Смотрят и молчат: перегородки
из сознанья вынуты у них;
время, когда мысли четки,
навсегда ушло из стен пустых.
По ночам, когда в окне сияют
звезды, в них - покой и лад.
Руки подоконник осязают,
души к темным небесам взывают,
и глаза, как свежие, глядят
на квадратный двор, где по ранжиру
высится деревьев череда,
противостоя чужому миру,
и не пропадает никуда.
Но они озаряют улыбками лица друг другу. Ощупью, будто слепцы, они ищут друг друга, как дверь. Они жмутся друг к другу, словно дети перед призраком ночи. Но они ничего не боятся. Что им может грозить? Нет ни вечера, ни потом. Время рухнуло. И они цветут из развалин.
И все же с некоторых пор я думаю, что это наша сила, она в нас, но она чересчур для нас велика. Да, правда, - мы ее не знаем; но не самое ли сокровенное наше знаем мы всего меньше? Иной раз я думаю о том, откуда взялось небо и смерть. Вечно нам было некогда, недосуг, и в спешке и занятости мы погубили самое драгоценное. Время упущено, мы свыклись с вещами менее ценными. Мы уже не узнаем своего достояния и пугаемся его огромности. Разве не так?
Стихи ведь не то, что о них думают, не чувства (чувства приходят рано), стихи - это опыт. Ради единого стиха нужно повидать множество городов, людей и вещей, надо понять зверей, пережить полет птиц, ощутить тот жест, каким цветы раскрываются утром. Надо вспомнить дороги незнаемых стран, нечаянные встречи, и задолго чуемые разлуки, и до сих пор неопознанные дни детства, родителей, которых обижал непониманием, когда они несли тебе радость (нет, та радость не про тебя), детские болезни, удивительным образом всегда начинавшиеся с мучительных превращений, и дни в тишине затаившихся комнат, и утра на море, и вообще море, моря, и ночи странствий, всеми звездами мчавшие мимо тебя в вышине, - но и этого еще мало. Нужно, чтобы в тебе жила память о несчетных ночах любви, из которых ни одна не похожа на прежние, о криках женщин в любовном труде и легких, белых, спящих, вновь замкнувшихся роженицах. И нужно побыть подле умирающего, посидеть подле мертвого, в комнате, отворенным окном ловящей прерывистый уличный шум. Но мало еще иметь воспоминанья. Нужно научиться их прогонять, когда их много, и, набравшись терпения, ждать, когда они снова придут. Сами воспоминания ведь мало чего стоят. Вот когда они станут в тебе кровью, взглядом и жестом, безымянно срастутся с тобой, вот тогда в некий редкостный час встанет среди них первое слово стиха и от них отойдет.
Убогие углы - как алтари,
там вечное становится едою,
но вечерами, с первою звездою,
сливая в эхо все пережитое,
оно в себя уходит до зари.
И бедные углы - как алтари.
Дом бедного - как детская лодонь.
Вбирая все, что взрослому не надо,
она жуку диковинному рада,
сыта песком, горошинками града,
речной ракушки звоном и прохладой -
и, как весы, становится крылатой
от каждой лепты, с каждою утратой
и вся дрожит, едва ее затронь.
Дом бедного - как детская ладонь.
И как земля бедняцкое жилье,
осколок - и, быть может, изумруда,
еще неразличимого покуда;
все бедно теплой бедностью закута,
но смерклось на земле, еще минута -
и звезды начинаются с нее.
Всё падают поблекшие листы,
Как будто в далях неба - увяданье;
И в этом их паденье - жест прощанья.
И вечерами падает в молчанье
Наш шар земной из звёздной высоты.
Всё падает. Тот лист невдалеке.
Твоя рука. Ты сам. Без исключенья.
Но есть Один, Он держит все паденья
С безмерной нежностью в Своей руке.
…ирония.
Не давайте ей над собой власти, особенно в нетворческие минуты. В творческие попытайтесь употребить ее как еще одно средство охватить жизнь. Чисто взятая, она тоже чиста, и стыдиться ее не нужно; но - если Вы чувствуете ее себе слишком близкой, если Вы растущей близости с ней боитесь, тогда обратитесь к большим и серьезным вещам, перед которыми она становится маленькой и беспомощной. Ищите глубину вещей: туда ирония никогда не сходит и, когда Вы ее так поставите на краю великого, проверьте также, является ли такое восприятие жизни необходимостью Вашего существа. Ибо под влиянием больших вещей она либо отпадет (если случайность) или же (если действительно Вам прирождена) вырастет в серьезное рабочее орудие и войдет в ряд средств, которыми Вы будете осуществлять свое творчество.
В самом начале 1903 года Рильке получил письмо от двадцатилетнего лейтенанта австро-венгерской армии Франца Каппуса. К письму были приложены стихи: лейтенант оказался поэтом. Вероятно, не стихи произвели впечатление на Рильке, а взволнованное, искреннее письмо, в котором юноша раскрывал свою душу другому, тоже молодому, но уже известному, полюбившемуся ему поэту.
Рильке ответил. Между ними завязалась переписка, не очень, впрочем, регулярная. Рильке написал Каппусу десять писем; последнее из них датировано декабрем 1908 года. После смерти Рильке письма были изданы отдельной книжкой, озаглавленной «Письма к молодому поэту».
