- Спасибо, милый, всё тааак здорово! Прямо как раньше! Я уж почти и забыла, что так…- Она довольно потянулась, кажется, даже мурлыкнув. - Ну всё, я в душ, а тебе пора.
- Ты куда-то торопишься? - её слова почему-то больно задели его. Никогда раньше такого не было, всегда первым об уходе заговаривал он, а она тянула, сколько можно было, не могла оторваться от него, вжимаясь лицом в его плечо. Ему и самому каждое расставание было как ножом по сердцу, но… ждала жена, семья, обязательства… Хорошего понемножку.
- Нет, солнце, это ты торопишься. Всё, давай потягивайся и собирайся потихоньку. - Она поцеловала его в щеку и вскочила с кровати, прихватив с тумбочки телефон.
…
- Витенька. милый, родной, хороший, спаси меня! - в трубке бился, шептал, срывался женский голос. - Он пришёл, Витя! Он хочет всё вернуть, всё, как раньше! Я не хочу, Витя! Я больше не переживу такого! Приди, Витенька, милый, пожалуйста, придумай что-нибудь!!! Я же не смогу устоять!!! Ты же всё знаешь, Витя! Спаси меня!!!
Виктор, конечно, всё знал. И что она год назад рассталась с человеком, которого любила до потери пульса - просто устала ждать, когда он определится и решит хоть что-нибудь. И что он весь этот год не оставлял её в покое - находил малейшие поводы для звонков и звонил, звонил, звонил… А она потом места себе не находила. Продолжала любить, но возвращаться к многолетней роли любовницы не хотела.
Буркнув жене что-то вроде «Форсмажор. Дружба - понятие круглосуточное. Скоро буду» - Витя накинул куртку и выскочил из дома. Через 15 минут он уже звонил в квартиру. Дверь ему открыла… Он даже не сразу понял, кто это… Она была завёрнута в махровое полотенце, которое почти не прикрывало ноги, с мокрых волос на длинную шею и точёные обнажённые плечи стекали капли воды. А в глазах… Нет, черти в этих зелёных глазищах не плясали, а томно и сыто потягивались! За её спиной в кухне сидел мужчина в брюках и расстёгнутой рубашке и курил, настороженно глядя на дверь. Когда он увидел Виктора, он загасил сигарету и поднялся:
- Я не понял…
- Привет, моя хорошая! - Витя демонстративно притянул её к себе и поцеловал.
- Привет, Витюша. Я уже освободилась. Подожди немножко, я быстро соберусь.
Она обернулась к мужчине, лицо которого менялось на глазах. Вместо замешательства и даже испуга первых секунд на нём проступало недоумение, злость… и одновременно оно становилось странно замкнутым и усталым. От недавней расслабленности и счастья не осталось и следа. Бирюзовые ещё две минуты назад глаза светлели, теряли свою яркость и становилось ясно, что мужчина далеко не молод,
- Всё, солнце, прости, теперь я занята. …Да, представь, у меня есть личная жизнь! - уже резковато сказала она. - Тебе всё равно пора домой, к жене. Спасибо, всё было великолепно, но ты свободен. Нам пора - у нас дела.
Срывающимися пальцами мужчина застёгивал рубашку, заправлял её в брюки, стараясь не поднимать глаз. Быстро одевшись, он подошёл к двери. Рывком открыл её и обернулся:
- Ты специально это подстроила? Гадость решила сделать? Мстишь?
- Если б я хотела сделать гадость, я бы подстроила, чтобы нас застала твоя жена на полчаса раньше, - спокойно сказала она, поправляя полотенце на груди. - А мстить… Не за что уже. У меня всё хорошо. чего и тебе желаю. Пока. Привет жене. - Слегка подтолкнув его, она закрыла за ним дверь и повернулась к молчащему до сих пор Виктору. Он поразился, как за доли секунды изменилось её лицо. В глазах виднелись уже не черти, а мутное серое туманное болото.
На секунду зайдя в ванную и заменив полотенце на халат, она прошла в кухню и села возле стола. Плечи тяжело поникли, казалось даже, что волосы тенью падают на лицо, чего быть не могло - уже несколько месяцев она носила короткую стрижку. Шея уже не казалась мраморно-изящной. Да и вся фигура сжалась, как-то осела, отяжелела. И стало понятно, что этой женщине уже очень-очень давно не двадцать пять, на которые она выглядела, открыв Виктору дверь. Она подняла на севшего напротив друга совершенно больные, потухшие глаза, хотела что-то сказать, и тут в кармане халата зазвонил телефон. Она взяла трубку и Виктор услышал из динамика мужской голос:
- Ну зачем ты так сделала?!? Ты же всё врёшь! Ты любишь меня, я знаю! И я тебя, дуру, люблю, очень люблю! На хрена этот спектакль?!
Её голос совершенно не походил к её лицу - спокойный, даже равнодушный, чуточку озабоченный, ясный и звонкий:
- Прости, но во-первых, почему ты решил, что всё именно так? А во-вторых, прости, но ты мешаешь. Я собираюсь и нам пора убегать. Поговорим как-нибудь в другой раз… может быть. Сейчас у меня нет ни времени, ни желания с тобой говорить. Всё, целую. Прощай.
Она опять посмотрела на Витю. Не дай Бог ещё когда-нибудь ему увидеть такие глаза! Это были глаза мёртвого человека - ни выражения в них, ни цвета, ни мысли… и голос был на этот раз такой же в точности:
- Спасибо тебе, Витюш. Я знала, что могу рассчитывать на тебя.
- Ну, а что будешь делать, если он опять позвонит?
- Да не «если», а точно позвонит. Ничего, теперь я справлюсь. Просто всё слишком неожиданно сегодня было… Выпьешь со мной?
- А куда ж я денусь, - проворчал Витя, вставая и подходя к холодильнику.- Первый раз, что ли… Да и не последний, судя по этому звонку. Ты не увлекайся этим делом, - он щёлкнул пальцем по бутылке, - не выберешься потом. Да и не стОит он этого.
- Не стОит… - согласилась она, доставая стопки. - Ничего, один раз можно. Всё пройдёт, Витенька, всё пройдёт, честное слово. Всё будет хорошо.
В антракте
О’Генри
Майская луна ярко освещала частный пансион миссис Мэрфи. Загляните в календарь, и вы узнаете, какой величины площадь освещали в тот вечер ее лучи. Лихорадка весны была в полном разгаре, а за ней должна была последовать сенная лихорадка. В парках показались молодые листочки и закупщики из западных и южных штатов. Расцветали цветы, и процветали курортные агенты; воздух и судебные приговоры становились мягче; везде играли шарманки, фонтаны и картежники.
Окна пансиона миссис Мэрфи были открыты. Кучка жильцов сидела на высоком крыльце, на круглых и плоских матах, похожих на блинчики. У одного из окон второго этажа миссис Мак-Каски поджидала мужа. Ужин стыл на столе. Жар из него перешел в миссис Мак-Каски.
