Совсем белые лилии растут в садах, а про лилии в юбках точно никогда ничего не известно.
Ежели яблоня стоит на холме, то и яблочко далеко вниз покатится, а как выровнять почву, то катится ему некуда.
Я вижу,
я снова вижу тебя такой.
В дерзкой мини-юбке, что мой покой,
Мой сон
превратили шутя
В тебя,
я умоляю тебя.
Пусть все будет так, как ты захочешь.
Пусть твои глаза, как прежде, горят.
Я с тобой опять сегодня этой ночью.
Ну, а впрочем,
ну, а впрочем,
следующей ночью,
следующей ночью,
Если захочешь,
я опять у тебя.
Тебе 17,
тебе опять 17 лет.
Каждый твой день рожденья
хочет прибавить, а я скажу «нет».
Твой портрет, твои дети,
я расскажу им о том:
«Дети, вашей маме снова 17.
Вы просто поверьте,
а поймете потом.»
Вазы в нашем доме,
в них редко бывают цветы.
В мае снова будут тюльпаны,
я помню их так любишь ты.
Я напишу свою лучшую песню,
если будет угодно судьбе.
И первой ее сыграю тебе,
конечно, тебе.
Как может военный человек, всю жизнь прослуживший в армии, уверовать в бессмысленную до идиотизма доктрину: «Малой кровью, на чужой территории»? Сколь бы высока ни была трибуна, с которой данная истина провозглашается! Уверовать всего через двадцать лет после окончания Первой и на втором году Второй мировой войны, имея представление, что такое германская армия, каков немецкий солдат и немецкая техника, и зная правду о своей армии - всю правду, а не то, что так упоительно подается на парадах, показных маневрах и в кинофильмах типа «Если завтра война».
Можно понять, когда страшно человеку оспорить высочайше утвержденную теорию - ведь это значит пойти вслед за тысячами других в лагеря и к стенке, умереть с клеймом врага народа. Но ведь молча, для себя, в своей дивизии можно же и нужно делать то, что требует долг и здравый смысл? Или же и этого нельзя? Неужели русский человек неисправим и только смертельная опасность, грань национальной катастрофы в состоянии пробудить в людях героизм, талант, гражданское мужество? А во всех других случаях ему проще и приятнее без рассуждений, без попытки сохранить в себе здравый смысл и совесть выполнять указания любого, кто прорвался к кормилу власти, как бы преступны или просто глупы эти указания ни были?
Почему при проклятом, сгнившем на корню самодержавии его верные слуги могли понять опасность, исходившую от самого помазанника божия, находили силы спорить с государем и Верховным главнокомандующим, доказывать ему его же бездарность, грозить отставкой? Как тот же генерал Брусилов в шестнадцатом году: «В случае же, если мое мнение не будет принято во внимание, я буду вынужден считать мое пребывание на посту главнокомандующего не только бесполезным, но и вредным. Прошу меня в этом случае сменить». Такие слова говорил Брусилов царю публично, что зафиксировано в протоколах высочайшего совещания в Ставке 28 марта 1916 года. Или здесь дело в том, что вольности дворянства предполагали известную независимость внутри этого круга, или настолько очевидной была истина, что честь в любом случае дороже и положения, и самой жизни, и только дальнейший прогресс, социальный и культурный, отмел этот феодально-помещичий пережиток? Или, наконец, все дело в том, что четыре года мировой и пять лет гражданской настолько выбили всех наиболее честных и отважных с обеих сторон, что некому стало на практике воплощать нравственные императивы?
Немцы сильнее нас качественно. Грамотные летчики. Техника пилотирования хорошая и даже отличная у многих. Но умирать они не любят. Немец вообще, если учесть явный шанс гробануться, в бой предпочитает не ввязываться. Если зажмешь - да, дерется, но как только сможет - из боя выскочит. Они чувствуют, что я на таран пойду, но не отступлю, и начинают не столько драться, как друг за друга прятаться, а если ведущего завалишь, остальные сразу врассыпную.
