Старик медленно шел по зеленеющей аллее берлинского парка, держа за руку своего внука. Мальчик любознательно крутил головой по сторонам, то и дело пытаясь вырваться и убежать по своим мальчишеским делам. Он не очень любил эти прогулки с дедом. С ним ему было неинтересно. Радовало лишь то, что эти встречи происходили всё реже и реже.
- Сегодня я расскажу тебе одну историю, Маркус. Послушай меня…
***
Выглянув из-за угла здания, Василий резко выдохнул и, пригнувшись, рванул через улицу. Со всех сторон велась беспорядочная стрельба, и уже было непонятно, по нему ведут огонь или нет. За эту долгую войну, чувство страха не притупилось и не исчезло. Оно просто стало таким же обыденным, как, например, ощущение голода. Да, неприятно, но жить можно.
С разбегу воткнувшись в дверь, висевшую на одной петле, Василий ввалился в помещение.
- Отлично. Хоть дух можно перевести, - сам себе сказал он, и вытер рукавом пот с пыльного лица, - ну, ничего… Немножко осталось поднажать и всё. Возьмем мы этот чертов Берлин, чтоб ему икалось еще сто лет.
В помещении царил полумрак. Щели в забитых окнах пропускали немного света, но его все равно было мало. Да и солнце уже скрылось за соседними полуразрушенными зданиями. Осмотрев свою винтовку, Василий уже собрался совершить еще одну перебежку, но вдруг, каким-то шестым чувством он ощутил, что он здесь не один. Почти физически он почувствовал чей-то взгляд на своем затылке. Медленно положив палец на спусковой крючок, Василий одним резким движением обернулся и направил ствол винтовки в дальний угол помещения.
- Мать твою… - выругался он и прищурился, пытаясь получше разглядеть серый комок, притаившийся во мраке, - пацан что ли? Ну точно, пацан! Эй! Положь ружье свое! Не доводи до греха!
Забившись в самый темный угол, на бетонном полу сидел мальчик. На вид ему было около двенадцати лет. Поблескивая в темноте перепуганными глазами, он держал в дрожащих руках винтовку, черное дуло которого было направлено прямо в грудь Василия.
- Слышишь, парень? Понимаешь по-русски? Я говорю - положь ружье свое! Как там по вашему? Хенде хох, говорю!
Мальчик не двигался.
- Вот гаденыш, а! Я ж тебя пристрелю сейчас, парень! Не дури! - Василий поудобнее перехватил свою винтовку, - ты понимаешь, что война уже всё?.. Как там? Война - капут, понимаешь? Гитлер тоже капут. Кончай уже дурить.
Никакой реакции. Только винтовка в руках пацана затряслась еще больше.
- Чтоб тебя… Совсем дурной что ли… - пробормотал себе под нос Василий, - мамка где твоя, парень? Мама, понимаешь? Как же это по-немецки? Да, наверное, так и будет - мама. Где мама твоя?
Парень всхлипнул, но винтовку не опустил.
- Будет она тебя искать везде. А тебя нет нигде. Мама твоя, понимаешь? Ферштейн? Положь ружье и иди домой. Война закончится, пойдешь в школу опять. Учиться будешь, маму радовать хорошими оценками. Положи, малый, не глупи.
Немного привыкнув к темноте, Василий уже мог различить черты лица парня. Огромные испуганные глаза смотрели на него, практически не моргая. Вжавшись в угол, он неумело держал перед собой оружие, но палец, тем не менее, лежал на спусковом крючке.
- Что ж ты делаешь, окаянный? - со лба Василия капнула капелька пота, - пристрелю же! Ей-богу, пристрелю! И не найдет тебя тут никто. Тебе это зачем? Что ты, жить что ли не хочешь, а? Хочешь ведь. По глазам вижу, что хочешь. Так ты и живи. Положи ружье и живи. Я в тебя стрелять не буду. Я ж не изверг. Понимаешь меня? Я же не фашист.
Парень, видимо расслышав в голосе солдата какие-то миролюбивые нотки, немного опустил ствол и снова всхлипнул.
- Вот так. Молодец, хлопец. Ты не бойся. Я тебя обманывать не собираюсь. Слово красноармейца! Это значит, что как сказал, так и сделаю. Не бойся. Не трону я тебя.
Ствол опустился еще на несколько сантиметров.
- Пойдешь сейчас домой, скажешь мамке своей, что война скоро закончится. Скажи ей, что нас пусть не боится. Мы люди мирные. Мы сюда не зверствовать пришли. Добьем фашистов и всё. Домой, - Василий внимательно наблюдал за мальчиком, - я же тоже домой хочу, понимаешь? У меня там тоже мама есть.
Винтовка в руках парня уже смотрела куда-то в пол перед ногами Василия. Он облегченно вздохнул и сделал маленький шаг навстречу.
Говорят, что в критических ситуациях, время как-будто останавливается. Но все, что произошло в следующую секунду, молниеносно пронеслось перед глазами Василия. Сзади раздался грохот и дверь, державшаяся на одном честном слове, рухнула на бетонный пол. Раздался выстрел. Пуля противно прожужжала мимо его уха и уткнулась куда-то за его спиной. Василий, одним прыжком преодолев расстояние, разделяющее его с парнем, схватился за винтовку и, резким движением вырвав ее из рук пацана, обернулся к двери. В проеме стоял солдат с автоматом, направленным в его сторону.
