Самое нелогичное убийство - убийство супругами нервных клеток друг друга.
- Я просил вас не убирать у меня на столе, - говорил Николай Евграфыч. - После ваших уборок никогда ничего не найдешь. Где телеграмма? Куда вы ее бросили? Извольте искать. Она из Казани, помечена вчерашним числом.
Горничная, бледная, очень тонкая, с равнодушным лицом, нашла в корзине под столом несколько телеграмм и молча подала их доктору; но всё это были городские телеграммы, от пациентов. Потом искали в гостиной и в комнате Ольги Дмитриевны.
Был уже первый час ночи. Николай Евграфыч знал, что жена вернется домой не скоро, по крайней мере часов в пять. Он не верил ей и, когда она долго не возвращалась, не спал, томился, и в то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и которые распространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки. В такие ночи он становился мелочен, капризен, придирчив, и теперь ему казалось, что ему очень нужна телеграмма, полученная вчера от брата, хотя эта телеграмма не содержала в себе ничего, кроме поздравления с праздником.
В комнате жены на столе, под коробкой с почтовой бумагой, он нашел какую-то телеграмму и взглянул на нее мельком. Она была адресована на имя тещи, для передачи Ольге Дмитриевне, из Монте-Карло, подпись: Michel… Из текста доктор не понял ни одного слова, так как это был какой-то иностранный, по-видимому, английский язык.
- Кто этот Мишель? Почему из Монте-Карло? Почему на имя тещи?
За время семилетней супружеской жизни он привык подозревать, угадывать, разбираться в уликах, и ему не раз приходило в голову, что благодаря этой домашней практике из него мог бы выйти теперь отличный сыщик. Придя в кабинет и начавши соображать, он тотчас же вспомнил, как года полтора назад он был с женой в Петербурге и завтракал у Кюба с одним своим школьным товарищем, инженером путей сообщения, и как этот инженер представил ему и его жене молодого человека лет 22 - 23, которого звали Михаилом Иванычем; фамилия была короткая, немножко странная: Рис. Спустя два месяца доктор видел в альбоме жены фотографию этого молодого человека с надписью по-французски: «на память о настоящем и в надежде на будущее»: потом он раза два встречал его самого у своей тещи… И как раз это было то время, когда жена стала часто отлучаться и возвращалась домой в четыре и пять часов утра, и всё просила у него заграничного паспорта, а он отказывал ей, и у них в доме по целым дням происходила такая война, что от прислуги было совестно.
Полгода назад товарищи-врачи решили, что у него начинается чахотка, и посоветовали ему бросить всё и уехать в Крым. Узнавши об этом, Ольга Дмитриевна сделала вид, что это ее очень испугало; она стала ласкаться к мужу и всё уверяла, что в Крыму холодно и скучно, а лучше бы в Ниццу, и что она поедет вместе и будет там ухаживать за ним, беречь его, покоить…
И теперь он понимал, почему жене так хочется именно в Ниццу: ее Michel живет в Монте-Карло.
Он взял английско-русский словарь и, переводя слова и угадывая их значение, мало-помалу составил такую фразу: «Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку. Нетерпеливо жду приезда». Он представил себе, какую бы смешную, жалкую роль он играл, если бы согласился поехать с женой в Ниццу, едва не заплакал от чувства обиды и в сильном волнении стал ходить по всем комнатам. В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость. Сжимая кулаки и морщась от отвращения, он спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, прямой, грубый человек, по профессии хирург - как это он мог отдаться в рабство, так позорно подчинить себя этому слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию?
- Маленькая ножка! - бормотал он, комкая телеграмму. - Маленькая ножка!
От того времени, когда он влюбился и сделал предложение и потом жил семь лет, осталось воспоминание только о длинных душистых волосах, массе мягких кружев и о маленькой ножке, в самом деле очень маленькой и красивой; и теперь еще, казалось, от прежних объятий сохранилось на руках и лице ощущение шелка и кружев - и больше ничего. Ничего больше, если не считать истерик, визга, попреков, угроз и лжи, наглой, изменнической лжи… Он помнил, как у отца в деревне, бывало, со двора в дом нечаянно влетала птица и начинала неистово биться о стекла и опрокидывать вещи, так и эта женщина, из совершенно чуждой ему среды, влетела в его жизнь и произвела в ней настоящий разгром. Лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет, в комнатах его пошлая кокоточная обстановка, а из десяти тысяч, которые он зарабатывает ежегодно, он никак не соберется послать своей матери-попадье хотя бы десять рублей и уже должен по векселям тысяч пятнадцать. Казалось, если бы в его квартире жила шайка разбойников, то и тогда бы жизнь его не была так безнадежно, непоправимо разрушена, как при этой женщине.