«…Тогда попробуйте, как первый человек на земле, сказать о том, что Вы видите и чувствуете, и любите, с чем прощаетесь навсегда. Не пишите стихов о любви, избегайте вначале тех форм, которые давно изведаны и знакомы; они - самые трудные: нужна большая зрелая сила, чтобы создать свое там, где во множестве есть хорошие, и нередко замечательные, образцы. Ищите спасения от общих тем в том, что Вам дает Ваша повседневная жизнь; пишите о Ваших печалях и желаниях, о мимолетных мыслях и о вере в какую-то красоту, - пишите об этом с проникновенной, тихой, смиренной искренностью и, чтобы выразить себя, обращайтесь к вещам, которые Вас окружают, к образам Ваших снов и предметам воспоминаний. Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то не вините их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: ведь для творческого духа не существует бедности и нет такого места, которое было бы безразличным и бедным. И если бы Вы даже были в тюрьме, чьи стены не доносили бы до Ваших чувств ни один из звуков мира, - разве и тогда Вы не владели бы Вашим детством, этим неоценимым, царственным богатством, этой сокровищницей воспоминаний? Мысленно обратитесь к нему. Попробуйте вызвать в памяти из этого большого времени все, что Вы забыли, и Ваша личность утвердит себя, Ваше одиночество будет шире и будет домом в сумерках, мимо которого будут катиться волны людского шума, не приближаясь к нему. И если из этого обращения к себе самому, из этого погружения в свой собственный мир родятся стихи, то Вам даже в голову не придет спрашивать кого-нибудь, хорошие ли это стихи. Вы больше не пожелаете заинтересовать Вашими работами журналы: Вы будете видеть в них Ваше кровное достояние, голос и грань Вашей жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда оно создано по внутренней необходимости. В этом особом происхождении заключен и весь приговор о нем; никакого другого не существует. Вот почему, уважаемый господин Каппус, я могу дать Вам только один совет: уйдите в себя, исследуйте те глубины, в которых Ваша жизнь берет свой исток, у этого истока Вы найдете ответ на вопрос, надо ли Вам творить. Быть может, окажется, что Вы призваны быть художником. Тогда примите на себя этот жребий, несите его груз и его величие, никогда не спрашивая о награде, которая может прийти извне. Творческий дух должен быть миром в себе и все находить в самом себе или в природе, с которой он заключил союз…»
Эти строки из письма не просто совет молодому поэту, которому так несказанно повезло, а описание поэтического голоса Рильке, мотивов его творчества. В его стихах есть что-то завораживающее, хотя читать их надо внимательно, всматриваясь и понемногу погружаясь в мир Рильке.
Найти бы кого бессонного,
присесть на его кровать
и, в детство перенесенного,
баюкать и согревать.
И знать одному, как ночь холодна,
когда впереди ни огня.
И вслушиваться, пока тишина
не вслушается в меня.
Струится время по руслам рек,
часы окликают мрак.
А мимо бредет чужой человек
и будит чужих собак.
И вновь тишина. Я глаза подниму,
и взгляд, уходя вперед,
придержит тебя и отпустит во тьму,
где что-то на миг оживет.
ДОМ БЕДНЯКА - как чудо в алтаре.
Там Вечное становится ядомым,
а ввечеру опять бывает домом, огромным кругом,
внутрь себя ведомым, оно идёт, как эхо по заре.
Дом бедняка - как чудо в алтаре.
Дом бедняка - как детская рука.
Что нужно взрослым, ей того не надо.
Жучок усатый, веточка из сада,
голышик из ручья, песка прохлада,
певуньи раковинки - ей услада.
И как весам на коромысле взгляда,
ей с грузом нету никакого слада,
когда пушинка тяжелее клада,
а чашка с ней касается, легка.
Дом бедняка - как детская рука.
Дом бедняка - как теплая земля.
Он будущего хрусталя крупица.
В её паденье свет и тьма толпится.
Теплом убогим он в хлеву ютится,
а иногда вселенной взгромоздится,
весь вечер сыпля звёздами в поля.
В глуби ночей Тебя копаю. Клад.
Ведь все красоты нищенски пусты.
Они - не Ты, а только ложный лад
Твоей ненаступившей красоты.
Но путь к Тебе до ужаса далек
и заметен: ведь им давно не шли.
Ты - одиночество. Ты одинок,
как сердце где-то у долин вдали.
Копая, руки в кровь я рассадил
и нынче их по ветру распустил -
они ветвисты, как стоперстый куст,
и пью Тебя я целой сотней уст,
как если б некогда, нетерпелив,
себя Ты раздробил в пространстве грозном,
а нынче, всей вселенною вспылив,
на землю пал горючим плачем звездным,
ее, как майским дождиком, полив.
Уставши от мельканья тысяч прутьев,
её глаза c трудом приемлют свет.
Ей прутья кажутся границей сути:
кругом лишь прутья - дальше мира нет.
В её шагах упругость, сила, цепкость,
в кружении - безвыходность одна,
здесь жажда воли, вогнанная в клетку,
в неволе жить навек обречена.
Порой зрачков завеса распахнётся,
в них промелькнёт подобие следа,
сквозь мышцы образ вихрем пронесётся
и вмиг исчезнет в сердце навсегда.
И не буду я больше писать писем. Зачем сообщать кому-то, что я меняюсь? Если я меняюсь, я уже не тот, кем был, я уже кто-то другой, и, стало быть, у меня нет знакомых. А чужим людям, людям, которые не знают меня, я писать не могу.