- Сашка, свои!
- Вась, ты что ли? - боец прищурился, привыкая к темноте.
- Нет, мать твою, архангел Михаил! - ругнулся Василий.
- Ты чего в меня стреляешь-то, дурака кусок? А если б попал?
- Не я это. Да и не в тебя. Это вот… - Василий отошел на шаг в сторону и показал рукой на обезоруженного парня.
- Ах ты ж тварь такая! - Сашка приблизился и посмотрел на пацана, - это ж этот, наверное… Как его? Гитлерюгенд. А ну отойди, Вась. Сейчас я его шлепну.
- Не трожь пацана!
- Да ты чего, Вася? - солдат посмотрел на него широко открытыми глазами, - эти выродки вчера двоих наших уложили. Ты их что, жалеть будешь, что ли?
- Я сказал, пацана не трожь. Посмотри на него, Саш. Он же совсем еще малой.
- Да какая разница? - повысил голос солдат, - как нам в спину стрелять, так они не малые все, а как прижмет, так все сразу мамку зовут и в штаны дудонят! Мы сюда не на прогулку пришли, а фашистов бить. До конца! Он в тебя только что выстрелил, что ты его жалеешь? Взял в руки винтовку, значит всё… Не хотел бы стрелять, сидел бы дома. А ну отойди!
Василий положил руку на автомат солдата и посмотрел ему в глаза.
- Сашка, родной. Мы ж с тобой от самой Москвы сюда шли. А зачем? Чтобы не было в мире больше людей, которые могли руку на ребенка поднять. Чтобы не было тех, кто людей заживо сжигает. Чтобы детишки во всем мире мамам своим цветы приносили, а не похоронки. Чтобы жизнь была, понимаешь? Не смерть, а жизнь! - Василий зажмурился и протер глаза, - неужели мы с тобой, братец, так оскотинились, что готовы ребенка застрелить? Неужели эта война проклятая из нас из самих зверей сделала? Скажи мне, Саш, это ведь не так? Не так, Сашка? Ответь мне!
Василий не замечал, как тряс своего друга, схватившись рукой за его шинель. Сашка встряхнул головой, как-будто стряхивая с нее морок, окутавший ее со всех сторон.
- Не так, Вась… Не так.
- Мы же не фашисты, Сашка! Не звери! - Василий еще крепче схватил своего друга за шинель, - мы же за правду… Сколько наших по полям, да лесочкам лежат? Сколько мы с тобой похоронили? Сашка… Чтобы мир… Чтобы никогда…
Комок подкатил к его горлу и он замолчал.
- Я понял. Понял я тебя, Вася. Всё, отпусти! Да отпусти, говорю!
Сашка освободился от пальцев друга и присел перед парнем, пристально уставившись в его глаза.
- Живи, малой. Живи. Я тебя об одном прошу. Мы уйдем, а ты останешься. Ты вырастешь, у тебя появятся свои дети, внуки. Расскажи им об этой войне. Расскажи всю правду. Скажи им, чтобы они никогда ее не забывали. А мы свои расскажем. Ферштейн?
Парень испуганно затряс головой.
- Пойдем, Вася. Мы еще не всё сделали.
Два солдата подобрали винтовку и исчезли в проеме двери.
***
…Старик закончил рассказ и посмотрел на своего внука. Тот стоял молча и, каким-то повзрослевшим взглядом рассматривал памятник, возвышавшийся посередине парка.
- Больше я их никогда не видел. Я не знаю, вернулись ли они домой или остались здесь навсегда. Я не знаю, что мне тогда говорили эти двое русских. Я не знал их языка, - старик вздохнул, - посмотри на этот памятник. Ты видишь? Это русский солдат. Он держит в одной руке ребенка. Я часто прихожу сюда, и мне кажется, что это тот самый солдат держит в руках меня… Мы пришли сюда для того, чтобы ты знал, кому обязан своей жизнью. Ведь именно они подарили ее тебе, сохранив мою.
Старик протянул внуку две красные гвоздики, которые он держал в руке.
- Ты вырастешь, у тебя появятся свои дети, внуки. Расскажи им об этой войне. Расскажи всю правду. Скажи им, чтобы они никогда ее не забывали… И ты помни.
Мальчик взял цветы и молча положил их к ногам каменного солдата. Он не видел, как за его спиной у старика беззвучно затряслись плечи.
Мне сегодня бабушка приснилась.
Долго я смотрел в её глаза.
Как всегда в них искоркой светилась
С детских лет застывшая слеза.
Помню как я гладил её руки,
Сердцем ощущая их тепло
И хочу, чтоб внуков наших внуки,
Знали как ей в жизни «повезло».
Вот, ведь, повезло - так повезло!!!
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй как повезло!
Может быть не только ей одной.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Той погромной, кишинёвской ночью
Мать в последний миг одно смогла,
Заслоняя крохотулю-дочю,
Мертвой на неё она легла.