Он стал кашлять и задыхаться. Надо было бы лечь в постель и согреться, но он не мог, и всё ходил по комнатам или садился за стол и нервно водил карандашом по бумаге, и писал машинально:
«Проба пера… Маленькая ножка»…
К пяти часам он ослабел и уже обвинял во всем одного себя, ему казалось теперь, что если бы Ольга Дмитриевна вышла за другого, который мог бы иметь на нее доброе влияние, то - кто знает? - в конце концов, быть может, она стала бы доброй, честной женщиной; он же плохой психолог и не знает женской души, к тому же неинтересен, груб…
«Мне уже осталось немного жить, - думал он, - я труп и не должен мешать живым. Теперь, в сущности, было бы странно и глупо отстаивать какие-то свои права. Я объяснюсь с ней; пусть она уходит к любимому человеку… Дам ей развод, приму вину на себя…»
Ольга Дмитриевна приехала наконец и, как была, в белой ротонде, шапке и в калошах, вошла в кабинет и упала в кресло.
- Противный, толстый мальчишка, - сказала она, тяжело дыша, и всхлипнула. - Это даже нечестно, это гадко. - Она топнула ногой. - Я не могу, не могу, не могу!
- Что такое? - спросил Николай Евграфыч, подходя к ней.
- Меня провожал сейчас студент Азарбеков и потерял мою сумку, а в сумке пятнадцать рублей. Я у мамы взяла.
Она плакала самым серьезным образом, как девочка, и не только платок, но даже перчатки у нее были мокры от слез.
- Что ж делать! - вздохнул доктор. - Потерял, так и потерял, ну и бог с ним. Успокойся, мне нужно поговорить с тобой.
- Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами. Он говорит, что отдаст, но я не верю, он бедный …
Муж просил ее успокоиться и выслушать его, а она говорила всё о студенте и о своих потерянных пятнадцати рублях.
- Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи, пожалуйста! - сказал он с раздражением.
- Мне надо переодеться! - заплакала она. - Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!
Он снял с нее шубу и калоши и в это время ощутил запах белого вина, того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила). Она пошла к себе и немного погодя вернулась переодетая, напудренная, с заплаканными глазами, села и вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку в туфле.
- Ты о чем хочешь говорить? - спросила она, покачиваясь в кресле.
- Я нечаянно увидел вот это… - сказал доктор и подал ей телеграмму.
Она прочла и пожала плечами.
- Что ж? - сказала она, раскачиваясь сильнее. - Это обыкновенное поздравление с Новым годом и больше ничего. Тут нет секретов.
- Ты рассчитываешь на то, что я не знаю английского языка. Да, я не знаю, но у меня есть словарь. Это телеграмма от Риса, он пьет здоровье своей возлюбленной и тысячу раз целует тебя. Но оставим, оставим это… - продолжал доктор торопливо. - Я вовсе не хочу упрекать тебя или делать сцену. Довольно уже было и сцен, и попреков, пора кончить… Вот что я тебе хочу сказать: ты свободна и можешь жить, как хочешь.
Помолчали. Она стала тихо плакать.
- Я освобождаю тебя от необходимости притворяться и лгать, - продолжал Николай Евграфыч. - Если любишь этого молодого человека, то люби; если хочешь ехать к нему за границу, поезжай. Ты молода, здорова, а я уже калека, жить мне осталось недолго. Одним словом… ты меня понимаешь.
Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна, плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним кататься за город, бывала у него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь поехать за границу.
- Видишь, я ничего не скрываю, - сказала она со вздохом. - Вся душа моя нараспашку. И я опять умоляю тебя, будь великодушен, дай мне паспорт!
- Повторяю: ты свободна.
Она пересела на другое место, поближе к нему, чтобы взглянуть на выражение его лица. Она не верила ему и хотела теперь понять его тайные мысли. Она никогда никому не верила, и как бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели. И когда она пытливо засматривала ему в лицо, ему показалось, что у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек.
- Когда же я получу паспорт? - спросила она тихо.
Ему вдруг захотелось сказать «никогда», но он сдержал себя и сказал:
- Когда хочешь.
- Я поеду только на месяц.
- Ты поедешь к Рису навсегда. Я дам тебе развод, приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на тебе.
- Но я вовсе не хочу развода! - живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо. - Я не прошу у тебя развода! Дай мне паспорт, вот и всё.
- Но почему же ты не хочешь развода? - спросил доктор, начиная раздражаться. - Ты странная женщина. Какая ты странная! Если ты серьезно увлеклась и он тоже любит тебя, то в вашем положении вы оба ничего не придумаете лучше брака. И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером?