Мак-Каски явился в девять. На руке у него было пальто, а в зубах трубка. Он попросил извинения за беспокойство, проходя между жильцами и осторожно выбирая место, куда поставить ногу в ботинке невероятных размеров.
Открыв дверь в комнату, он был приятно изумлен: вместо конфорки от печки или машинки для картофельного пюре в него полетели только слова.
Мистер Мак-Каски решил, что благосклонная майская луна смягчила сердце его супруги.
- Слышала я тебя, - долетели до него суррогаты кухонной посуды. - Перед всякой дрянью ты извиняешься, что наступил ей на хвост своими ножищами, а жене ты на шею наступишь и не почешешься, а я-то жду его не дождусь, все глаза проглядела, и ужин остыл, купила какой-никакой на последние деньги, ты ведь всю получку пропиваешь по субботам у Галлегера, а нынче уж два раза приходили за деньгами от газовой компании.
- Женщина, - сказал мистер Мак-Каски, бросая пальто и шляпу на стул, - этот шум портит мне аппетит. Не относись презрительно к вежливости, этим ты разрушаешь цемент, скрепляющий кирпичи в фундаменте общества. Если дамы загораживают дорогу, то мужчина просто обязан спросить разрешения пройти между ними. Будет тебе выставлять свое свиное рыло в окно, подавай на стол.
Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к печке. По некоторым признакам Мак-Каски сообразил, что добра ждать нечего. Когда углы ее губ опускались вниз наподобие барометра, это предвещало град - фаянсовый, эмалированный и чугунный.
- Ах, вот как, свиное рыло? - возразила миссис Мак-Каски и швырнула в своего повелителя полную кастрюльку тушеной репы.
Мак-Каски не был новичком в такого рода дуэтах. Он знал, что должно следовать за вступлением. На столе лежал кусок жареной свинины, украшенный трилистником. Этим он и ответил, получив отпор в виде хлебного пудинга в глиняной миске. Кусок швейцарского сыра, метко пущенный мужем, подбил глаз миссис Мак-Каски. Она нацелилась в мужа кофейником, полным горячей, черной, не лишенной аромата, жидкости; этим заканчивалось меню, а, следовательно, и битва.
Но Мак-Каски был не какой-нибудь завсегдатай грошового ресторана. Пускай нищая богема заканчивает свой обед чашкой кофе. Пускай делает этот faux pas. Он сделает кое-что похитрее. Чашки для полоскания рук были ему небезызвестны. В пансионе Мэрфи их не полагалось, но эквивалент был под руками. Он торжествующе швырнул умывальную чашку в голову своей супруги-противницы. Миссис Мак-Каски увернулась вовремя. Она схватила утюг, надеясь с его помощью успешно закончить эту гастрономическую дуэль. Но громкий вопль внизу остановил ее и мистера Мак-Каски и заставил их заключить перемирие.
На тротуаре перед домом стоял полисмен Клири и, насторожив ухо, прислушивался к грохоту разбиваемой вдребезги домашней утвари.
«Опять это Джон Мак-Каски со своей хозяйкой, - размышлял полисмен. - Пойти, что ли, разнять их? Нет, не пойду. Люди они семейные, развлечений у них мало. Да небось скоро и кончат. Не занимать же для этого тарелки у соседей».
И как раз в эту минуту в нижнем этаже раздался пронзительный вопль, выражающий испуг или безысходное горе.
- Кошка, должно, - сказал полисмен Клири и быстро зашагал прочь.
Жильцы, сидевшие на ступеньках, переполошились. Мистер Туми, страховой агент по происхождению и аналитик по профессии, вошел в дом, чтобы исследовать причины вопля. Он возвратился с известием, что мальчик миссис Мэрфи, Майк, пропал неизвестно куда. Вслед за вестником выскочила сама миссис Мэрфи - двухсотфунтовая дама, в слезах и истерике, хватая воздух и вопия к небесам об утрате тридцати фунтов веснушек и проказ. Вульгарное зрелище, конечно, но мистер Туми сел рядом с модисткой мисс Пурди, и руки их сочувственно встретились. Сестры Уолш, старые девы, вечно жаловавшиеся на шум в коридорах, тут же спросили, не спрятался ли мальчик за стоячими часами?
Майор Григ, сидевший на верхней ступеньке рядом со своей толстой женой, встал и застегнул сюртук.
- Мальчик пропал? - воскликнул он, - Я обыщу весь город.
Его жена обычно не позволяла ему выходить из дому по вечерам. Но тут она сказала баритоном:
- Ступай, Людовик! Кто может смотреть равнодушно на горе матери и не бежит к ней на помощь, у того каменное сердце.
- Дай мне центов тридцать или, лучше, шестьдесят, милочка, - сказал майор. - Заблудившиеся дети иногда уходят очень далеко. Может, мне понадобится на трамвай.
Старик Денни, жилец с четвертого этажа, который сидел на самой нижней ступеньке и читал газету при свете уличного фонаря, перевернул страницу, дочитывая статью о забастовке плотников. Миссис Мэрфи вопила, обращаясь к луне.
- О-о, где мой Майк, ради господа бога, где мой сыночек?
- Когда вы его видели последний раз? - спросил старик Денни, косясь одним глазом на заметку о союзе строителей.
- Ох, - стонала миссис Мэрфи, - может, вчера, а может, четыре часа тому назад. Не припомню. Только пропал он, пропал мой сыночек, Майк. Нынче утром играл на тротуаре, а может, это было в среду? Столько дела, где ж мне припомнить, когда это было? Я весь дом обыскала, от чердака до погреба, нет как нет, пропал да и только. О, ради господа бога…
Молчаливый, мрачный, громадный город всегда стойко выдерживал нападки своих хулителей. Они говорят, что он холоден, как железо, говорят, что жалостливое сердце не бьется в его груди; они сравнивают его улицы с глухими лесами, с пустынями застывшей лавы. Но под жесткой скорлупой омара можно найти вкусное, сочное мясо. Возможно, какое-нибудь другое сравнение было бы здесь более уместно. И все-таки обижаться не стоит. Мы не стали бы называть омаром того, у кого нет хороших, больших клешней.
Ни одно горе не трогает неискушенное человеческое сердце сильнее, чем пропажа ребенка. Детские ножки такие слабенькие, неуверенные, а дороги такие трудные и крутые.
Майор Григ юркнул за угол и, пройдя несколько шагов по улице, зашел в заведение Билли.
- Налейте-ка мне стопку, - сказал он официанту. - Не видели вы такого кривоногого, чумазого дьяволенка лет шести, он где-то тут заблудился.
На крыльце мистер Туми все еще держал руку мисс Пурди.
- Подумать только об этом милом-милом крошке! - говорила мисс Пурди. - Он заблудился, один, без своей мамочки, может быть, уже попал под звонкие копыта скачущих коней, ах, какой ужас!
- Да, не правда ли? - согласился мистер Туми, пожимая ей руку. - Может, мне пойти поискать его?
