Люди - тщеславнейшие из созданий, а поэты - тщеславнейшие из всех людей. Оскорбивший тщеславие поэта повинен в двойном оскорблении величества.
СТРЕКОЗА
Вспорхнёт и опустится снова
На волны ручья лесного,
Над гладью, сверкающей, как бирюза,
Танцует волшебница стрекоза!
И славит жуков восхищённый хор
Накидку её - синеватый флёр,
Корсаж в эмалевой плёнке
И стан удивительно тонкий.
Наивных жуков восхищённый хор,
Вконец поглупевший с недавних пор,
Жужжит стрекозе о любви своей,
Суля и Брабант, и Голландию ей.
Смеётся плутовка жукам в ответ:
«Брабант и Голландия - что за бред!
Уж вы, женишки, не взыщите, -
Огня для меня поищите!
Кухарка родит лишь в среду,
А я жду гостей к обеду,
Очаг не горит со вчерашнего дня, -
Добудьте же мне скорее огня!"
Поверив предательской этой лжи,
За искрой для стройной своей госпожи
Влюблённые ринулись в сумрак ночной
И вскоре оставили лес родной.
В беседке, на самой окраине парка,
Свеча полыхала призывно и ярко;
Бедняг ослепил любовный угар -
Стремглав они бросились в самый жар.
Треща поглотило жгучее пламя
Жуков с влюблёнными их сердцами;
Одни здесь погибель свою обрели,
Другие лишь крылья не сберегли.
О, горе жуку, чьи крылья в огне
Дотла сожжены! В чужой стороне,
Один, вдали от родных и близких,
Он ползать должен средь гадов склизких.
«А это, - плачется он отныне, -
Тягчайшее бедствие на чужбине.
Скажите, чего еще ждать от жизни,
Когда вокруг лишь клопы да слизни?
И ты, по одной с ними ползая грязи,
Давно стал своим в глазах этой мрази.
О том же, бредя за Вергилием вслед,
Скорбел еще Данте, изгнанник-поэт!
Ах, как был я счастлив на родине милой,
Когда, беззаботный и легкокрылый,
Плескался в эфирных волнах,
Слетал отдохнуть на подсолнух.
Из чашечек роз нектар я пил
И в обществе высшем принят был,
Знавал мотылька из богатой семьи,
И пела цикада мне песни свои.
А ныне крылья мои сожжены,
И мне не видать родной стороны,
Я - жалкий червь, я - гад ползучий,
Я гибну в этой навозной куче.
И надо ж было поверить мне
Пустопорожней той трескотне,
Попасться - да как! - на уловки
Кокетливой, лживой чертовки!"
Я совсем не хочу сказать, что женщины лишены всякого характера. Упаси бог! Наоборот, у них ежедневно новый характер.
Философы в своей борьбе против религии разрушили язычество, но тогда возникла новая религия-христианство. С последнею тоже будет покончено, но тогда, верно, явится еще новая, и философам будет задана новая работа, и опять-таки она окажется бесплодной; мир-огромный скотнный двор, очистить который вовсе не так легко, как конюшни Авгия, ибо, пока его метут, быки остаются в нем и наваливают новые кучи навоза.
Без слов, без клятв целуй меня,
Не верю женским клятвам я!
Не нужно слов, - мне слаще их Тот поцелуй, что слил двоих.
Он мой, я наслаждаюсь им,
А слово - бледный призрак, дым.
* * *
О, вновь клянись, моя любовь,
Словам любым поверю вновь!
Склоняюсь я на грудь твою,
И мнится мне, что я в раю.
Продлится вечно - верю я -
И даже дольше страсть твоя.
Совершенство мира всегда адекватно совершенству созерцающего его духа. Добрый находит на земле рай для себя, злой уже здесь вкушает свой ад.
Не знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
Прохладен воздух, темнеет,
И Рейн уснул во мгле.
Последним лучом пламенеет
Закат на прибрежной скале.
Там девушка, песнь распевая,
Сидит на вершине крутой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке - золотой.
И кос ее золото вьется,
И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Неведомой силы полна.
Бездумной охвачен тоскою,
Гребец не глядит на волну,
Не видит скалы пред собою,
Он смотрит туда, в вышину.
Я знаю, река, свирепея,
Навеки сомкнется над ним,
И это все Лорелея
Сделала пеньем своим.