Я помню первый день, младенческое зверство,
Истомы и глотка божественную муть,
Всю беззаботность рук, всю бессердечность сердца,
Что камнем падало - и ястребом - на грудь.
И вот - теперь - дрожа от жалости и жара,
Одно: завыть, как волк, одно: к ногам припасть,
Потупиться - понять - что сладострастью кара -
Жестокая любовь и каторжная страсть.
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес - моя колыбель, и могила - лес,
Оттого что я на земле стою - лишь одной ногой,
Оттого что я о тебе спою - как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
У всех золотых знамен, у всех мечей,
Я закину ключи и псов прогоню с крыльца -
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других - у той, одной
Ты не будешь ничей жених, я - ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя - замолчи! -
У того, с которым Иаков стоял в ночи.
Но пока тебе не скрещу на груди персты, -
О проклятье! - у тебя останешься ты:
Два крыла твоих, нацеленные в эфир, -
Оттого что мир - твоя колыбель, и могила - мир!
Кошки
Они приходят к нам, когда
У нас в глазах не видно боли.
Но боль пришла - их нету боле:
В кошачьем сердце нет стыда!
Смешно, не правда ли, поэт,
Их обучать домашней роли.
Они бегут от рабской доли.
В кошачьем сердце рабства нет!
Как ни мани, как ни зови,
Как ни балуй в уютной холе,
Единый миг - они на воле:
В кошачьем сердце нет любви!
Каждый день судьбу благодарю.
Каждый вечер подвожу итоги.
Не сверяюсь по календарю,
Дорожу в сегодня очень многим.
Все закономерно и светло.
Все зачем-то было очень кстати.
То, что опалило - не сожгло.
То, что было болью, стало статью.
Кто ушел, тот должен был уйти.
Кто нашелся - значит, так и надо.
Ветрам дуть, а солнышку светить.
Самым близким быть со мною рядом.
Провожать, встречать, учить, жалеть,
Обнимать, лелеять, быть построже.
Знать, что ты на этой же земле,
Зыбкость мира ощущая кожей.
Имя твое - птица в руке,
Имя твое - льдинка на языке,
Одно единственное движенье губ,
Имя твое - пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту,
Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.
Имя твое - ах, нельзя! -
Имя твое - поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век,
Имя твое - поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток.
С именем твоим - сон глубок.
Я Вас люблю всю жизнь и каждый день.
Вы надо мною как большая тень,
Как древний дым полярных деревень.
Я Вас люблю всю жизнь и каждый час.
Но мне не надо Ваших губ и глаз.
Все началось и кончилось - без Вас.
Я что-то помню: звонкая дуга,
Огромный ворот, чистые снега,
Унизанные звездами рога…
И от рогов - в полнебосвода- тень…
И древний дым полярных деревень…
Я поняла: Вы северный олень.
Марина Цветаева
ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК И ТЕТРАДЕЙ
АЛЯ
(Записи о моей первой дочери)
Ах, несмотря на гаданья друзей,
Будущее непроглядно!
- В платьице твой вероломный Тезей,
Маленькая Ариадна!
(День нашей встречи с Сережей. - Коктебель, 5-го мая 1911 г., - 2 года!)
Ревность. - С этого чуждого и прекрасного слова я начинаю эту тетрадь.
Сейчас Лиля - или Аля - или я сама - довела себя почти до слез.
- Аля! Тебе один год, мне - двадцать один.
Ты все время повторяешь: «Лиля, Лиля, Лиля», даже сейчас, когда я пишу.
Я этим оскорблена в своей гордости, я забываю, что ты еще не знаешь и еще долго не будешь знать, - кто я. Я молчу, я даже не смотрю на тебя и чувствую, что в первый раз - ревную.
Это - смесь гордости, оскорбленного самолюбия, горечи, мнимого безразличия и глубочайшего возмущения.
- Чтобы понять всю необычайность для меня этого чувства, нужно было бы знать меня - лично - до 30-го сентября 1913 г.
Ялта, 30-го сентября 1913 г., понедельник.
Аля - Ариадна Эфрон - родилась 5-го сентября 1912 г. в половину шестого утра, под звон колоколов.
Девочка! - Царица бала,
Или схимница, - Бог весть!
- Сколько времени? - Светало.
Кто-то мне ответил: - Шесть.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, -
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые («Ну, Катя, ну. Маша, - это я понимаю! А зачем Ариадна?»), друзьям, которые находят, что это «салонно».
Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией. - От Антрилии до Ариадны, -
Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.
- Ариадна. - Ведь это ответственно! -
- Именно потому. -
Алиной главной, настоящей и последней кормилицей (у нее их было пять) - была Груша, 20-тилетняя красивая крестьянка Рязанской губ<ернии>, замужняя, разошедшаяся с мужем.
