еще что-то. А потом он возле автобазы, где работал сторожем, построил вольер и переселил лохматых жильцов туда. И теперь это уже не пищащие щенки, а вполне серьезная и, главное, послушная стая охранников.
Сашка лучше не стал. Все так же пьет, дышит перегаром и злобно смотрит на людей. И только у дворовых пацанов он теперь пользуется непререкаемым авторитетом и уважением. А если кто не знает, то уважение дворовых хулиганов ой как трудно заслужить.
PS Я написал этот немудренный рассказ, чтобы напомнить, в первую очередь самому себе - все, что сверху, это шелуха. Главное, что внутри. Да и просто не мог не написать, потому что пацаном, который таскал такую же коробку в далеком, 1984 году, был я.
И хочется сказать, но так не значимы
Слова, что отражаются в глазах.
Которыми потом так горько плачем мы,
Когда их больше некому сказать…
И хочется коснуться, но Ушедшее
Не держит ключ к потерянным дверям…
И прячешь свою грусть за тихим шелестом
Опавших желтых листьев Сентября…
И не шагами меряешь - пустынями
Безлюдные аллеи по ночам,
Когда идешь от имени до имени,
Которые уже не зазвучат…
Не отзовутся радостно с надеждою,
Тебе на плечи руки положив…
И прячешь под красивыми одеждами
На клочья разорвавшуюся жизнь.
И кружатся рассыпанные месяцы…
И кто-то, неопознанный с Земли,
Глядит в прицел, где всё легко уместится
В холодное, отрывистое:
«Пли!!!»
Ни ножом по руке, ни ногой на межу.
- Всё в порядке?
- Окей!
- Уходи!
- Ухожу.
Под шуршанье грошей сентябриной казны.
- До свиданья?
- Прощай!
- Навсегда?
- До весны…
Расставальс вечеров, поцелуи с утра.
- Не болей!
- Будь здоров.
- Нам пора?
- Мне пора.
Кувырком с чердака, по-пластунски в нору.
- Не скучай!
- Ну, пока.
- Ты уйдёшь, я умру?
- Будешь жить, вспоминая наш Самбатион,
Белой яблоней, птицей, доской на мосту.
Слёзы канут в потоке, расступится он.
…Я зерном обернусь и в тебе прорасту.
Не бросай булыжником в поезда,
не тверди: «я отмщение, аз воздам»,
не сияй, что рождественская звезда, береги свои
тридцать два алмаза.
Привыкай, что горе не от ума,
твой нагрудный крест проглотил туман,
будет буря, бездна, сума, тюрьма - не по очереди, а сразу.
Кто сказал, что желает тебе добра?
Человек человеку взорванный храм.
Перспектива сломанного ребра начинает ныть
при такой погоде.
Миллилитры крови в твоём платке
говорят на понятнейшем языке,
отрицают: нет, никогда, ни с кем, ни за что и ни в коем роде.
Так вопи, рыдай, расстилайся вдоль,
ты имеешь право на эту боль,
отбери ключи, подбери пароль, защити себя
от дурного глаза.
Ты такой как все, ты не хуже них,
ты имеешь право на страх и стих,
что угодно можно перенести ради складного пересказа.
Мир не ждал тебя и сейчас не ждёт,
ты случайно вышел на этот лёд,
почему? Да чёрт его разберёт,
сам подумай, чай не двенадцать.
Осознай: философская болтовня
никогда не поможет тебе понять.
И спроси, пожалуйста, не меня, как теперь из этого выбираться.
В себе я разберусь сама -
Пусть отдыхают судьи,
Но дай мне, Господи, ума
Не лезть в чужие судьбы.
.
Нередко тонущий корабль
Не просит о спасении,
Внуши мне, Господи, мораль
Не лезть в чужие семьи.
.
Пусть я премудрая сова
И мастер красноречий,
Не дай мне, Господи, совать
Свой нос в чужой скворечник…
.
[Когда любви не достает,
Так просто ошибиться,
Приняв чужое за свое
Под тяжестью амбиций.]
.
Нажми небесный рычажок,
Останови бесовства -
Тот помешался на чужом,
.
Кто своего не создал!
Новорожденный мир заблудился в густой траве.
Мог бы в трех соснах, да их еще не нарисовали:
есть иван-чай,
две бабочки, с крыльями из эмали -
светлой, полупрозрачной, кобальтовой эмали,
губкой впитавшей полуденный жаркий свет.
Миру-младенцу сейчас бы туманного молока,
теплые руки создателя, новую погремушку,
сны о долинах, предгорьях, рисованных деревушках,
чае горячем в таких неприлично красивых кружках,
чтобы и в руки их боязно взять, пока
чай не остынет. Обычный зеленый чай,
в чайнике-шаре заваренный заспанным демиургом,
теплым, со мною не сбывшимся, майским утром,
в новорожденном мире, по-детски смешном и мудром,
льнущем лесной голубянкой к твоим плечам.