- Это, конечно, ваш долг, - отвечала мисс Пурди. - Но боже мой, мистер Туми, вы такой смелый, такой безрассудный, вдруг с вами что-нибудь случится, тогда как же.
Старик Денни читал о заключении арбитражной комиссии, водя пальцем по строчкам.
На втором этаже мистер и миссис Мак-Каски подошли к окну перевести дух. Согнутым пальцем мистер Мак-Каски счищал тушеную репу с жилетки, а его супруга вытирала глаз, заслезившийся от соленой свинины. Услышав крики внизу, они высунули головы в окно.
- Маленький Майк пропал, - сказала миссис Мак-Каски, понизив голос, - такой шалун, настоящий ангелочек!
- Мальчишка куда-то девался? - сказал Мак-Каски, высовываясь в окно. - Экое несчастье, прямо беда. Дети другое дело. Вот если б баба пропала, я бы слова не сказал, без них куда спокойней.
Не обращая внимания на эту шпильку, миссис Мак-Каски схватила мужа за плечо.
- Джон, - сказала она сентиментально, - пропал сыночек миссис Мэрфи. Город такой большой, долго ли маленькому мальчику заблудиться? Шесть годочков ему было, Джон, и нашему сынку было бы столько же, кабы он родился шесть лет тому назад.
- Да ведь он не родился, - возразил мистер Мак-Каски, строго придерживаясь фактов.
- А если б родился, какое бы у нас было горе нынче вечером, ты подумай, наш маленький Филан неизвестно где, может, заблудился, может, украли.
- Глупости несешь, - ответил Мак-Каски. - Назвали бы его Пат, в честь моего старика в Кэнтриме.
- Врешь! - без гнева сказала миссис Мак-Каски. - Мой брат стоил сотни таких, как твои вшивые Мак-Каски. В честь него мы и назвали бы мальчика. - Облокотившись на подоконник, она посмотрела вниз, на толкотню и суматоху.
- Джон, - сказала миссис Мак-Каски нежно, - прости, я погорячилась.
- Да, - ответил муж, - пудинг был горячий, это верно, а репа еще горячей, а кофе так прямо кипяток. Можно сказать, горячий ужин, правда твоя.
Миссис Мак-Каски взяла мужа под руку и погладила его шершавую ладонь.
- Ты послушай, как убивается бедная миссис Мэрфи, - сказала она. - Ведь это просто ужас, такому крошке заблудиться в таком большом городе. Если б это был наш маленький Филан, у меня бы сердце разорвалось.
Мистер Мак-Каски неловко отнял свою руку, но тут же обнял жену за плечи.
- Глупость, конечно, - сказал он грубовато, - но я бы и сам убивался, если б нашего… Пата украли или еще что-нибудь с ним случилось. Только у нас никогда детей не было. Я с тобой бываю груб, неласков, Джуди. Ты уж не попомни зла.
Они сели рядом и стали вместе смотреть на драму, которая разыгрывалась внизу.
Долго они сидели так. Люди толпились на тротуаре, толкаясь, задавая вопросы, оглашая улицу говором, слухами, и неосновательными предположениями. Миссис Мэрфи то исчезала, то появлялась, прокладывая себе путь в толпе, как большая, рыхлая гора, орошаемая звучным каскадом слез. Курьеры прибегали и убегали.
Вдруг гул голосов, шум и гам на тротуаре перед пансионом стали громче.
- Что там такое, Джуди? - спросил мистер Мак-Каски.
- Это голос миссис Мэрфи, - сказала жена, прислушавшись. - Говорит, нашла Майка под кроватью у себя в комнате, он спал за свертком линолеума.
Мистер Мак-Каски расхохотался.
- Вот тебе твой Филан, - насмешливо воскликнул он. - Пат такой штуки ни за что не отколол бы. Если бы мальчишку, которого у нас нет, украли бы или он пропал бы неизвестно куда, черт с ним, пускай назывался бы Филан да валялся бы под кроватью, как паршивый щенок.
Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к буфету - уголки рта у нее были опущены.
Полисмен Клири появился из-за угла, как только толпа рассеялась. В изумлении, насторожив ухо, он повернулся к окнам квартиры Мак-Каски, откуда громче прежнего слышался грохот тарелок и кастрюль и звон швыряемой в кого-то кухонной утвари. Полисмен Клири вынул часы.
- Провалиться мне на этом месте! - воскликнул он. - Джон Мак-Каски с женой дерутся вот уже час с четвертью по моему хронометру. Хозяйка-то потяжелей его фунтов на сорок. Дай бог ему удачи.
Полисмен Клири опять повернул за угол. Старик Денни сложил газету и скорей заковылял вверх по лестнице, как раз вовремя, потому что миссис Мэрфи уже запирала двери на ночь.
Каждый вечер слышу как соседи (снизу) в ванной удовлетворяют друг друга. Но на этот раз они превзошли все мои ожидания. Захожу вечером в ванну и слышу как она ему говорит: Вот давай кто первый кончит, тот и будет мыть посуду!!! Я, не долго думая, пошла к принтеру и распечатала на бумаге фразу «И кто же мыл посуду?». Утром наклеила на дверь.
- Привет, мой друг! Чего молчишь? Не узнаю тебя, поверишь? Как будто потерял ключи, найти под снегом их надеясь… Не угадал? Тогда прости.
- Ты извини, я не заметил… Я сам не свой сейчас, пойми. Друг, помоги своим советом. Ты знаешь много обо мне, сначала говорить не стоит. Как быть, что делать мне теперь, когда такое происходит? Я в двух словах всё объясню, ты всё поймёшь. Да, я уверен.
- Что не пойму - переспрошу…
… И Друг историю поведал. Я расскажу её сейчас, и с вами поделюсь советом. Скажу, как было, без прикрас. Что было дальше - неизвестно…
- Скажи, как это всё понять? Я девушку люблю безумно, всё для неё готов отдать, твержу об этом беспробудно, и вижу - ей не до меня, «закрылась», и молчит, как рыба. В ответ ни слова - тишина. Ни «да», ни «нет» не говорит мне. Снег заметает все следы, и боль сожмёт тисками сердце. Как не хватает теплоты, когда в Душе - лишь неизвестность. Перед глазами - пелена, и страшно, холодно и жутко. Не обожгла щеку слеза - застыла льдинкой. Только звуки, неразличимые почти, сливаясь в унисон, набатом в висках звенят: «Не уходи, хороший, милый друг, не надо…». Душой услышал - жар в груди вновь разливается по телу …
- Живой… Не умер… Встань… Иди… Вернись… Услышал - действуй смело. Да, есть на свете чудеса, которым имя - Слово, Чувства. Не верить в силу их нельзя, в них - Жизнь и Свет, тепло уюта. Неважно, сколько этих слов, важнее суть - Надежда, Вера. И станет ночью вдруг светло, будто от солнечного света… Начни сначала. Не страшись, ведь все ошибки исправимы. Да, уходил. Но возвратись, оставив в прошлом боль обиды. Гораздо лучше - Другом быть, чем понарошку, но Любимым. Любовь не надо торопить, чтоб не ушла невозвратимо. А что потом - рассудит Бог. Свою награду он назначит. Всему наступит свой черёд. Молчанье очень много значит. Порой ценнее нежных слов - прикосновения и взгляды, и испытанье тишиной для чувств важнее, чем словами. Можно часами повторять всего три слова самых нежных, и нежность эту растерять в обычных фразах неприметных. Свою любовь не торопи, ей торопливость - не подруга. Храни её и береги - прислушайся к совету друга.
