Как мартовские чердаки
Котами брошены в апреле,
Так мы забыто догорели,
Оставив миру две строки -
Двух новoрожденных котят,
Слепых, мяукающих тонко -
Вдруг умилятся им потомки
И примут в дом. И нас простят.
Мы ветром прожиты насквозь,
Захламлены и бесприютны.
Горит звезда в окошке мутном,
Торчит из стенки ржавый гвоздь.
Кто вбил его, когда, на что,
Исполнен замыслов и спеси?
Не все ль равно теперь - повесить
На гвоздь себя или пальто.
Мы будем накаляться к полудню, словно медные чаши на солнцепёке;
даже прикосновение ветра сможет оставить свой оттиск
на горячей податливой коже.
Крики чаек и вздохи моря заменят собой разговоры.
Мы будем питаться мидиями и мёдом,
пить освежающий мятный чай на закате
и всю ночь летать - без усилий и устали -
над безбрежными водами Эвксинского Понта
восьмикрылой бабочкой, неподвластной игре обстоятельств.
И эта наша уютная, малюсенько-медальонная вечность
будет длиться нескончаемо долго.
Пока ты снова не позовёшь меня по имени,
не обовьёшь узами событий и обязательств,
не скажешь: -Медея, помоги мне украсть золотое руно!
Не сули ничего мне, сладкоустый бродяга Ясон,
лишь подольше молчи, позабыв про тщеславные замыслы и забавы.
Пускай, врезанные навечно в скальный грунт моей памяти,
никогда не покинут меня
этот медный накал и магический мёд,
эти смётанные так небрежно, но накрепко золотыми стежками любви
наши юные, ещё беспечальные судьбы…
Рожденная зимой, люблю я зной,
На севере живу с мечтой о юге,
Скольжу под солнцем тусклою луной.
Мне близок тот, кто канул в век иной,
А рядом нет ни друга, ни подруги.
Я лишняя, я каждый миг нужна,
Я верная неверная жена,
Мне больно все поскольку хата с краю.
Век молода и никогда юна,
Я над ручьем от жажды умираю.
Обычная, творю я колдовство,
Бессильная, владею вечным светом.
Я - тень теней, пустое существо,
Я значу все, не знача ничего,
Я родилась прислугой и поэтом.
Тоска смешна, любовь рождает страх,
Мне вечно жить в исчезнувших стихах,
В толпе безвестных лаврами играя -
Успех в игре порой страшней чем крах.
Я над ручьем от жажды умираю.
На то, что не понятно никому,
Я дам ответ, не услыхав вопроса.
Ведь неподвластны моему уму
Лишь детские «зачем» и «почему»,
Глупей меня лишь признанный философ.
Мартышкин труд мои уносит дни,
Потом семья, потом гашу огни,
Домашний ад предпочитая раю.
Пусть муза ждет, мы снова не одни.
Я над ручьем от жажды умираю.
Мой добрый принц, коль ты на свете есть,
Я встретится с тобой почту за честь.
Окрестности бесцельно озирая,
Ценя насмешку, ненавидя лесть,
Я над ручьем от жажды умираю.
День гнева, как его ни баснословь,
всё время где-то рядом, на неделе.
Одни пришли впрягаться за любовь,
другие - за свободную любовь,
а третьи… ну, видать, чего-то съели.
Есть поле. Что ж не потоптать жнивьё,
не разменять житьишко на медали?
Одни пришли пластаться за своё,
другие - за пока что не своё,
а третьи - как-то так, за ё-моё,
им в детстве в целом крупно недодали.
Светало мутью. Что, уже пора?
Приказа нет, но были знаки свыше:
кончай тянуть тайм-аут. Всё, игра!
Одни кричат прекрасное ура,
другие - громогласное ура,
а третьи не кричат. Уже не дышат.
И я там был, хлебал пайковый квас.
Под грубый смех понятливого пульса
я тоже стратил весь боеприпас.
В упор всадил!
Упор не шелохнулся.
Кабы я в летах был француз и несложный малый,
поступил тогда бы я в няньки к себе, пожалуй.
Стал бы не Алёшею звать себя, а Евгешей.