А ребёнку разве много надо.
Не понять ей, что случилось зло.
Потому что, вот же мама рядом!
Мама рядом - значит повезло.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй как повезло!
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй как повезло!
Повезло остаться сиротой.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Так пошло по жизни с ней «везенье»
И какое! Знает лишь она.
В сорок первом, за одно мгновенье
Мужа и детей взяла война.
Словно мир взорвался в той воронке,
Но, как будто, всем смертям назло
Третий месяц, как ждала ребёнка.
Разве тут не скажешь - повезло?!
Ох, как повезло - так повезло…
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй как повезло!
Хоть один остался в ней живой.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Но судьбе и это было мало.
Как в предначертание своё.
Через «бухенвальдские» подвалы
Вместе с сыном провела её.
Как они сумели?! Как дожили?!
И дождались… тех победных дней.
Жар печей нацистских им сменили
Холодом сибирских лагерей.
И опять ей, вроде, повезло.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй как повезло!
Не сожгли, отправили домой.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Через много лет, не лёгких самых.
Под шестиконечною звездой,
У стены разрушенного храма
Слышен плач был женщины седой.
Даже и не плач, а вопль горя,
Столько боли выплеснулось с ним.
И в ответ ей, каждым камнем вторя,
Тихо плакал Иерусалим.
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Ой, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй, ёй!
Мне сегодня бабушка приснилась.
Долго я смотрел в её глаза.
Как всегда в них искоркой светилась,
С детских лет застывшая, слеза.
Она наливает мне в чашку душистый-предушистый чай и продолжает:
- Ну вот, а когда немцы подошли уже близко к Минску, прибежала наша соседка и закричала: «Нужно уходить, Берта Ароновна! Немцы вот-вот уже войдут в город!» Мама моя, как раз кормившая грудью младшего пятимесячного Лёву, сказала соседке: «Куда же я побегу с четырьмя детьми-то? Да и мужа мне нужно из командировки дождаться. Он приедет, а нас нет. Где же он потом будет искать нас?»
Но решили всё-таки уходить. Соседкин аргумент победил: «Ты хочешь, чтобы он вернулся из командировки и застал тебя с детьми в виде трупов? А после войны он вас всё равно найдёт».
Мама взяла маленького Лёвочку на руки, а мы все побежали за ней гуськом по пыльной дороге. Очень много людей там было: все бежали от немцев. Немецкие самолёты периодически бомбили нас, помню, как кто-то кричал и просил женщин снять с головы белые платки: платки эти для самолётов были всё равно, что мишени. А потом дорога вдруг раздвоилась. И никто не знал, куда бежать: направо или налево. Мама решила бежать направо и этим спасла нам всем жизнь: потом мы узнали, что все, кто побежал налево, попали прямо в лапы немцев и были убиты.
И вот бежим мы по этой дороге дальше. Лёвочка вцепился маме в большую пуговицу на пальто: мама надела пальто с огромной каракулевой пуговицей на животе, несмотря на то, что стояла несусветная жара - 27 июня 1941 года. Она говорила, что Лёве будет за что держаться. И вот держится Лёвка за эту мамину пуговицу, а мы, старший двенадцатилетний брат Лёня, двухлетняя Кларочка и я, все бежим следом, хватаясь за мамино пальто.
Очень скоро у меня, тогда пятилетней девочки, устали ноги, я остановилась и заплакала. И мама заплакала, присела, обняла меня и зашептала мне в ухо пересохшими губами: «Нельзя нам, Славочка, останавливаться, никак нельзя. Надо идти-бежать через не могу». А я реву и ни в какую не двигаюсь с места даже.
И вдруг мы видим, едет грузовик. В кабине рядом с водителем сидит какая-то важная дама в модной шляпке и с ярко-красной помадой. А в кузове грузовика - мебель, красивая такая, дорогущая мебель. Много мебели, целая гора: вот-вот за борта машины вывалится. Дама брезгливо показала в окно моей маме: давай, мол, убирайся с дороги, не видишь что ли, у меня мебель!
Мама было покорно начала отходить на обочину и нас отводить, чтобы не мешать, значит, даме мебель спасать, а грузовик вдруг возьми да остановись.
Водитель выскочил из кабины и давай эту мебель прямо на дорогу выбрасывать и кричит моей маме: «Жиночка, погоди, я тебя сейчас с детками твоими в кузов посажу!» А дамочка из кабины как заорёт: «Ты что делаешь, негодяй?! Да я мужу скажу, он тебя под трибунал отдаст, он тебя расстреляет за нарушение приказа!»
А водитель к ней подбежал, схватил её за воротник и говорит ей: «Заткнись ты, сволочь, ты же не понимаешь, что если я их тут на этой дороге оставлю, они мне до конца моих дней сниться будут! Вот довезу их до безопасного места, а потом можешь стрелять меня и вешать, тварь ты поганая!» Дамочка тут же заткнулась, а водитель нас всех с мамой забросил в кузов, а потом ещё несколько женщин с детьми, и мы поехали.