Круглое лицо, ослепительные сияющие зеленые деревенские глаза, прямой нос, сверкающая улыбка, золотистые две косы, - веселье, задор, лукавство, - Ева!
И безумная, бессмысленная, безудержная - первородная - ложь.
Обокрав весной весь дом и оставленная мной в кормилицах, она, приехав в Коктебель - было очень холодно, безумные ветра, начало весны, - она писала домой родителям:
«Дорогие мои родители! И куда меня завезли! Кормлю ребенка, а сама нож держу. Здесь все с ножами. На берегу моря сидят разные народы: турки, татары, магры» (очевидно, смесь негра и мавра!).
- Барыня, какие еще народы бывают?
- Французы, Груша!
«…турки, татары, магры и французы и пьют кофий. А сами нож держат. Виноград поспел, - сладкий. Вчера я была в Старом Иерусалиме, поклонялась гробу Господню…»
- Груша, зачем вы все это пишете?
- А чтобы жалели, барыня, и завидовали!
В Коктебеле ее все любили. Она работала, как вол, веселилась, как целый табун. Знала все старинные песни, - свадебные, хороводные, заупокойные. Чудно танцевала русскую. По вечерам она - без стыда и совести - врывалась на длинную террасу, где все сидели за чаем - человек тридцать - и всплескивая руками, притоптывая ногами, визжа, причитая, кланяясь в пояс, «величала» - кого ей вздумается.
- И Максимилиана - свет - Александровича и невесту его - которую не знаю…
И еще:
Розан мой алый,
Виноград зеленый!
Алю она страшно любила и так как была подла и ревнива, писала домой: «А девочка барыню совсем не признает, отворачивается, меня зовет «мама». - Явная ложь, ибо Аля меня знала и любила.
Аля в то время была Wunderkind’ом [1] по уму, красоте глаз и весу. Все восхищались и завидовали
Легкомыслие, милый грех
Милый спутник и враг мой милый,
Ты в глаза мои вбрызнул смех,
Ты мазурку мне вбрызнул в жилы!
Научил не хранить кольца,
С кем бы жизнь меня не венчала,
Начинать наугад с конца,
А кончать ещё до начала!
Быть как стебель и быть как сталь,
В жизни где мы так мало можем,
Шоколадом лечить печаль,
И смеяться в лицо прохожим!!!
Сверхбессмысленнейшее слово: Расстаемся. - Одна из ста? Просто слово в четыре слога, За которыми пустота.
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Ты - крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья -
Я тебе повелеваю: - будь!
Я - не выйду из повиновенья.
Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
Видно, пока надо мной не пропоют литию,
Буду грешить - как грешу - как грешила: со страстью!
Господом данными мне чувствами - всеми пятью!
Други! Сообщники! Вы, чьи наущенья - жгучи!
Вы, сопреступники! - Вы, нежные учителя!
Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, -
Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!
«Я буду любить тебя все лето», - это звучит куда убедительней, чем «всю жизнь» и - главное - куда дольше!
АНЖЕЛИКА
Темной капеллы, где плачет орган,
Близости кроткого лика!..
Счастья земного мне чужд ураган:
Я - АНЖЕЛИКА!
Тихое пенье звучит в унисон,
Окон неясны разводы,
Жизнью моей овладели, как сон,
Стройные своды.
Взор мой и в детстве туда ускользал,
Он городами измучен.
Скучен мне говор и блещущий зал,
Мир мне - так скучен!
Кто-то пред Девой затеплил свечу,
(Ждет исцеленья ль больная?)
Вот отчего я меж вами молчу:
Вся я - иная.
Сладостна слабость опущенных рук,
Всякая скорбь здесь легка мне.
Плющ темнолиственный обнял как друг
Старые камни;
Бело и розово, словно миндаль,
Здесь расцвела повилика…
Счастья не надо. Мне мира не жаль:
Я - АНЖЕЛИКА!
Как влюбленность старо, как любовь забываемо-ново: Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм. О мучительный стыд за вечернее лишнее слово! О тоска по утрам!
Утонула в заре голубая, как месяц, трирема, О прощании с нею пусть лучше не пишет перо! Утро в жалкий пустырь превращает наш сад из Эдема… Как влюбленность - старо!
Только ночью душе посылаются знаки оттуда, Оттого все ночное, как книгу, от всех береги! Никому не шепни, просыпаясь, про нежное чудо: Свет и чудо - враги!
Твой восторженный бред, светом розовыл люстр золоченный, Будет утром смешон. Пусть его не услышит рассвет! Будет утром - мудрец, будет утром - холодный ученый Тот, кто ночью - поэт.
Как могла я, лишь ночью живя и дыша, как могла я Лучший вечер отдать на терзанье январскому дню? Только утро виню я, прошедшему вздох посылая, Только утро виню!