Ты сам просил тебе помочь, не так ли? Нет? Не отрицаешь? Ещё одно скажу, и - всё. А дальше? Поступай, как знаешь…
Наступит утро. Свежий снег, как чистый холст, зима подарит. Ты напиши на нём: «Привет!»… А дальше - сам потом узнаешь…
«Она опекун своей племянницы, 11 лет. Полтора года назад мама девочки очень быстро умерла от рецидива вроде бы вылеченного раньше рака, буквально за пару месяцев. Папы не было, взяла ребенка тетя. Причем тетя не родная, а двоюродная, так что прежде они близко не общались, так, виделись на семейных торжествах. Сначала было тяжко, потом привыкли, все вошло в колею. Девочка учится, занимается гимнастикой. Сначала сильно тосковала по маме, потом вроде развеселилась, подружки, тренировки, летом на море ездили. - В пятницу прихожу вечером: она какая-то не такая. Говорит, телефон потеряла в школе. И вдруг так стала плакать, всю трясет… Я ее не ругала, ничего, ну, бывает, да и телефон-то уже старенький, скоро Новый год, говорю, купим тебе новый. А она только сильнее рыдает. Кое-как уснула, и вот все выходные ходит сама не своя, пропустила тренировку, сейчас спрашиваю: ты портфель собрала?, а она: я не пойду никуда, не хочу. Уходит к себе в комнату, дверь закрыла и все. Не ела ничего. Это что, подростковое началось? Это из-за телефона? У меня детей своих не было, я даже не знаю, чего ждать-то? Может, мальчик какой должен был позвонить? Или боится, что мне в тягость, что в траты ввела? Я уж не знаю, что думать. И как быть со школой-то? Почему-то я сразу поняла. Старенький телефон, полтора года назад. То есть я знаю, почему, у меня тоже мама вот так же три года назад… Говорю: - У нее там смски были мамины, в телефоне. Спросите осторожно. И не трогайте, пусть погорюет. Укройте, обнимите, чаю сделайте и не дергайте, никуда школа не денется. Если через два-три дня лучше не станет, звоните, будем думать. Тетя ошарашенно поблагодарила и отключилась. Через два дня звонит: - Как вы узнали? Я как сказала про смски, ее прорвало. Оказывается, она каждый вечер их перед сном читала. Наизусть помнит: „Ленчик, парадная форма к 1 сентября в шкафу, в глубине. Проверь, не помялась ли юбка, может, подгладить“ Это сестра из больницы уже писала. Ну, и просто: „Целую, зайчик мой, спокойной ночи“. Мы проплакали весь вечер в обнимку. Я ей говорю: раз ты помнишь все, то они и не делись никуда, можешь всегда снова как будто перечитывать. Потом она спала полдня, потом поела наконец. Бледная, тихая, но получше. А сегодня, представляете, - пошла в школу, а телефон нашелся! Охранник ей отдал! Но мы уж решили - купим новый, а этот пусть дома лежит, чтоб надежнее. На память».
Сейчас пекла пирог. Достала основу из духовки, выложила всё, что надо, засунула пирог обратно, ушла. Через 10 минут прихожу, открываю духовку… Зависаю. Пирога нет. Одна дома! Осторожно закрываю духовку. Открываю снова. Нету. Вспоминаю все признаки шизофрении, которые мне известны. Потом на автомате приходит: «Чёртик-чёртик поиграй и обратно отдай. Тёте очень нужно». На всякий случай ухожу из кухни, ну чтобы не мешать… Прихожу обратно, открываю духовку - НЕТУ! Зачем-то иду к зеркалу… Вроде внешних изменений никаких. Набираю - веяние времени - в гугле «из духовки пропал пирог». Понимаю, что делаю что-то не то. Щипнула себя за руку - реакция есть. Сказала себе: «Света! Ты взрослая, умная женщина! Ну куда он мог деться?» Подумалось про соседей, привлечённых запахом свежей выпечки. Балкон открыт. Вышла, посмотрела. Ни фига не залезть. Иду обратно на кухню, в полном расстройстве психики. Почему-то вспоминаются «Секретные материалы»… Представляю инопланетян, жадно жующих мой пирог в своей тарелке и начинаю ржать… Выпиваю стакан воды. Открываю посудомойку, чтобы поставить пустой стакан. Оттуда изумлённо таращится мой пирог… Дверцы то рядом… А мне в отпуск пора, ага…
Помню, как уходил я на фронт, прощался с матерью, отцом, родным домом. С такой же болью расставался я с тремя топольками, посаженными мною во дворе. И где бы потом я ни был - на топких берегах Волхова, на реке Великой, - виделись мне отцовский дом и три качающихся на ветру тополька. С них начиналась для меня Родина. «Смотри, мама, выживут топольки, - значит вернусь», - однажды сказал я в шутку. Я знал, что теперь мама свяжет накрепко мою судьбу с этими деревцами, для нее они будут чем-то вроде талисмана. Так и случилось…
В первый месяц войны наш полк с боями отходил от осажденного города. Немногие остались в живых, когда мы попали в окружение. Комбат приказал пробиваться по двое-трое к линии фронта, что проходила по реке Десне. Со мной шел земляк Петр Лебедев, мы были с одного завода, вместе призывались и теперь старались не разлучаться.
Шли лесами, ночевали в копнах сена, кормились чем попало, пока добрались до деревни Телявкино. Начался сентябрь, шел мелкий пронизывающий дождь. Там уже было десятка два наших однополчан во главе с офицером. Председатель колхоза, старый коммунист, посоветовал: «Леса кругом прочесывают немцы, переждите, ребята…» Командир с ним согласился. Уж очень мы были измотаны, многие ранены, а на носилках всех не унести. Ночью деревню неожиданно заняла крупная гитлеровская часть, нас захватили в плен. Безоружных согнали на деревенскую площадь, поставили в ряд. Три фашистских автоматчика подошли к первому в шеренге - это был Петр Лебедев. Отвели к стене сарая и дали очередь в упор…
Мы стали прощаться друг с другом. Все меньше оставалось нас в ряду: по одному уводили солдат к сараю и расстреливали. Женщины, старики, дети, сбежавшиеся на площадь, кричали, плакали. Но палачи не обращали на них никакого внимания, хладнокровно и методично продолжая казнь пленных.