Доехали благополучно, он нас высадил и уехал с дамочкой той. Потом была эвакуация. А потом папа нас нашёл в эвакуации. А потом война закончилась, а мама всё горевала, что она даже имени того водителя не спросила, чтобы найти его после войны и поблагодарить.
Я вот что думаю, Оксаночка, водителя того в живых-то уж нет, как и мамы моей, но вдруг он рассказывал историю эту своим детям или внукам? Вот если вы напишите про него на этом своём интернете, вдруг его дети или внуки это прочтут? Мне так важно, чтобы они знали, что мы до сих пор помним о нём и никогда не перестанем благодарить его в своём сердце… Напишите, Оксаночка, не сочтите за труд. Интернет, он ведь такой всемогущий, а вдруг…"
А и правда, написала вот и публикую тут непридуманную историю эту. Вдруг по какой-то космической почте или другими какими неисповедимыми путями господними, водитель тот или его близкие получат весточку - благодарность от покойных ныне Берты Ароновны и Абрама Нахимовича и четверых их ныне здравствующих детей. Точнее, даже пятерых: младшенький Марк уже после войны родился, после того, как муж Берты Ароновны, вернувшись с фронта, нашёл её с детьми в эвакуации здоровыми и невредимыми.
Спасибо тебе, добрый человек-человечище. «Соль земли нашей» про таких людей говорят. Соль земли.
Их пять всего лишь было. Пять девчат.
Но враг не смог дойти до нужной цели.
И, хоть они в лесах озерных спят,
Мы этот подвиг помним их и ценим.
Да, местного значения бои,
Которым в сводках места мало находилось.
Но жизни уносили и они,
Девчатам на войне не сладко жилось.
По полной выкладке шагал в тылу отряд,
Чтобы диверсию устроить там большую.
Но встретились всего лишь пять девчат,
И выиграли схватку роковую.
Не дали перейти за перекат
И половину немцев уложили.
Они там до сих пор костьми лежат,
А вот девчата в нашей памяти все живы.
Как старшина их всех оберегал,
Они друг другу стали, как родные.
Сестренками своими всех назвал,
Они до смерти то родство хранили.
И старшина врагов оставшихся довел
Из тех, кто смог в живых остался.
Наверное, им эти пять девчат
До конца жизни будут в снах встречаться.
Мы знаем каждую из них по именам.
Они в войне той малой победили.
И подвиг их, неоцененный где-то там,
Мы по достоинству после войны лишь оценили.
Пускай по фильмам, книгам и стихам
Девчонок этих вечно будем помнить.
И память о войне хранить всем нам,
Иначе на земле и жить не стоит.
…
Только зори такие тихие
Каждым утром над ними встают,
И с пилоток звездочки красные
Отдают от лучей свой салют.
Всю Ленинградскую блокаду она прошла фронтовой артисткой, под пулями выступала на Ленинградском, Ладожском и Волховском фронтах.
Ей сегодня 95 лет, а она запросто делает акробатическое «колесо», выходит на театральную сцену и не знает, что такое усталость от жизни.
Танцовщица-дистрофик
Самая страшная зима в моей жизни была с 1941 по 1942 год, мороз лютый, за 40 градусов, на ступеньках одного из парадных нашего дома сидит мужчина лет пятидесяти, вши по нему перекатываются волнами. В руках он держит банку из-под американских консервов и грязными, потрескавшимися до крови руками выцарапывает со дна банки замерзшие крохи еды. Я проходила мимо, остановилась и говорю ему: «Что вы делаете? Налейте в банку горячей воды и как суп похлебаете эти консервы, будет полезней и сытнее».
Он посмотрел на меня. А у него вместо глаз мутные стекла. И говорит: «Девочка, я хоть поем…» Я отошла от него метров на двадцать, оглянулась, а он уже мертвый лежит…
С того времени прошла целая жизнь, а вижу это все так, как будто было минуту назад. Представляешь, какое неразгаданное чудо, человеческая память. Что было десять минут назад - забываю. Мне дочка каждый день говорит: «Мама, ты это уже говорила…» А давнее помню до мельчайших деталей…
Никогда не забуду, как мы играли концерт в кустах на берегу Ижоры, а немцы были на другом берегу, они все слышали. Но удивительное дело, не стреляли. Командир ансамбля нам говорил, что они в обеденный перерыв не стреляют. Берегли послеобеденный отдых…
А мы в это время старались концерты давать. Помню, танцую, а в голове один вопрос веретеном вертится: обстреляют или нет?
Потом мне говорили: «Галка, пляши!» И Галка, во второй стадии дистрофии, выскакивала и плясала так, что из-под моих простецких бареток летел огонь. Голова кружилась от голода, в глазах все плыло, а я плясала так, что дух перехватывало.
Тогда, в блокаду, я не помню, чтобы кто-то плакал или тем более рыдал. Не помню слез, причитаний и истерик. Людей хоронили молча, в лучшем случае завернув в какую-нибудь тряпицу, чаще всего хоронили в чем были.
Первыми умирали мужчины
Родители хоронили детей, дети хоронили родителей, семьями хоронили. На саночках, на досточках волокли по снегу. Гробы были большой редкостью. И все это без слез. Был иной градус бытия, другая степень безусловности.