- Я понимаю вас, - сказала она, отходя от него, и лицо ее приняло злое, мстительное выражение. - Я отлично понимаю вас. Я надоела вам, и вы просто хотите избавиться от меня, навязать этот развод. Благодарю вас, я не такая дура, как вы думаете. Развода я не приму и от вас не уйду, не уйду, не уйду! Во-первых, я не желаю терять общественного положения, - продолжала она быстро, как бы боясь, что ей помешают говорить, - во-вторых, мне уже 27 лет, а Рису через год я ему надоем и он меня бросит. И в-третьих, если хотите знать, я не ручаюсь, что это мое увлечение может продолжаться долго… Вот вам! Не уйду я от вас.
- Так я тебя выгоню из дому! - крикнул Николай Евграфыч и затопал ногами. - Выгоню вон, низкая, гнусная женщина!
- Увидим-с! - сказала она и вышла.
Уже давно рассвело на дворе, а доктор всё сидел у стола, водил карандашом по бумаге и писал машинально:
«Милостивый государь… Маленькая ножка…»
Или же он ходил и останавливался в гостиной перед фотографией, снятой семь лет назад, вскоре после свадьбы, и долго смотрел на нее. Это была семейная группа: тесть, теща, его жена Ольга Дмитриевна, когда ей было двадцать лет, и он сам в качестве молодого, счастливого мужа. Тесть, бритый, пухлый, водяночный тайный советник, хитрый и жадный до денег, теща - полная дама с мелкими и хищными чертами, как у хорька, безумно любящая свою дочь, и во всем помогающая ей; если бы дочь душила человека, то мать не сказала бы ей ни слова и только заслонила бы ее своим подолом. У Ольги Дмитриевны тоже мелкие и хищные черты лица, но более выразительные и смелые, чем у матери; это уж не хорек, а зверь покрупнее! А сам Николай Евграфыч глядит на этой фотографии таким простаком, добрым малым, человеком-рубахой; добродушная семинарская улыбка расплылась по его лицу, и он наивно верит, что эта компания хищников, в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье, и всё то, о чем он мечтал, когда еще студентом пел песню: «Не любить - погубить значит жизнь молодую»…
И опять, с недоумением, спрашивал себя, как это он, сын деревенского попа, по воспитанию - бурсак, простой, грубый и прямой человек, мог так беспомощно отдаться в руки этого ничтожного, лживого, пошлого, мелкого, по натуре совершенно чуждого ему существа.
Когда в одиннадцать часов он надевал сюртук, чтобы ехать в больницу, в кабинет вошла горничная.
- Что вам? - спросил он.
- Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали.
тех, кто предал, возвращать не стоит
и совсем не в гордости причина,
просто сложно видеть в том героя,
в ком однажды вдруг исчез мужчина.
Я ничего не делал по заказу,
Свою свободу ревностно храня.
Друзей своих не предавал ни разу
И даже тех, что предали меня.
Я становлюсь ангелом для каждого, кто приходит в мою жизнь.
Какой бы разбитой не была твоя душа, с каким бы количеством боли ты не пришел в мою жизнь, я не брошу.
Не откажусь, не предам и не струшу.
Я приму.
Я помогу подняться, научу заново жить, любить и дышать.
Я согрею. Успокою и подарю силы на новый вдох…
Я дам свои крылья… на время, пока твои не отрастут заново и не смогут поднять тебя так высоко, как ты только сможешь взлететь…
Я буду тебя любить. Без причин, поводов и обещаний. Просто потому что это нужно тебе… и потому что я не умею не любить…
Но… помни одно: ангелов нельзя предавать!
Нет, я не стану мстить. Не буду искать возможностей кольнуть тебя побольнее в случае одного из твоих провалов. Я не буду радоваться твоим потерям и ошибкам. И не стану даже мысленно желать тебе ни зла, ни отдачи, ни справедливости…
Просто я больше тебя не услышу…
Как бы громко ты не кричал впоследствии. Даже если твой крик будет разрывать легкие, а голос совсем сорвется от боли и раскаяния…
Я БОЛЬШЕ ТЕБЯ НЕ УСЛЫШУ…
Потому что ангельская душа чиста. И умеет любить бесконечно и бескорыстно…
Но она глохнет от предательств. И каким бы искренним не было твое раскаяние, оно уже ничего не изменит. Ты просто останешься один на один с тем, что когда-то выбрал…
Помни об этом, совершая очередной шаг…
И береги своего ангела.