Сделался бы рожею смирный туземный леший.
Был себе б за мать и отца, проявлял заботу
и водил гулять в летний сад, а не на работу.
Там деревьев двести, на каждом все ветки в птицах
и все птицы вместе щебечут о третьих лицах;
там все ножки мелкий размер компенсируют топотом
и меняют белки все шишки на фишки оптом;
мужики из пабов там ходят путями простыми
и встречают бабов, смотрящих, чтоб не простыли
их следы к весне, когда в лужах оттают жабы,
запоют, как некуда жить мужику без бабы;
там среди растений забудки и незабудки*;
там дежурный гений сидит в приворотной будке,
думает о смерти в контексте идеи времени;
там вращают черти своё колесо обозрения
и отважный каждый, кто сверху всё обозреет,
сразу ходит важный и с девушками борзеет;
и пейзаж гордится избранными местами;
и мы такой в двух лицах на лавке сидим.
Устали.
Там то день, то темень, то издали грюк трамвая.
Вся природа в теме, живая и неживая.
Возится природа не стиля, а текста ради,
так что время года без разницы в летнем саде,
лишь бы всё на деле гуляло, звало, галдело,
лишь бы мы сидели, глядели на это дело.
Но бывают в шуме моменты почти без гама
и во всём феншуе немножко иная гамма.
Те же ноты, те же обычные интервалы,
только воздух реже и тягости в звуке мало,
только радость ближе подсядет и дышит в ухо.
Посидит, подышит.
И дальше пошла движуха.
Ветренно. Наверное весна
оленёнком мчится от метели.
Сплин ломает тело. Из постели
ни ногой. Ажурная блесна
солнца, сквозь обильно-пыльный тюль,
и по-рыбьи жадно, бестолково
поглощаю тающее слово:
- истина в лю… Грохотом кастрюль
кошка знаменует свой успех -
солнечного зайца изловила.
Торжеством объятая Сивилла
медленно вплывает. Пёстрый мех
радужным сияньем обагрён,
шире морды хищная усмешка,
жертву мне вручает, чуть помешкав.
Зайка извивается угрём
вдоль огня агонии. Слезой
окропляю тушку. Заец - душка!
Пять-четыре - ушки на макушку,
три-два-раз, и к солнцу стрекозой…
Междустрочье бреда-яви-сна
и покоя. Стало быть весна.
не сон, не явь, а вешняя вода
течёт сквозь тьму неведомо куда.
в висок стучит бес сна: «блесна». весна
блеснёт - секунда, снова тишина
над поплавком замрёт во все глаза.
ты жизнь распознаёшь по голосам
и, разрывая время плавником,
заглатываешь слово целиком.
небесья льды пропашешь головой,
сорвёшься в воду снова чуть живой.
на тех белуг, поющих яви сны,
не напастись ни лески, ни блесны.
Но смысла нет прощаться сгоряча.
Щепотка дней… дожди… листвы корица…
Открой тетрадь и выучи страницу
Подстрочника: нет - не было - не сбыться.
Не привечай весеннего грача…
Приблуда, перевертыш, милый плут
Клевал с ладоней, опьянял в застолье;
Желтело мать-и-мачехою поле,
Стрекозы висли на орбитах клумб.
Нет, не случилось. Примирись. Иди
По краю склона, по откосу - к роще.
Всё… легче, невесомее… Всё проще
С грачом прощаться. Даже дождь не ропщет
На то, что осень шепчет впереди…
Место речи неизменно,
Вместо встречи - дым и тлен.
Только павший на колена
Не поднимется с колен.
Долгий голос из-под гнёта
Просочится, как живой,
И покажутся тенёта
Синевой над головой.
Зуд подкожный, звон острожный,
Судьбы читаны с листа.
Место речи непреложно -
Там, где божья пустота,
Там, где битая посуда
Где виновен - хоть секи…
Там, где рвутся из-под спуда,
Как мычание, стихи.
Впервые здесь… и страшно, что навеки.