Помню много случаев, когда покойников по нескольку месяцев не хоронили. Зимой такое было часто. Их держали в холодных квартирах, и живые родственники на них получали хлебные карточки. Ходили специальные бригады, проверяли квартиры и силой хоронили мертвецов.
Я помню эти штабеля трупов, на каждом углу можно было встретить мертвые тела, кто-то из них был как попало прикрыт. Кто-то так лежал… Глаза прикрою - и вижу их, объеденных крысами, кошками, с выклеванными птицами лицами…
Говорящая деталь: первыми стали умирать мужчины. Крепкие, сильные и здоровые, они слабели за считанные недели и месяцы, превращались в ходячих скелетов и умирали. А женщины оказались более выносливыми. Еще, если появлялась еда, то мужчины тут же на нее набрасывались и не могли остановиться. И от этого тоже погибали.
Дистрофику чуть переесть - означало смерть. А женщины были и здесь дисциплинированней, они ели по чуть-чуть. У женщины, скажу вам, сильнее чувство самосохранения, тут во главе всего лежит материнский инстинкт.
Знаю, что продавали котлетки из человеческого мяса, до сих пор помню лицо одной дворничихи, она продавала по 50 рублей за котлетку. Не знаю, где она их брала, но то, что продавала человечину, это я вам говорю со всей точностью.
Я знаю десятки случаев, когда люди делились последней крошкой, последним глотком воды, которую приносили из-под обстрела с Невы. Поверьте, добра человеческого было очень много и благодаря этому добру многие выжили.
Про дух русского солдата…
Это может кому-то показаться вульгарно, но выходит, что я всю войну протанцевала. Танцевала, как будто не было у меня ни голода, ни холода, ни второй степени истощения. Три танца в день. На дворе 45 градусов мороза, а я вылетала в туфельках на тоненький чулочек, в танцевальном костюме. Обязательное дело - надо было улыбку держать, улыбнешься, и губы тут же застывают на морозе и назад уже не возвращаются. Так эта полуулыбка-полуоскал и висит на тебе, пока не закончишь танец.
В танце есть особая магия действа, им можно рассказать все. Я в войну танцем говорила только о жизни, о любви и надежде. Знаю, что после нашего концерта солдаты пойдут в бой, они знают, что большинство из них из этого боя живыми уже не вернется. Но хлопали так, что до сих пор без слез не могу вспоминать те аплодисменты. Люди на смерть шли, а нас топили в аплодисментах. Что это? Это дух русского солдата. Другого определения у меня нет.
И еще, я за всю войну ни разу не простудилась! Ни разу! Скажите, что это такое? Видимо, такая была высочайшая организация нервной системы. Внутри все было как натянутая тетива, чтобы солдатам было хорошо, чтобы они вспомнили свой дом, маму и любимых.
- Галька, веселее! Может, твой танец будет последним в его жизни. Понимаешь? - говорил мне командир нашего ансамбля. И Галька веселила что было сил.
Еще фрагмент войны, который не забуду до самого смертного часа. Начало 1944 года, наши части прорывают блокаду, и мы едем за ними, это было где-то за Пулково. На замершем склоне дороги на коленях сидит лейтенант в полушубке. Воротник раздувается ветром, голова задрана кверху, широко открытые остекленевшие глаза, пальцы рук застыли на коленях. Он холодный, мертвый…
Наша полуторка резко затормозила перед ним. Мы тихо, друг за другом соскочили с машины и верите, без слов и приказа, все молча опустились перед ним на колени.
Он мертвый защищал свой Ленинград, свою страну. Только меховой ворот его тулупа шевелился на ветру. А ты спрашиваешь, что такое война? А он был еще мальчишка, которому было чуть более двадцати лет. Лейтенантик же! Вот почему мы победили, потому что даже мертвые мальчики не падали с колен.
В блокаду в людях проявлялась лучшее, а не худшее. Это уже после войны добра стало поменьше.
«Миллионерша»
Когда объявляют «Галина Короткевич», и в зале шквал аплодисментов, это дороже всех званий и наград. Поверьте мне, я девяносто пять лет живу на свете. Знаю, что говорю. Я спектакль «Миллионерша» по гениальной пьесе Бернарда Шоу сыграла 786 раз и все 786 раз - при аншлагах. Когда выходишь на поклоны и слышишь гром оваций, вот это и есть то, что именуется успехом…
Ужас, но свой возраст я скрыть не могу. Как-то иду по Невскому, навстречу две женщины. «Галочка, здравствуйте! А мы недавно отмечали ваше девяностолетие», - громко говорят они на весь проспект. Думаю, ну будьте неладны вы со своей простотой…
Из биографии
Галина Короткевич дала сотни концертов на самых трудных участках передовой. С 1962 года - актриса Санкт-Петербургского театра имени Комиссаржевской. Снялась более чем в десяти фильмах, среди которых «Весна в Москве», «Трембита», «Бравый солдат Швейк». Награждена орденом Почета, медалью «За оборону Ленинграда». Народная артистка РФ.