Это как рефлекторный вдох утопающего,
Это как каблук, застрявший на переезде,
Это как бумагой по коже срезать,
Как бежать за самолетом взлетающим,
Это как осечка в тот миг, когда передумал
стрелять, ведь она, по сути, - твой сиамский близнец,
и твое мужское начало - ее конец,
но оно кипит, и ты держишь ее под дулом.
Это как болид, не вписавшийся в поворот,
Это как управлять мечтой, но всегда с аварийным сигналом.
Это как быть осмеянным среди полного зала,
и увидеть, что громче всех заливается тот,
кто вчера поклялся тебе в молчании.
Завари мне чаю.
Я еще не закончила
ни любить, ни равнять это чувство с кругами тьмы.
Потому в моем доме - бардак и ножи не наточены.
Не беда. Возьми какой-нибудь
у меня из спины.
Если у мы такие патриоты, что из кожи лезем в остальном, то эта поездка на Олимпиаду, что в атаку идти под белым флагом и кричать вместо «УРА!!» песенку типа «В траве сидел кузнечик.»
Предательство - это бетонная плита, падающая резко, без шансов на спасение. Это не руки отрезали, как сказал классик, это все тело пропустили через мясорубку. После этого, конечно, срастаешься, собираешь себя по кускам, восстанавливаешь из пепла, но сам процесс! Процесс сжирает нереальное количество энергии, сил и времени. После всего этого, внутри, где-то чуть выше желудка, остается сквозная дыра. Черная прорва, которая тянет все силы. У кого-то маленькая точка, у кого-то Готтардский туннель. Мешает одинаково. Она пожирает изнутри, как бы ты не латал ее, не отмахивался и не переключался. Заноза гниет, расползаясь страхами по всему телу. Сковывает движения, спирает дыхание, выключает мозг. Живя с ней, смотришь с опаской на всех. Сжатый и прижатый со всех сторон уходишь в себя, выворачивая наружу колючки, чтобы защититься впредь.
Наизнанку жить сложно, но не так страшно. Какой ты там внутри больше никто не видит. То настоящее, истинное. То, что было нежным, теплым, верящим.
- Теперь только так! Никому и никогда! - говоришь, зализывая раны, пугаясь каждого слова, взгляда, вздоха.
Самое страшное, что в таком положении можно зависнуть на года. С вывернутыми наружу швами, огрубевшей верхушкой, о которую ранятся прохожие, но не ты. Панцирь защищает, но счастливым не делает! Побывав под бетонной плитой, с обнаженной душой ходить страшно, но учиться надо…
- Я могу подкрасться сзади или поджидать тебя впереди. Но когда я покажусь, тебе уже не быть прежним. Что я?
- Предательство.
********
- Я могу быть в толпе, но всегда отличаюсь. Кто же я?
- Личность.
********
- Могу заполнить зал или единственное сердце. Однажды забрав, мной нельзя поделиться. Что я?
- Одиночество.
Чем ближе ты пускаешь человека к себе, тем уязвимее ты становишься. Порой череда предательств со стороны тех, кого ты считала близкими и родными, заставляет закрыть сердце от всего мира. Одной быть не страшно. Страшно быть окружённой теми, кто в глаза говорит тебе такие хорошие вещи, а за глаза поливает грязью и совершает подлости. Не так страшно идти в одиночку по тёмной улице, как получить удар в спину от того, кому доверяешь. Держать сердце открытым в наше время - верх сумасшествия. Это все равно, что войти в клетку к диким и голодным животным. Человек сегодня страшнее такого зверя, ведь он не скалит зубы и выглядит внешне очень милым, поэтому, не ожидая никакого подвоха, ты оказываешься совершенно незащищенной. Наступает день, когда ты понимаешь, что надо закрыться от всех, потому, что больше не веришь никому, потому, что устала вынимать ядовитые стрелы из своего открытого сердца. Ты просто одеваешь на него броню и идёшь дальше, и пусть они обломают свои зубы и когти о толстый панцирь твоей души. Чтобы не сойти с ума и сохранить себя, однажды ты выбираешь холодное равнодушие и понимаешь, что это единственный способ выжить в этом жестоком мире…
Стойкость в борьбе с испытаниями, когда окружен любящими людьми, - вызывает уважение. Но как трудно выстоять, когда предают близкие…
Хочу загадать у Дедушки Мороза, чтобы под Новый год нашли упыря Родченкова повешенным на статуе Свободы с поцарапанной пробиркой в жопе.
Как думаете, сбудется?
Без защиты Душа. И одежд…
Чтобы лжи не познать… И предательства.
Не оправдывай чьих-то надежд…
Когда любят - не ждут доказательства.
Врага простить можно, а предателя - никогда.
У верного пса не бывает преданных сук.