Не привыкая, я смакую срок…
Со мною иноходцы и калеки -
по петлям, по карманам, между строк…
В ключе неотвратимой контратаки,
любой из разрушающих стихий -
и преданные городу собаки,
и проданные осени стихи…
И денег лишь на пару остановок,
и времени, какое сократят…
Не износить мне тут своих подковок,
не раздарить всех брошенных котят…
Впервые здесь… но знать уже что будет,
не хочется… Пошли! Давай! Пора!
…мои не заштрихованные люди,
детишки от кровавого пера…
из ничего безлико и бесполо
шел снег, но видно было, как вдали
бесшумные безличные глаголы
искали время в темени Земли…
и, не найдя, летели облаками,
ложились коркой льда на мостовых,
в дома стучали градом
и ветрами впивались в клетки временно живых,
где «он», «она», «они», «оно» трусливо
не признавали брошенного «я».
а те - без лиц - легко, неторопливо
пленяли «свой», «свои», «своё», «своя».
то сразу всех, а то попеременно,
кого - в утиль, кого - за частокол.
плевать, что даже самым совершенным
был вид у тех, кто звал себя «глагол».
а «я» смеялось: «Ну, большое дело…»
Земля была нанизана на ось,
в безличии светало и темнело
и вместе с этим, кажется, жилось.
Нарисую небосвод
синий,
На деревья прилеплю
листья.
Я скучаю по тебе…
Сильно!
Невозможно описать
кистью.
Не потрогать, не понять -
сложно:
И не здесь ты, и не там -
между…
Только в сердце поместить
можно
Да ладошками прикрыть
нежно.
Я волком пытаюсь по мере сил
Очистить от плевел стадо.
И ты снисхождения не проси:
Такое есть слово «надо»!
Для общего блага, а не в укор -
Живым до’лжно жить без страха -
Встречается с шеями мой топор,
Со звоном врубаясь в плаху.
Топор подними-ка, да опусти -
Умаешься с ним под вечер!
Хронический шейно-грудной плексит*
До пенсии обеспечен.
Топор, как надклассовый инструмент,
Воздал и правым, и левым.
Ему поклонился и Рев. Конвент,
Как прежде - король с королевой.
В разгар революции - тьма проблем,
Работы… не выпрямить спину!
Спасибо тебе, Жозе’ф Гильотен -
Топор заменён гильотиной.
Руки' не подаст последний клошар**,
Глаза отведёт вельможа…
А я - последним взгляну, не спеша,
На их предсмертные рожи!
Сынок, подрастает мой старший внук,
Он выбор сделать не властен.
Секрет мастерства передашь ему.
Надеюсь, что хватит казней!
Наш скорбный удел - не приятный сон
И даже вредит здоровью.
Но имя моё - Шарль Анри Сансон
Известней, чем Сир Людовик.
Дни весенние, вспыхнув искрами,
закружились пеплом растерянно.
Ядом химии не опрыскано
отцвело, затаилось дерево.
Покрывалось ночной испариной
долгожданное утро зябкое,
Жаром солнечным, щедро-даренным,
наливалось тугое яблоко.
В натуральной спелости чистое,
синтетически не поддельное
Наблюдало с надеждой истово:
Чьей Судьбе жизнь его доверена?
Между тем, нарушая девственность,
проникая в него, невольное,
Червь вгрызался в тело, естественно
не заботясь: ладно ли, больно ли?
А Судьба, выбирая яблоко,
заприметила червоточину,
убоялась соблазна сладкого,
отшвырнув, заклеймила «порченым».
И отринуто непрощённое,
И ославлено поруганием…
Ведь в цене нынче - те, вощёные,
Размалёванные, вульгарные.
опускаешь глаза там не спрятать ни зги
и химический облик бессрочен
оболочка дотошно сверяет шаги
и не хочется быть ближе к ночи
сокровенный загар зазеркальный задор
распадаются нужные мысли
ты сперва натощак прочитай приговор
а потом уже думай как жить с ним
выпадают слова, но не те что спасут
неизбежные черные ноты
и минуя извечную скверную суть
понимаешь и где ты и что ты и не хочется ждать невозможности знать
и не хочется верить, но только
через тысячи глаз проступает весна
насовсем навсегда ненадолго