Боль, которую испытал лётчик-герой Александр Мамкин в горящей в кабине самолёта, трудно даже представить. И совершенно немыслимо то, что, терзаясь этой болью, человек справился с управлением и спас детей…
События, о которых идёт речь, произошли зимой 1943−44 годов, когда фашисты приняли очередное зверское решение: использовать воспитанников Полоцкого детского дома 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У детей.
Первым встал на защиту мальчишек и девчонок директор детского дома Михаил Степанович Форинко (он руководил подпольной группой). Конечно, для оккупантов никакого значения не имели жалость, сострадание и вообще сам факт такого зверства, поэтому сразу было ясно: это не аргументы. Зато весомым стало рассуждение: как могут больные и голодные дети дать хорошую кровь? Никак. У них в крови будет недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные - какие же это доноры? Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать.
И немецкое командование согласилось с таким «логическим» решением. Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять-таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан…
Далее началась большая, тщательная подготовка. Детей предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправлять на самолёте.
И вот в ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из села вышли 154 воспитанника детского дома, 38 их воспитателей, а также члены подпольной группы «Бесстрашные» со своими семьями и партизаны отряда имени Щорса бригады имени Чапаева. Обратите внимание, уважаемые читатели: ребятишкам-то было от трёх лет и до четырнадцати. И все - все!!! - молчали, боялись даже дышать. Старшие несли младших. У кого не было тёплой одежды - завернули в платки и одеяла. До чего должны были довести людей фашисты, чтобы даже трёхлетние малыши понимали смертельную опасность - и молчали…
На случай, если фашисты всё поймут и отправятся в погоню, около деревни дежурили партизаны, готовые вступить в бой. А в лесу ребятишек ожидал санный поезд - тридцать подвод.
Очень помогли лётчики. В роковую ночь они, зная об операции, закружили над Бельчицами, отвлекая внимание врагов. Детишки же были предупреждены: если вдруг в небе появятся осветительные ракеты, надо немедленно садиться и не шевелиться. За время пути колонна садилась несколько раз. До глубокого партизанского тыла добрались все.
Теперь предстояло эвакуировать детишек за линию фронта. Сделать это требовалось как можно быстрее, ведь немцы сразу обнаружили такую «пропажу». Находиться у партизан с каждым днём становилось всё опаснее.
На помощь пришла 3-я воздушная армия, лётчики начали вывозить детей и раненых, одновременно доставляя партизанам боеприпасы. Было выделено два самолёта, под крыльями у них приделали специальные капсулы - люльки, куда могли поместить дополнительно нескольких человек. Плюс лётчики вылетали без штурманов - это место тоже берегли для пассажиров.
Вообще, в ходе операции вывезли более пятисот человек. Но сейчас речь пойдёт о только об одном полёте, самом последнем. Он состоялся в ночь с 10 на 11 апреля. Вёз детей гвардии лейтенант Александр Мамкин. Ему было 28 лет. Уроженец села Крестьянское Воронежской области, выпускник Орловского финансово-экономического техникума и Балашовской школы. К моменту событий, о которых идёт речь, Мамкин был уже опытным лётчиком. За плечами - не менее семидесяти ночных вылетов в немецкий тыл.
Тот рейс был для него в этой операции (она называлась «Звёздочка») не первым, а девятым. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье. Приходилось спешить ещё и потому, что лёд с каждым днём становился всё ненадёжнее. В самолёт Р-5 поместились десять ребятишек, их воспитательница Валентина Латко и двое раненных партизан. Сначала всё шло хорошо, но при подлёте к линии фронта самолёт Мамкина подбили.
Линия фронта осталась позади, а Р-5 горел… Будь Мамкин на борту один, он набрал бы высоту и выпрыгнул с парашютом. Но он летел не один. И не собирался отдавать смерти мальчишек и девчонок. Не для того они, только начавшие жить, пешком ночью спасались от кровопийц-фашистов, чтобы разбиться. И Мамкин вёл самолёт…
Пламя добралось до кабины пилота. От температуры плавились лётные очки, прикипая к коже. Горела одежда, шлемофон, в дыму и огне было плохо видно. От ног потихоньку оставались только кости. А там, за спиной лётчика, раздавался плач. Дети боялись огня, им не хотелось погибать.
И Александр Петрович практически вслепую вёл самолёт. Превозмогая адскую боль, уже, можно сказать, безногий, он по-прежнему крепко стоял между ребятишками и смертью.
Мамкин нашёл площадку на берегу озера, неподалёку от советских частей. Уже прогорела перегородка, которая отделяла его от пассажиров, на некоторых начала тлеть одежда. Но смерть, взмахнув над детьми косой, так и не смогла опустить её. Мамкин не дал. Все пассажиры остались живы.
Александр Петрович совершенно непостижимым образом сам смог выбраться из кабины. Он успел спросить: «Дети живы?» И услышал голос мальчика Володи Шишкова: «Товарищ лётчик, не беспокойтесь! Я открыл дверцу, все живы, выходим…» И Мамкин потерял сознание.
