Погода мне равна, а я погоде,
сливаюсь с клёном, осыпаюсь ливнем,
не просыпаюсь… Небо на исходе,
и дождь косой сечёт обочин глину,
стать маленькой, улиткой притвориться,
кокетливо-жеманный утлый домик
нести в себе, любовно и трагично
копаясь в узелках его спирали,
не зная и не ведая морали, стыда и долга,
потому что птицей -
опасно… вот летать бы разучиться…
Я родилась в игрушечном раю.
Порой он, правда, притворялся адом.
Там в голову беспечную мою
назойливо ввинтилось слово «надо»,
такое инородное. Реки
изгибы в балке прятались без счёта,
казались высоки и далеки
цветные двухэтажные хрущёвки.
Я родилась поддерживать очаг
и Золушкой копаться в мелочах,
учиться чечевицу от гороха
хотя бы понаслышке отличать.
И да минует случай страховой
лоскутный свет - и ласковый, и ладный,
где с миром был надёжный уговор
у детства - в каждой клеточке тетрадной.
Рука слегка в чернилах - это я теряюсь от сложнейшего вопроса -
какого цвета спинка воробья?
И бантики в горошек держат косы.
Тут раньше было дерево. Оно
пило корнями, возносилось в небо,
листвой светилось и цвело весной,
в ликующей головке быль и небыль
сплетая в пряди, дождевой водой
промытые, змеилось сквозь тетрадки.
Теперь тут только крыши чередой
и дымоходы в шахматном порядке.
Мы гаснем долго, искрами во тьме -
вдруг занявшись и описав кривую,
немыслимую, сложную - взамен
луча, стрелы, мы проживаем всуе
и неумело… Но горим пока.
Как только отпущу своё начало -
я стану тенью в роговых очках,
как все, кто больше свет не излучает.
Уже старею. Штукатурю внешнее,
Себя одергивая, чтобы в зрелой ясности
Не замечать осыпавшихся стен.
Легко вздыхаю и картины вешаю,
Скрывая пыль за плотностью их масляной,
Как равнодушие за комплимент.
А осень теплым боком прижимается
К моей ноге - покорная, мурчащая,
И смотрит хитро зеркалами глаз.
Я вижу в них и яблоки, и саженцы,
Я вижу прошлое и настоящее,
Я вижу слово - каждому из нас.
И это слово, словно в равновесии
На самой тонкой струнке настроения
Смиряет все и все спешит раздать.
В том и огромное величие поэзии,
Что в несколько секунд стихотворения,
Мы вкладываем все свои года.
Вечность расставила точки.
На радиоволнах - блюз.
Справимся в одиночку?
Заломленных пальцев -
хруст…
С осенью, сквозняками,
с листьями вдоль страниц.
С письмами и стихами.
И с криком
летящих птиц…
Ветром рассыпаны бусы.
Тоскою - гул в проводах.
Первого снега укусы
всех уравняют
в правах…
Помни - на этом отрезке
жизнь предлагает взлёт.
Не делай
движений резких -
к вечеру всё пройдёт…
Когда я почувствовал, что обмочился, то сразу понял - дела плохи.
Во-первых, я мало что помнил.
Надо мной был белый потолок. Повернуться на бок я не мог, подняться с кровати тоже не получалось.
Что это было? Кома, инфаркт? Амнезия? В любом случае, что-то произошло с руками и ногами. Не то чтобы я их не чувствовал, но как-то не владел ими, что ли.
Во-вторых, я попробовал позвать жену, но язык не слушался. Это, вроде бы, при инсульте бывает - нарушение речи? Я вспомнил, такое было у тестя (что-то я всё-таки помню).
Надо успокоиться и попробовать ещё раз.
И опять безуспешно.
От бессилия я, представляете, заплакал! Стыдно даже. Всю жизнь прожил, как мужик, ни слабиночки, а тут… Правду говорят - болезнь любого косит.
Я напрягся, пытаясь вспомнить, что же произошло… и опять обмочился.
Ко мне подошла молодая женщина (медсестра? дочь? внучка?). Лицо было очень знакомым, почти родным. Она улыбнулась и стала менять мне исподнее.