Я был тринадцатым в ряду, двенадцать моих товарищей уже лежали мертвыми у сарая. И вот наступила моя очередь. Меня повели. Вдруг невдалеке я увидел три тополя, которые словно светили мне, согревали домашним теплом и дружеским шумом. Затем страшный крик разрезал воздух: «Сын! Это мой сын! Не убивайте его!» Ко мне бросилась незнакомая женщина, за ее юбку цеплялись маленькие дети, одного она держала на руках. Фашисты их отталкивали прикладами автоматов, но женщина с пятью детьми не отступала, рвалась ко мне.
Переводчик сказал что-то офицеру, руководившему казнью, и тот махнул перчаткой. Меня отвели в сторону. Вся площадь заходила ходуном. Женщины хватались за оставшихся в живых красноармейцев, кричали: «Это мой брат», «Это мой сын!», «Это мой жених!»
Враги остановили расстрел «до выяснения», и нас, пятнадцать, избежавших смерти, повели в соседнюю деревню. Возле колхозной пасеки в лесу конвоиры загнали в полуразрушенный омшаник, а сами занялись ульями, которые ломились от меда. И тут один из солдат сказал: «Бежим, ребята, в разные стороны!» Мы кинулись врассыпную…
Майским днем 1945 года, в разлив буйной зелени, я с душевным трепетом открыл калитку своего родного дома, с мамой подошел к тополям. Они уже были не те хиленькие деревца, с которыми прощался четыре года назад. Повзрослев, шумели они листвой и словно тянулись передо мною, как молодые солдаты в строю.
Сложилось так, что, никогда, не забывая свою спасительницу, я лишь много лет спустя написал в ту деревню, без особой надежды на успех. Ведь война унесла с собой не только жизни, но и стерла с лица земли тысячи поселений. К великому счастью, я получил ответ на свое письмо: «Приезжай, сынок мой. Хоть погляжу каким ты стал», - писала она мне. Я срочно взял отпуск и вскоре прижал к сердцу свою седую вторую маму, свою спасительницу.
Вереницей пронеслись годы. Спасительницы моей теперь уже нет в живых. Давно покинул и я свое родное село Огородниково Рязанской области. Но часто вспоминаю те три тополя перед родным домом. Наверное, вымахали они богатырски вширь и ввысь, затенив двор пышными кронами…
Глеб Игнатьич - педант, франт и пижон.
В нагрудном кармане пиджака платочек, ботинки начищены до блеска, складкой на брюках можно порезаться.
Но зрение не то и руки не те, случается, что складка идёт вбок, платочек синий при зелёном галстуке, и ботинки из разных пар, почти одинаковые, но из разных.
В хорошую погоду Глеб Игнатьич после завтрака выходит на прогулку. На каждый день недели свой маршрут.
По пятницам так: прямо до гостиницы, через сквер, мимо школы, налево к спортивному клубу, снова налево до магазинчика «Гладиолус», а оттуда потихоньку домой.
В «Гладиолусе» низкие широкие подоконники, можно присесть передохнуть.
Продавщицы - невзрачная Элина и пышная красавица Виктория - не прогоняют. Утром покупателей нет, пусть себе, никому не мешает. Привыкли уже.
Глеб Игнатьич никогда не приходит с пустыми руками: карамелька, или печеньице, аккуратно завёрнутое в салфетку, летом букетик - два одуванчика, ромашка, на праздники по открыточке. Дрожащим почерком. Дорогая Эля, поздравляю с днём 8 Марта. Дорогая Вика, поздравляю с Днём Победы. Желаю крепкого здоровья и счастья в личной жизни. Уважающий Вас. И подпись с завитушками.
- Какое счастье, где его искать?! - говорит Элина, глядя на открытку с розами.
- Как это какое? - удивляется Глеб Игнатьич. - Семья. Почему вы замуж не выходите, Элечка?
- Не за кого! Вы на меня посмотрите, кому я нужна? - сердится Элина.
- Да что вы такое говорите, Элечка! У вас редкой красоты голос, за таким голосом на край света отправишься! А вы, Вика? Вас на руках носить должны, пылинки с вас сдувать, судьбу благодарить за то, что вы рядом!
- Ага, и носят, и сдувают. Дня два. А потом моя очередь, - вздыхает Виктория.
Весь июнь ливни и грозы, только к концу просветлело.
В первую погожую пятницу Глеб Игнатьич не появляется.
И в следующую тоже.
В конце июля в магазинчик заходит старушка, Виктория вспоминает, что как-то Глеб Игнатьич с этой бабкой здоровался, разговаривал. Сухонький такой, седой, с палочкой, не знаете?
- Игнатьич, что ли? Так инсульт у него, забрали в больницу, неделю промучился, да и отошёл, земля ему пухом. Племянников набежало, квартиру делят, поделить не могут.
Вечером Элина садится в маршрутку, свободное место только рядом с водителем. На конечной собирается выходить, но водитель её останавливает. У вас глаза красные, тушь вот тут, в уголке, потекла, случилось что? Нет? А скажите ещё что-нибудь, голос у вас, ну как в книжках пишут - бархатный, век бы слушал, честно.
Тем же вечером Виктория полтора часа ждёт обещавшего заехать за ней Славика.
Славик лихо тормозит и кричит, давай уже, шевели клешнями, ну, не позвонил, ну, постояла, да скажи спасибо, что я вообще приехал, принцесса, ты ж понимаешь, чего уставилась, давай садись.
Виктория смотрит на Славика, говорит, да пошёл ты, придурок, что я время своё на всяких идиотов трачу!
Хлопает дверцей и уходит.
Потом помирились, конечно.
Вчера в автобусе два застарело-похмельных бомжеватых мужика спорили о насущном - о подорожании водки.
Один говорил другому: - Ты не спорь, ты меня послушай, как бывшего депутата!
Второй перебивал: - Что мне тебя слушать?! Я и сам не последний человек! Ты хоть знаешь, где я вращался?!
Вспомнилось.
Перед третьим курсом я в очередной раз осталась без квартиры.
Общежитие мне не светило, так что приехала на пару дней раньше и приступила к поискам.
Поисковик из меня аховый, типа «шёл на Одессу, а вышел к Херсону», и я таки нашла свой херсон - комнату в частном доме, в жутком неосвещённом переулке.
Удобства во дворе. Там же дурная собака, мечтавшая разодрать меня на маленькие кусочки. Пробираться к удобствам приходилось, вжимаясь спиной в забор.
Ванна в кухне. Великодушный хозяин по-отечески ласково улыбался: - Ты как помыться захочешь, скажи, не стесняйся, я колонку включу и следить за ней буду, за ней глаз да глаз, за колонкой-то.
Колонка висела тут же, рядом с ванной, никаких занавесок, мыться вообще расхотелось.
За неделю хозяин поласковел до приторности, собака озверела до невозможности, и я поняла, что чувствовал Одиссей, проплывая между Сциллой и Харибдой.
Возиожные варианты были один другого краше.