Врачи так и не смогли объяснить, как мог управлять машиной да ещё и благополучно посадить её человек, в лицо которого вплавились очки, а от ног остались одни кости? Как смог он преодолеть боль, шок, какими усилиями удержал сознание?
Похоронили героя в деревне Маклок, что в Смоленской области. С того дня все боевые друзья Александра Петровича, встречаясь уже под мирным небом, первый тост выпивали «За Сашу!»…
За Сашу, который с двух лет рос без отца и очень хорошо помнил детское горе. За Сашу, который всем сердцем любил мальчишек и девчонок. За Сашу, который носил фамилию Мамкин и сам, словно мать, подарил детям жизнь.
Когда умрёт последний ветеран,
Смог затуманит диск, что вечно светел.
И на Поклонной вдруг замрёт весь ветер,
Когда умрёт последний ветеран.
Оттенок фиолетовый приняв,
Померкнут звёзды. Кремль наденет траур.
Почётный караул всплакнёт без права,
С усилием безмолвие храня.
Последний всполох Вечного огня
Растает тихо в воздухе пустынном.
И мы с тобой в прискорбии едином
Пройдём без слов пустой дорогой дня.
И в каждом доме встанут все часы,
Зависнут все компьютеры в бессилье.
Черны табло все станут. Даже крылья
Не взмоют ввысь со взлётной полосы.
На каждом перекрёстке жёлтый глаз
Морганием бессмысленным нас встретит.
Звонящий «100» набрать лишь сможет «10» -
Ни времени, ни горечи, ни нас.
Он не погиб от пуль, огня и ран…
О нём нам станет мигом всё известно!
Молчите, СМИ? Не скрыть вам. Будьте честны,
Когда умрёт последний ветеран!
Задохнулись канонады.
В мире - тишина.
На большой земле однажды
Кончилась война.
Будем жить, встречать рассветы,
Верить и любить,
Только не забыть бы это!
Лишь бы не забыть!
Как всходило солнце в гари
И кружилась мгла.
А в реке - меж берегами -
Кровь-вода текла.
Были чёрными берёзы,
Долгими - года.
Были выплаканы слёзы
Вдовьи навсегда.
Вот опять пронзает лето
Солнечная нить.
Только не забыть бы это!
Лишь бы не забыть!
Эта память - верьте, люди, -
Всей земле нужна.
Если мы войну забудем,
Вновь придёт война.
Оба моих деда не дожили до ПОБЕДЫ…
Вечная им ПАМЯТЬ…
В сердцах родных и близких !!!
Вечная им СЛАВА…
В мемориальных списках !!!
Открытое письмо поколению Победителей от поколения побежденных
***
9 Мая был у Вечного огня. Людей много, но ТЕХ ветеранов почти нет. Говорят, настоящих фронтовиков в моем городе осталось совсем мало. Те из них, кто физически это мог, тоже пришли сюда, в основном, с помощью близких.
Что ж, похоже Великая Отечественная война подошла к своему окончательному завершению. Сегодня практически все ее участники - в полном составе и с развернутыми боевыми знаменами - на Небесах…
Там нашли свое последнее прибежище все четыре Украинских фронта, три Белорусских, Ленинградский со Сталинградским, и другие. Там же - немецкая группа армий «Центр», Берлинская и другие группировки, непобедимые «Люфтваффе» и непотопляемый «Кригсмарине» - всем вольготно там, где никто не ведет боевых действий.
Но в этот день я хочу обратиться к нашим старикам, к настоящим победителям, которые еще с нами.
Дорогие участники войны! Дорогие наши ветераны! Снова наступил май, и снова пришел ваш день. Теперь уже единственный день в году, когда все города, которые вы с беспримерным мужеством обороняли, или с невиданным натиском освобождали, принадлежат только вам.
На свою ежегодную встречу у мемориального комплекса Неизвестному солдату вы надели праздничные одежды. Яркое солнце сумело оживить потускневшие награды, а вокруг невозмутимо спешили по каким-то своим выходным делам ваши дети, внуки и правнуки.
Я обратил внимание, что на ваших утомленных лицах не было радости. Все было как всегда, но все-таки что-то было не так… Приветствия руководителей города и области, ритуальные выступления, возложение цветов и венков.
Но ветераны, казалось, не слышали обращенных к ним слов. Пожилые люди, в тщательно сберегаемых старомодных костюмах, молча смотрели на величавые воды старого Днепра. Майский ветерок шевелил их седые волосы, и как же мало, как мало вас было даже по сравнению с еще недавними годами…
Не знаю, о чем вы задумались там, на Днепровской круче, но того, что сжимало, глядя на вас, когда-то молодых и сильных, моё сердце, не могу не сказать.
Потому что вы, все ваше поколение - люди особой, редкой судьбы. На вашу долю выпало два губительных голодомора; вы строили, воевали, и снова отстраивали. Вы совершили невозможное: победили тех, кого весь мир считал непобедимыми! Вы уничтожили заразу, которая могла погубить все человечество. Вы не были сторонними наблюдателями планетарных событий - вы делали историю!