Господи, быть беспомощным - это невыносимо! Последние годы только и думал, чтобы не вот так, не как растение… чтобы не зависеть ни от кого…
Женщина поцеловала меня в висок, погладила по голове, сказала: «Сейчас будем кушать», - и я сразу почувствовал ужасный голод, даже засосало под ложечкой.
Вообще, никаких болей в теле я не испытывал, даже наоборот, было легко и приятно… вот только голод.
Я пошевелил языком и почувствовал голые дёсна. Протезы сняли. Или я сам?
Я скосил глаза на тумбочку, но ничего рассмотреть не смог. Обычно я клал их рядом, в стакан. Жена всегда смеялась. Она, вообще, смешливая баба была, добрая… Где она? Что с ней?
На меня вдруг накатила тревога, страх перехватил горло, и я снова заплакал.
Надо мной склонилась женщина (медсестра? дочь?), улыбнулась:
- Кто это тут плачет такой маленький? Кто это у нас хочет вкусную кашку? Сейчас мама мальчика покормит…
Она вынула меня из маленькой кроватки, ловко вставила мне в рот соску от бутылочки и опять улыбнулась.
- Сыночек вырастет большой, - ворковала она, - сильный! Скоро у нас начнут резаться зубки, да? Сейчас покушаем и пойдём гулять, да? В новой колясочке, да?
Я сосал молочную смесь из бутылки и думал: «Да, конечно, да. В конце концов, не всё так плохо. Тем более, если скоро зубки прорежутся…»
Глаза слипались, по телу разливалось тепло и нега. Впереди было ещё много времени… чтобы вспомнить… чтобы забыть…
Кто мне истину откроет,
Светом тьму посеребрит?
Не с того ли ветер воет,
Что душа моя болит?
Кто удержит равновесие?
Кто пошлёт благую весть?
Есть над нами поднебесье,
И земля под нами есть.
Отчего в ученье строгом
Ересь тлеет, как ожог -
То ли ходим все под Богом,
То ли все мы вместе - Бог?
Я стою под образами,
Я держу в руках свечу,
И закрытыми глазами
Вижу дальше, чем хочу.
Первой в автобус вошла Римма. Она была очень бледная, очень. Водитель выдал ей билет и улыбнулся. Она даже не взглянула на него, прошла в конец салона и бессильно упала в кресло. Ныл шрам на руке и кружилась голова. Не было сил ни думать, ни переживать. Везут и ладно.
Потом вошли двое подростков - мальчик и девочка. Симпатичные, в мотоциклетных шлемах. Девочка стеснялась и всё время держала мальчика за руку. Сели рядом и стали считать циферки в билетах. Счастливого не досталось, но их это, похоже, не расстроило. Они рассматривали салон и тихонько перешёптывались.
Лялю вообще непонятно, как одну отпустили. Ей всего-то лет пять. Вошла, деловито взяла билет и спрятала в карман больничного халатика. Села близко к выходу и стала с интересом глядеть в окошко.
В окошко было видно, как Матвей Семёныч сажает в автобус жену Зосю. Она плакала, что-то говорила… Когда вошла в салон, сразу кинулась к водителю:
- Когда мы отправляемся? Давайте подождём! Мотя поедет с нами, он обещал! Мы с ним договорились! Давайте подождём!..
Водитель грустно покачал головой:
- Не волнуйтесь. Поедет следующим. У него дела еще, не успеет. А у меня график.
Потом на остановке какой-то шум, неразбериха… Все припали к окошку. Водитель вышел и принял из рук медсестры младенца. Вошёл, огляделся:
- Вот незадача…
Толком и некому его доверить на время переезда. Но думал он недолго. Почти сразу же в автобус влетела растрёпанная Лиличка, схватила маленького, стала целовать и прижимать к себе.
- Может оно и к лучшему, - подумал водитель, и выдал один взрослый и один детский.
Дверь закрылась. Автобус тронулся в сторону большого моста. Когда проезжали над рекой, водитель высунулся из окна и помахал старику в лодке.
