Свою жену я не ругаю. И не когда её не брошу. Это со мной она стала плохая. А брал-то я её хорошей…
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в кручёныховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне нету моря,
а у любви твоей и плачем
не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучала,
он любимую на деньги б и славу бы выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать,
надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег
и суетных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек…
Слов моих сухие листья ли заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
Любить - это с простынь, бессонницей рваных,
Срываться, ревнуя к Копернику,
Его, а не мужа Марьи Иванны
Считая своим соперником!
Если ты меня любишь, значит, ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах…
С интеллигентским
обличием редьки
жили
в России
теоретики.
Сидя
под крылышком
папы да мамы,
черепа
нагружали томами.
Понаучив
аксиом
и формул,
надевают
инженерскую форму.
Живут, -
возвышаясь
чиновной дорогою,
машину
перчаткой
изредка трогая.
Достигнув окладов,
работой не ранясь,
наяривает
в преферанс.
А служба что?
Часов потеря.
Мечта
витает
в высоких материях.
И вдруг
в машине
поломка простая, -
профессорские
взъерошит пряди он,
и…
на поломку
ученый,
растаяв,
смотрит так,
как баран на радио.
Ты хочешь
носить
ученое имя -
работу
щупай
руками своими.
На книги
одни -
ученья не тратьте-ка.
Объединись,
теория с практикой!
Мужчины… учитесь у Маяковского: «Свою жену не ругаю… Её никогда я не брошу… Это… ведь… со мной она стала… плохая… А брал-то… я её хорошей!!!
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
Сделал, что у каждого есть голова, -
Отчего ты не выдумал,
Чтоб было без мук
Целовать, целовать, целовать?!
Смотрите -
вот курица.
Фамилия -
Ряба.
Перья нафабрив
Села,
натужилась,
глядит сконфуженно:
видит:
под нею,
солнца золотее,
- не отвертишься:
факт налицо -
лежит
золотое
яйцо!
Дед -
борода снега белей -
зовёт свою бабу
и мчится с ней.
Бегут,
шаги саженями считая.
Влетают -
стоят, глаза продирая.
Схватили яйцо
и об стену
давай долбить его в две смены.
Долбят неделю -
нету толку,
положили яйцо на полку.
Но тут,
узнав о яйце понаслышке,
с портфелем под мышкой
бежала мышка.
Бежала,
бежала
и выкинула фортель:
махнула хвостом -
яйцо - к чёрту!
…Кто стихами льёт из лейки, кто кропит, набравши в рот- кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки - Кто их к ч… у разберёт…
Адище города
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
над самым ухом взрывая гудки.
А там, под вывеской, где сельди из Керчи -
сбитый старикашка шарил очки
и заплакал, когда в вечереющем смерче
трамвай с разбега взметнул зрачки.
В дырах небоскребов, где горела руда
и железо поездов громоздило лаз -
крикнул аэроплан и упал туда,
где у раненого солнца вытекал глаз.
И тогда уже - скомкав фонарей одеяла -
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
а за солнцами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, дряблая луна.
1913
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть
могли бы на флейте водосточных труб?
Письмо Владимира Маяковского к Лиле Брик:
«Лилек,
Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо.
Так тяжело мне не было никогда - я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены - отвратительно.
Я не грожу, я не вымогаю прощения. Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться.
И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все.
Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее, ты простишь, ты ответишь.
Но если ты даже не ответишь - ты одна моя мысль. Как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, чтоб ты ни захотела, чтоб ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.
Я сижу в кафе и реву. Надо мной смеются продавщицы Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою.
Я пишу только о себе, а не о тебе, мне страшно думать, что ты спокойна и что с каждой секундой ты дальше и дальше от меня и еще несколько их и я забыт совсем.
Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет - страшное, страшное горе.
Целую. Твой весь.
Я.
Сейчас 10, если до 11 не ответишь, буду знать, ждать нечего».