То кладовка без окон в хрущёвке, то проходная комната в квартире с тремя малолетними детьми, то хозяйка с моральными устоями (позже семи не приходить, после девяти свет не включать) или повышенными санитарно-гигиеническими требованиями (посуда сначала моется, потом кипятится не менее пяти минут, дабы уморить выживших после мытья микробов).
В конце концов, уже на пороге отчаяния, была найдена комната в сталинке, в центре города, пять остановок до университета, за те же деньги, бонусом - вменяемая хозяйка.
На той же лестничной площадке, в квартире напротив проживала пара тихих приветливых алкоголиков.
Кандидаты наук, интеллигентные люди, не абы тебе кто.
Гармонию нарушал лишь крепкий сон жены.
Если она возвращалась домой первой и успевала принять на грудь, то частенько закрывала дверь на защёлку и мирно засыпала.
Затем приходил муж, настойчиво, но безуспешно пытался попасть внутрь, звонил, стучал, потом начинался театр одного актёра.
А у мужа всегда был абсолютно трезвый голос, невзирая на градус отклонения тела от вертикали.
И вот этим трезвым голосом с одними и теми же интонациями, без пауз произносился монолог.
- Что же делать? Как мне попасть по месту прописки? Вызываю милицию. Сержант Хлебцевич! Что случилось? Товарищ сержант, жена не открывает, а я хочу домой, вот мой паспорт, я здесь прописан. Понятно, отойдите от двери, будем взламывать. (Бух! Бух!) Мало милиции, позовём ещё. Капитан Ванюшин! Что тут происходит? Мне не открывают дверь. Сержант, прописан ли в данной квартире гражданин? Да, товарищ капитан, я проверил его паспорт. Нехорошо, это нарушение конституции. Отойдите от двери. (Бух! Бух!) Не помогает. А, вот и депутат Верховного Совета! Товарищ депутат, вы наша последняя надежда. Данный гражданин имеет право ночевать в своей квартире, а его не пускают. Какое безобразие! Попробуем все вместе взломать дверь. (Бух! Бух!)
И т.д.
Что интересно, во взломе всегда учасвовали сержант Хлебцевич и капитан Ванюшин.
Брежнев не приходил ни разу.
Цирк длился минут тридцать, после чего отчаявшийся муж собирал половички и укладывался под дверью.
Моя сердобольная хозяйка укрывала его каким-нибудь лапсердаком.
Проспавшись, утром муж интеллигентно звонил в дверь и говорил, дыша в сторону: - Анна Фёдоровна! Благодарю вас за ваше доброе, отзывчивое, не загрубевшее сердце! Я поцеловал бы вам руку, будь я этого достоен!
Недели две назад проходила мимо, зашла во двор, ничего не изменилось, только беседку снесли, новые лавочки поставили.
И на одной из них, на той, которая на солнце, сидели старичок со старушкой, оба с палочками.
Кстати, прекрасно сохранились.
У cтарушки Эминовой и старухи Лапко практически общее прошлое.
В доисторические времена Эминова вышла замуж за Григория.
Григорий оказался на удивление мобилен: через полгода ушёл к Лапко, правда, надолго не задержался и поменял Лапко на эту крашеную выдру из бухгалтерии.
Эминова с Лапко не разговаривали две пятилетки, но потом им дали квартиры в одном подъезде, так что как-то рассосалось.
Скелет в шкафу изредка оживает, и тогда старушка Эминова язвит напропалую, а старуха Лапко каменеет лицом и становится похожа на истукана с острова Пасхи.
Назавтра обе успокаиваются, вспоминают, что делить-то уже поздновато, и дружно мечут ядовитые стрелы в крашеную выдру.
Ежели выдра ещё жива, то качественная икота ей обеспечена надолго, ежели нет, то пусть повертится в гробу, гадюка.
Григорию тоже достаётся, но в меньшем объёме.
Старушка Эминова живёт на втором этаже, старуха Лапко на четвёртом, а между ними, на третьем - переводчица Катя с Тимошей.
Катя (итальянский, испанский, французский) работает, подрабатывает где только можно, потому что крохотная однушка куплена в кредит, потому что у Тимоши неладно со здоровьем, нужен бассейн, лечебная физкультура, логопед, потому что няня Майя Мартыновна - человек надёжный, но не бесплатный.
У Кати отличный итальянский синхрон, её приглашают на переговоры, иногда они затягиваются допоздна, и если Майя Мартыновна занята, то у старушки Эминовой и старухи Лапко праздник: Катя просит их взять Тимошу к себе на вечер, а если повезёт, то и с вечера до утра.
В чьей квартире будет Тимоша - тут строго по очереди, хотя старушка Эминова и пытается смухлевать, но старуху Лапко на кривой козе не объедешь, у неё всё записано.
У старушки Эминовой есть древний проигрыватель и стопка пластинок. Почти караоке. Они с Тимошей поют про два берега у одной реки, а старуха Лапко, которой бог не дал ни слуха ни голоса, ревнует и завидует.
Зато Лапко много лет собирала открытки с видами, три коробки накопилось, Тимоша любит их рассматривать, и теперь уже Эминовой приходится делать вид «подумаешь!».
В прошлом ноябре старушка Эминова и старуха Лапко вызнали, что у Тимоши нету большого плюшевого медведя, отправились в игрушечный магазин и там ахнули - достойный медведь с их пенсиями не монтировался. Старуха Лапко расстроилась до того, что пришлось усаживать на стул и отпаивать валерьянкой. Старушка Эминова битый час разглядывала медведя со всех сторон, доведя охранника и продавщицу до безмолвной истерики. А дома достала из комода свой свадебный подарок - аккуратно завёрнутую в пергамент невозможной красоты гэдээровскую плюшевую скатерть дивного шоколадного цвета, по центру и по краям узор из голубых незабудок. Пока кроили и шили, раз десять переругались смертельно. Медведь получился малость кривобокий, с незабудками на попе, но Тимоша полюбил его сразу и навсегда, назвал Медведем и из рук не выпускает.
Август, ночь, за окном над клёнами плывёт оранжевая луна, старушка Эминова и старуха Лапко не спят - вдруг дитяти приснится плохое, испугается, да мало ли что, всё равно бессонница.
Впереди у них целый день, Катя приедет из Вильнюса только к вечеру.
Старушка Эминова думает, что утром доберётся потихоньку до базара, купит вишни, ну как можно - ребёнку пять лет, а он ни разу не пробовал пенки от вишнёвого варенья.
Старуха Лапко думает, что вдруг Катя полюбит какого-нибудь итальянца и уедет вместе с Тимошей в эту его Италию, что ж делать, лишь бы человек был хороший, ответственный, не какой-нибудь григорий.
В пятнадцатиметровой комнате застыли тишина и время.
В потёртых креслах сидят ровно полтора века, стерегут сон маленьких пяти лет, чуть слышно сопящих на диване в обнимку с медведем Медведем.