В своей жизни вы поднялись до мученических высот, имя которым - святость, ибо совершили для общества во много крат больше, чем получили от него. Как все живые люди, в груди которых бьется горячее сердце, вы, наверное, совершили немало жизненных открытий, и одно из них, самое печальное, в последние годы. Когда неожиданно для себя вдруг осознали, что человеческая память неблагодарна.
Даже свое родное, вами спасенное Отечество, не сумело, не захотело или не смогло обеспечить вам достойную старость.
Да, вы делали историю. Но мальчишка, научившийся делать деньги, не мучается в переполненном троллейбусе, а ездит в новехонькой иномарке, стоимость которой превышает вашу пенсию за сто лет.
Вот такая жизнь, вот такая отдача, вот такая справедливость и вот такая благодарность.
Так что же все-таки произошло? Как получилось, что ваше поколение сумело войти в историю как поколение Победителей, а мы, дети фронтовиков, неумолимо погружаемся в болотную трясину буксующих реформ и все чаще и чаще начинаем осознавать себя поколением побежденных?!
Простите нас, дорогие отцы!
Простите за вашу бесприютную старость. За то, что мы так и не смоги принять у вас эстафету Победы. За то, что на наших заводах не слышно гула станков. За то, что ваши высококвалифицированные сыновья сегодня стали безработными, а их труженицы-жены с тяжелым сердцем торгуют на рынках.
За наше непростительное равнодушие и к преступникам из коридоров власти, и к хулиганскому воронью на наших улицах. За нищих и голодных. За сытых и небитых. За то, что вы умели достойно умирать, а мы так и не научились достойно жить.
Простите за всё…
Виталий БРОНШТЕЙН
Ветеранов почти не осталось, той великой могучей страны,
и всем бедам беда им досталась, хоть не ждали той страшной войны…
Скажем миром «СПАСИБО» не громко и нижайший от нас им поклон,
мы, героев прямые потомки, выпьем молча за каждым столом…
Вторник-9 день после Пасхи - день поминовения усопших -Радоница. В 2016 году дата Радоницы после дня Великой Победы над фашизмом. Я испытываю гордость за наших прадедов и дедов, за бабушек и прабабушек, за мальчишек и девчонок, которые ценою жизни своей подарил нам жизнь!
Радоница -праздник памяти близких, праздник передачи своей радости близким ушедшим из жизни. Радоница помогает нам помнить о своих родных, помнить о продолжении жизни, дает возможность идти вперед с верой и надеждой, любовью и трудолюбием. Желаю всем мира, счастья, добра и светлой памяти тем, кто ушел из жизни дав нам жизнь. Светлой памяти.
Станьте на дороги тех военных лет,
по которым с боем шли отец и дед,
а кому-то прадед… да не важно… те,
шел кто до победы в жуткой той войне…
Шли они к Рейхстагу, дружно бок о бок,
выживет кто в этом, знал один лишь БОГ.
одолели беды, уничтожен враг,
водрузили гордо в день ПОБЕДЫ стяг…
не болят уж раны… многие ушли,
наши ветераны страшной той войны,
станьте на дороги тех военных лет…
может дрогнет сердце в память прошлых лет!
Кто-то помнит об этом со школьной скамьи,
Кто-то - с первых ступеней детсада…
В необъятной стране нет, пожалуй, семьи,
Где не знают, что значит - БЛОКАДА…
Про разруху и голод, про жизнь без прикрас,
Про спасение Летнего сада…
Мы вдыхаем, как воздух, правдивый рассказ
О суровой судьбе Ленинграда.
Из музейных архивов, из фильмов и книг
Про блокадные дни или ночи…
Я ни разу не слышал про тяжесть «вериг»,
Кровь за кровь - в череде многоточий.
Пискарёвские плиты - священный гранит
С миллионом непрожитых жизней…
Имена, словно знамя на теле, хранит,
Как присягу на верность Отчизне.
Вскоре - семьдесят лет с той жестокой поры,
Но не скоро затянутся раны…
Каждый год, в небеса отпуская шары,
В землю кланяюсь Вам, ВЕТЕРАНЫ!
Я достаю отцовские медали.
Отец когда-то гордо их носил.
Как наши недруги Россию оболгали,
Всё исказив в припадке злобных сил !
Опять фашизм подкрался тихой сапой,
Опять стучат, как в прошлом, сапоги.
Вновь по земле ползут паучьи лапы
И вновь «Зиг хайль !» в приветствии руки.
И кто-то ради вкусного обеда,
Себя продав за долларовый счёт,
Кричит: «Зачем такая вам победа,
Коль вся Европа лучше вас живёт»?
Ну что ж, Европа честь тебе и слава,
Что у тебя порядок там кругом.
Но я наследник прошлого по праву,
А значит и победы над врагом.
Нет, я не буду прыгать от восторга,
Скорблю о всех, погибших без вины.
Ведь на меня глядят с медалей зорко
Немым вопросом жертвы той войны.
И просят, просят: «Помните нас, люди»!
И ради них - ушедших в небо душ -
Горит огонь и вечной память будет,
Хоть расплодилось множество кликуш.
Смотрю я на отцовские медали …
Стареет бронза пятнами слегка,
Как будто кровь на выцветшем металле
Из ран солдат застыла на века.