- Чудной этот старик! Возит по одному. Автобусом-то сподручней. Загрузил кучку, да повёз. Опять же, вёслами махать не надо…
На песчаную косу небо выльет бирюзу,
Ветер с моря обещает долгожданную грозу.
Тяжелеет старый сад, клонит гроздья виноград,
Это август, это август коронует всех подряд.
На столе резной узор, будет долгим разговор,
Это кто там вездесущий на меня глядит в упор?
Что бы ты ни сочинял, человек ничтожно мал,
Ты ломать его пытался, но пока не доломал.
Ветер - нежная пила - слижет камень добела,
Чайка мечется над морем, словно швейная игла.
Кто забрасывает сеть, будет ждать улова впредь,
Будет божьими глазами на кораблики смотреть.
За волной идёт волна, время пьёт тебя до дна,
И с другого побережья боль твоя едва видна.
Но всему приходит срок, август целится в висок.
Старый ботик третьи сутки носом тычется в песок.
Ветер двинется на юг, тронет лодочку твою,
Не успеешь оглянуться - пришвартуешься в раю.
Солнцевороты, плавящие тень,
Шкатулка лет по календарным меркам.
И лето дрянь, и душно в немоте
Прясть тишину и пить за пустошь века,
Заблудшего, как дряхлый пилигрим,
В стране чужой. Спроси - бывало ль хуже,
Когда ты только кажешься живым,
И смерть внутри - играет в жизнь снаружи.
Сквозь эхо строк, не бывших на листе,
Не дай звучать тому, кто бесприютен.
Не суетись, ты просто бредишь тем,
Чего здесь нет и никогда не будет.
Какая чушь - лелеять зыбкость грез
И созидать, и в созданном ютиться.
Мы завтра снова станем сентябрем,
Дождем, туманом, тенью над страницей.
Нытьем о том, что всё на свете - прах,
Тебя зима, привычно, удосужит,
И ты поверишь, что строка в руках,
Как смерть во мне сквозь жизнь твою - снаружи.
дождь бесконечный, слякоть в душе усталой,
тонкие пальцы держат пустой бокал.
больно и стыдно - что же со мною стало?..
.он меня сделал,
люди,
он все сломал.
новый входящий. да, я почти в порядке.
друг, не печалься, феникс еще споет.
я же как плеер - просто нужна зарядка.
.он меня сделал,
Боже,
за первый ход.
царственным ритмом - к черту! - по битым стеклам,
скомканной фразой срезать пустой упрек…
Господи, видишь, в сердце тепло и мокро.
.он меня сделал,
честно,
он это смог.
Дорогая, до края четыре ладони
Наших рук. И мы чувствуем пропасть
Каждым пальцем, всей кожей. Мы таем, мы тонем.
Только так же опять остаемся
В разукрашенном зеленью маленьком сквере,
Где наш рай, где наш маленький домик
Распушил у порога малиновый вереск,
Где все важно, без если, без кроме.
Остаемся в словах мягким шепотом в ухо,
Остаемся в любимых привычках,
Остаемся родными - по сердцу, по духу,
Остаемся. И здесь - поэтичность.
Дорогая, ведь пропасть - лишь маленький случай,
Безобидный, пока в этом доме
Крепко связан, един и еще неразлучен
Оберег наш - четыре ладони.
Девочка, ты прячешь в сердце окрики
Каждого. Ты прячешь в нем смятение,
Заживо болишь глазами мокрыми
Да танцуешь жизнью все бессмертнее.
Радость на миру крошишь щепотками -
Прячешь что-то? От других, от Бога ли?
Все смеешься, легкая и летная -
Дуешь на горячее, ожоговое?
Дуешь, дуешь песнями и плясками,
Щебетаньем быстрым боль заглаживаешь.
Сразу легче, сразу безопаснее,
Сразу дни - красивыми пейзажами.
Справилась, никто не догадается,
Так уж научили - быть рассветною
И стоять у неба в легком платьице,
И звенеть монистами-монетками.
Но когда стемнеет, в доле певческой
Спрятанной за радугой улыбочек,
Сядь ко мне в ладони, моя девочка,
И всю боль-занозу свою выкричи.