Возможно эта история потрясет вас также, как потрясла она меня. Возможно вы как и я, представите себя на его месте …
О том, что в первые месяцы войны, немецкие армии, покорившие пол-Европы, часто громили наших. написано не мало. Профессионалы и дилетанты. «За одного битого, двух не битых дают».
В конце войны все изменилось с точностью до наоборот. Но не все шло у немцев гладко и в начале. Не мало героических поступков совершили наши бойцы и тогда.
Мы, возможно, никогда бы не узнали о подвиге сержанта Сиротинина, как не знаем, к примеру, имен тысяч павших защитников полуострова Рыбачьего - единственного места, где враг так и не смог перейти западную границу СССР.
Не узнали если бы не случай: - дневник, найденный при убитом немецком офицере.
«Это был настоящий ад. Танки загорались один за другим. Пехота, прятавшаяся за бронёй залегла. Командиры в растерянности и не могут понять источник шквального огня. Кажется, бьёт целая батарея. Огонь прицельный. В немецкой колонне - 59 танков, десятки автоматчиков и мотоциклистов. И вся эта мощь бессильна перед огнём русских. Откуда взялась эта батарея? Разведка докладывала, что путь открыт. Гитлеровцы ещё не знали, что на их пути стоит один единственный солдат, что и один в поле воин, если он русский.
Коле Сиротинину выпало в 19 лет оспорить поговорку «Один в поле не воин». Но он не стал легендой Великой Отечественной, как Александр Матросов или Николай Гастелло.
Летом 1941 года к белорусскому городку Кричеву прорывалась 4-я танковая дивизия - одна из дивизий 2-й танковой группы Хайнца Гудериана, одного из самых талантливых немецких генералов-танкистов. Части 13-й советской армии отступали. Не отступал только наводчик Коля Сиротинин - совсем мальчишка, невысокий, тихий, щупленький.
В тот день нужно было прикрыть отход войск. «Здесь останутся два человека с пушкой», - сказал командир батареи. Николай вызвался добровольцем. Вторым остался сам командир.
Утром 17 июля на шоссе показалась колонна немецких танков.
Коля занял позицию на холме прямо на колхозном поле. Пушка тонула в высокой ржи, зато ему хорошо видны были шоссе и мост через речушку Добрость. Когда головной танк вышел на мост, Коля первым же выстрелом подбил его. Вторым снарядом поджег бронетранспортер, замыкавший колонну.
Здесь надо остановиться. Потому что не совсем ясно до сих пор, почему Коля остался в поле один. Но версии есть. У него, видимо, как раз и была задача - создать на мосту «пробку», подбив головную машину гитлеровцев. Лейтенант у моста и корректировал огонь, а потом, видимо, вызвал на затор из немецких танков огонь другой нашей артиллерии. Из-за реки. Достоверно известно, что лейтенанта ранили и потом он ушел в сторону наших позиций. Есть предположение, что и Коля должен был отойти к своим, выполнив задачу. Но… у него было 60 снарядов. И он остался!
Два танка попытались стащить головной танк с моста, но тоже были подбиты. Бронированная машина попыталась преодолеть речку Добрость не по мосту. Но увязла в болотистом береге, где и ее нашел очередной снаряд. Коля стрелял и стрелял, вышибая танк за танком…
Танки Гудериана уперлись в Колю Сиротинина, как в Брестскую крепость. Уже горели 11 танков и 6 бронетранспортеров! Почти два часа этого странного боя немцы не могли понять, где окопалась русская батарея. А когда вышли на Колину позицию, у того осталось всего три снаряда. Предлагали сдаться. Коля ответил пальбой по ним из карабина.
Этот, последний, бой был недолгим…
«Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?» Эти слова обер-лейтенант 4-й танковой дивизии Хенфельд записал в дневнике: «17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости… Оберст (полковник) перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»
- Во второй половине дня немцы собрались у места, где стояла пушка. Туда же заставили прийти и нас, местных жителей, - вспоминает Вержбицкая. - Мне, как знающей немецкий язык, главный немец с орденами приказал переводить. Он сказал, что так должен солдат защищать свою родину - фатерлянд. Потом из кармана гимнастерки нашего убитого солдата достали медальон с запиской, кто да откуда. Главный немец сказал мне: «Возьми и напиши родным. Пусть мать знает, каким героем был ее сын и как он погиб». Я побоялась это сделать… Тогда стоявший в могиле и накрывавший советской плащ-палаткой тело Сиротинина немецкий молодой офицер вырвал у меня бумажку и медальон и что-то грубо сказал.
Гитлеровцы еще долго после похорон стояли у пушки и могилы посреди колхозного поля, не без восхищения подсчитывая выстрелы и попадания…"
Сегодня в селе Сокольничи могилы, в которой немцы похоронили Колю, нет. Через три года после войны останки Коли перенесли в братскую могилу, поле распахали и засеяли, пушку сдали в утильсырье. Да и героем его назвали лишь через 19 лет после подвига. Причем даже не Героем Советского Союза - он посмертно награжден орденом Отечественной войны I степени.
Лишь в 1960 году сотрудники Центрального архива Советской армии разведали все подробности подвига. Памятник герою тоже поставили, но нескладный, с фальшивой пушкой и просто где-то в стороне.
11 танков и 7 бронемашин, 57 солдат и офицеров недосчитались гитлеровцы после боя на берегу реки Добрость, где стоял в заслоне русский солдат Николай Сиротинин.
Надпись на памятнике:
«Здесь на рассвете 17 июля 1941 г. вступил в единоборство с колонной фашистских танков и в двухчасовом бою отбил все атаки врага старший сержант-артиллерист Николай Владимирович Сиротинин отдавший свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины».
Моя бабуля, царство ей небесное, очень боялась умереть зимой. Говорила, что могилу будет трудно копать в мерзлой земле, да и вообще - никакой радости гостям. Она рассуждала о своих похоронах так, будто собиралась быть активной участницей действия. Еще бабуля утверждала, что люди умирают в то же время года, когда родились, а так как она появилась на свет в феврале, опасения ее были понятны."Летом умирают счастливые", - говорила бабуля, греясь на солнышке и перебирая на спицах пушистые шерстяные петли. «Что за дикая фраза.» - думала я, но не возражала. Возражать человеку, которому 85 лет, просто не имеет смысла. Бабуля хорошо и быстро вязала, почти вслепую. Две изнаночные петли, три лицевые, одна в накидку, две изнаночные петли, три лицевые, одна в накидку… Глядишь и готова шапочка для правнучки. А правнучка меж тем забралась в цветочные грядки. Красная астра уже корнем наружу, а ребенок смеется.- Счастливая я, что дожила до правнуков, - тихо говорит бабуля и улыбается. А в глазах слезы. Счастливая. Моя бабушка родилась в начале ХХ века, она пережила раскулачивание, голод, войну, оккупацию, разруху. Пережила самое страшное, что может быть, - смерть единственного ребенка. Ее дочь, моя мама, умерла. Бабуля много болела и последние лет десять жила одна. Но каждый раз, когда мы - я и сестра с детьми приезжали, она повторяла шепотом: «А все ж таки я счастливая…» - и плакала чистыми легкими слезами. Я тогда думала: что она говорит? О каком счастье? А теперь понимаю, что бабуля была права и знала главное: надо ценить то, что имеешь. И тогда не будет в душе обиды и страха, зла и вечной боли, а будет ощущение покоя и счастья и легкости бытия… Когда она умерла, стояло доброе теплое лето, и до самого рассвета пахли ночные фиалки.
Вот совсем недавно случился у меня случай:
Опаздывала на работу. Автобус мой ушел прямо из-под носа, стало быть и на электричку - не успею. Выскочила на перекресток, голосую частника. Тут вдруг остановился огромный джип. У меня и мыслей, что это мне, нет. Напротив магазинчик. Может, он туда… Но нет, машет мне рукой. Я, честно, сказать, опешила. Деваться некуда, открываю дверь.
- Куда тебе?
- Ой, извините, вам, наверно, не по пути…
- Куда? - Амбал, даже сидя, выглядел как из 90-х: из ворота рубашки видна массивная цепь, на руке огромная золотая гайка, и браслет из благородного металла покачивается. И физиономия - бандитская. И одет во все черное. Жуть.
- Мне до станции, - проблеяла я.
- Садись.
Деваться некуда - не сяду в машину, буду здесь куковать еще Бог знает сколько. Электричка уйдет - следующая через час. Точно везде опоздаю. Села в машину. Едем.
- Тебе точно только до станции? Может, еще куда надо? - Ну и голос. Таким медведей хорошо пугать.
Дорога идет вдоль ж/д полотна. Его через редкие деревца посадки видно. И вижу я сквозь те деревца, что моя электричка бодренько приближается к станции. Посмотрела я на часики и поняла: пипец. Следующая - через час.
- Даже не знаю, как и сказать…
- Ну, ты на электричку, чтоль торопилась?
- Ну, да.
- А вообще тебе куда?
- Да в Химки. Может, вы меня до Ленинградки подбросите, а там я автобусом доберусь…
- Да поехали, довезу. Говори адрес.
Я сказала, куда мне нужно. Он кивнул и повернул в сторону шоссе.
Ехали молча. Я прикидывала, сколько с меня этот «таксист» запросит. Надо уточнить, что я далеко не красавица, одеваюсь просто: джинсы, ботинки, пальто. Косметикой не пользуюсь. Да и возраст у меня давно не юный. Так что «подснять» - это не ко мне.
Ну не маньяк же он, вроде нормальный такой «бандитик».
Через какое-то время он привез меня к офису.
- Сколько с меня? Только у меня много нету…
- Да, ничего не надо. Мне батюшка в церкви сказал, что дело доброе нужно сделать. Вот я подвез. Может зачтется…
Однажды с подругой мы гуляли и увидели салатовый BMW mini. В один голос восторженно сказали :"какая милая!". Мимо преходящая бабушка приняла это на свой счет и смущенно ответила :"Спасибо". Мы не стали разочаровывать бабушку:)
У Иван Иваныча бессонница.
До рассвета он долеживает, а там встает, старается не стучать палкой, дабы не раздражать живущую этажом ниже старуху Климченку, и садится у кухонного окна.
Небо светлеет, розовеет и поднимается вверх. Ночью подморозило, трава седая от инея, и когда из-за домов появляется солнце, с кленов под окнами начинают плыть вниз листья.
Дом проснулся, дверь подъезда хлопает все чаще, и снизу доносятся отзвуки привычного утреннего скандала. Строго по расписанию.
Пару лет назад Иван Иваныч попытался поговорить с соседями, но понимания не встретил. Климченка моментально отрастила клыки и когти и долго орала в ответ, что сначала вырасти своих детей и внуков, что обойдемся без советчиков и что не ваше собачье дело. От греха подальше Иван Иваныч укрылся в своей квартире, а на лестнице еще долго громыхало. Климченку можно было бы забрасывать во вражеские окопы: через часок-другой враг приполз бы на коленях, со слезами умоляя забрать его отсюда, куда угодно, хоть в плен, хоть в расход.
Климченка не знает, что у Иван Иваныча были и жена, и сын. Давно. Однажды прилетел со своей вахты, а дома только записка на кухонном столе. Искал, еще как искал, всю жизнь искал - ничего. Как и не было. Как растаяло.
Иван Иваныч не позволяет себе мечтать, что когда-нибудь ему позвонят в дверь, и на пороге будет стоять крепкий сорокалетний мужик, но ежели всмотреться, то в нем можно будет разглядеть маленького светлоглазого Марата. Но оно все равно мечтается. Не для помощи, не для стакана воды. Чтоб если умрешь, по тебе кто-нибудь заплакал. Или хотел бы заплакать. Или хотя бы подумал. Нет, даже не так. Просто узнать, что жив-здоров. Что он есть. Что не приснилось.
В девять утра Иван Иваныч выходит на прогулку. Кленовые листья спускаются на землю неспешно и неторопливо, на мгновенье замирают и тогда кажутся вышитыми на прозрачном воздухе. Чуть в стороне припаркована большая машина, похожая на лоснящегося черного бегемота. Это молодого парня, что купил сразу две квартиры в четвертом подъезде, полгода своим ремонтом никому не давал жизни, недавно перевез жену и двух мальчиков-погодков. Климченка регулярно и на весь двор разоряется на предмет кровопийц и бандюганов, присосавшихся к народному телу, похоже, именно бандюганская семья застила Климченкам причитающееся им счастье.
На черном сияющем капоте лежит несколько золотых листьев. Иван Иваныч смотрит, понимает незавершенность картины, с трудом наклоняется, подбирает горящий багрянцем лист и осторожно кладет его на капот, ближе к ветровому стеклу.
- Вот зачем нужны мерседесы! Для красоты!
Иван Иваныч вздрагивает, оборачивается и видит хозяина машины.
- А что, правда, красиво, - говорит кровопийца и бандюган.
Потом внимательно смотрит на Иван Иваныча:
- Дед, тебя подвезти куда? В поликлинику или куда тебе? Нет? Просто гуляешь? Смотри, осторожней, а то шумахеров развелось.
Садится в сверкающего монстра, но прежде чем захлопнуть дверь, добавляет:
- Слышь, дед, я в четвертом подъезде живу, сейчас тебе визитку дам, звони, вдруг чего надо, за продуктами сходить или там лекарство какое, жена почти всегда дома, звони, не бойся, дед, тут без подвоха, квартира твоя мне не нужна, звони, не стесняйся, на, держи, - сует Иван Иванычу в руку твердый белый прямоугольничек и уезжает.
Иван Иваныч видит большие буквы на визитке, а маленькие без очков не разобрать. Он достает очки, цепляет их на нос.
«М» - Михаил.
Но как заныло сердце.