Аве, август!
Рябь рябины, облака на обороте
Иностранной,
Позабытой-позаброшенной открытки,
Мякоть яблок,
Разговоры о природе и породе…
Запах гари.
На осинах паутиновые нитки.
Пыль загара,
Золотые неумытые коленки.
Лень и благость
В сонном взоре перекрашенной блондинки.
Электричка
По кипрейному райку узкоколейки.
В душном баре
Из бокала вытекающие льдинки.
Вяжет губы
Кислый привкус недозрелых поцелуев.
Крыша неба
С каждым вечером прозрачнее и выше.
Скоро осень,
Время странников, купцов и ветродуев.
Это просто -
Рано утром встал-собрался да и вышел.
Ни тревоги
На дороге, ни печали, ни преграды.
Только листья,
Только яблоки да птицы кочевые.
Аве, август! Урожаи, травосборы, звездопады…
Наше счастье.
Время тронулось к зиме, а мы - живые.
Рябь рябины, облака на обороте
Иностранной,
Позабытой-позаброшенной открытки,
Мякоть яблок,
Разговоры о природе и породе…
Запах гари.
На осинах паутиновые нитки.
Пыль загара,
Золотые неумытые коленки.
Лень и благость
В сонном взоре перекрашенной блондинки.
Электричка
По кипрейному райку узкоколейки.
В душном баре
Из бокала вытекающие льдинки.
Вяжет губы
Кислый привкус недозрелых поцелуев.
Крыша неба
С каждым вечером прозрачнее и выше.
Скоро осень,
Время странников, купцов и ветродуев.
Это просто -
Рано утром встал-собрался да и вышел.
Ни тревоги
На дороге, ни печали, ни преграды.
Только листья,
Только яблоки да птицы кочевые.
Аве, август! Урожаи, травосборы, звездопады…
Наше счастье.
Время тронулось к зиме, а мы - живые.
Когда-нибудь, когда меня не станет,
Когда качаться маятник устанет,
Когда любовь моя пройдёт по краю,
Мои черты уже не повторяя,
Мои черты уже не узнавая,
О, как, наверно, буду не права я,
Пытаясь всё запомнить и отметить,
Чтобы потом найти на этом свете
И обернуть в привычную оправу.
О, как мы все на этот счёт не правы…
А до тех пор стоять на этом месте,
Пока собор макает в небо крестик
И облака случайные цепляет.
И облака плывут и исчезают…
Где вышел срок унынию и муке,
Стоят деревья вширь раскинув руки,
Готовы каждый миг сомкнуть объятья.
О, что смогу прощанием назвать я?
Вот этот мостик между сном и явью?
Вот этот взгляд, наполненный печалью?
Вот этот выдох между «был» и «не был»?
Вот эту нежность, тонущую в небе?
Душа моя, покуда горний ветер
Ещё ласкает крыши на рассвете,
Покуда воздух полон ожидания,
Любовь не знает страха расставания,
Любовь не знает холода забвения,
Любовь не знает муки сожаления -
Она слепа, а значит, беспристрастна.
И потому мы верим не напрасно,
Пока она ещё парит над нами,
И мы глядим на мир её глазами.
Когда я была маленькой, я часто думала о том, что как счастливы должно быть люди, которые живут у моря. Как мне хотелось, хоть раз там побывать. Вдохнуть его запах, коснуться рукой пены, позволить волнам, играя, набегать мне на ноги, а я бы, вступая в эту игру, отбегала бы, прячась, а потом вновь и вновь дразнила волны. Но желания имеют особенность сбываться. Не все, только самые заветные, однажды так и случилось. Я увидела море, оно большое-большое, спокойное, ласковое. Волны приветствуют меня, словно протягивают руку, как руку друга. А море шалит, меняет краски, показывает свои сокровища, свою непередаваемую красоту, и я с каждой секундой, каждым вздохом вбираю в себя частичку этой красоты. Море шепчет мне что-то, и словно из глубин, от самого его сердца, передаются мне его сигналы. Совершенно особенное, гипнотизирующее чувство. Наверное, это были сигналы счастья. Я и была счастлива…