В то время, хоть и считался каждый второй потенциальным врагом народа, до мысли разоружить комсостав армии никто не успел додуматься, и вообще пистолеты имели почти все, и военные, и партийные, и даже хозяйственные работники.
Хоть и принято думать, что до войны порядка было больше, но профессиональная преступность процветала вполне официально, и встреча с грабителями в два часа ночи не исключалась. Зато и стрелять в них каждый, располагающий оружием, имел полное право. Без каких-либо последствий.
Если бы у некоторых репрессированных были лично им преданные войска, все могло и иначе повернуться.
За деньги тоже нету снега в Куршевеле
И олигархи от безделья озверели.
Позвали девок, чтобы жизнь не опостыла,
Но тут французов страшно жаба задушила.
Они стучать умеют очень даже ловко
И вот в полицию пошла ориентировка.
Гуляли люди, пели песни им артисты,
А те спецназ прислали, как на террористов.
припев:
Ну нету снега на курорте горнолыжном!
Пусть дорогом и упоительно престижном.
В разгар сезона плюс один, а где кататься?
И вот решили олигархи отвязаться.
А Куршевель- давно французская рублёвка.
Для «Бентли» места не хватает на парковке.
Костюмы лыжные от «Гуччи» и от «Прадо»,
Но если приняли- оно тебе не надо!
За что скрутили ночью русскую эллиту?
За юных дев, и за Набокова «Лолиту»?
За сутенёрство, за разврат и за растленье?
И за глобальное к тому же потепленье.
Обиду наши затаили на французов.
Вот это правильно, что их порвал Кутузов!
Там фуа-гра, улитки с листьев винограда!
Но если приняли- оно тебе не надо!
Кто мог подумать, что такое может статься?
Народ приехал погулять и покататься!
Народ приехал тратить евро, кушать водку,
А их за это в кандалы и за решётку!
Всё обошлось, примчались супер адвокаты.
Вопрос решили: наши, мол, не виноваты!
Всех отпустили, извинились прямо в тему,
Но бизнесмены обозначили проблему.
Потом собрались олигархи, потрендели.
Решили больше не кататься в Куршевеле.
Французы плачут: «Мы в пролёте, помогите!»
А им в ответ: «Вы у своих ментов спросите!»
Двадцать лет тому назад,
Подмосковная босота,
Мы с тобой в одном призыве
Покидали дом родной.
Мамы плакали нам вслед,
И безусая пехота
Шла с харчами за плечами
Да с похмельной головой.
Эх, земеля, мой дружок,
Почудили мы на славу,
Самоволка, гауптвахта,
Да майорова жена.
Долго помнил наш комбат,
Как стояли за Державу
Отставной сержант спортроты
Да в запасе старшина.
А двадцать лет, как вода в песок,
Но в это верить не хочется,
Пускай давно побелел висок,
И пишут к имени отчество.
Мы те же самые пацаны,
И нашей дружбе по-прежнему
Среди сокровищ любой казны
Нет цены.
На гражданке новый мир
Нас не ждал, а мы явились,
Чтобы взять от жизни наше,
Всё равно оно ничьё.
Поднимались, как могли,
Но на совесть не скупились
И поэтому поднялись,
Крепко стоя за своё.
Двадцать вёсен, двадцать зим,
Нам, братишка, было всяко,
Будни, праздники, сомненья
Да крутые виражи.
Но среди житейских бурь
Наша дружба, словно якорь,
Не давала нам сорваться
И спасала нашу жизнь.
Голубя поймать нехитрое дело, бросишь ему два-три пшеничных зернышка, и он уже слетел на них. А вот застрелить его трудно, потому что он летает по особенному. И всё-таки настоящие господа не ловят его в силки, а предпочитают стрелять, оно и трудней, и увлекательней.
Ведь вы, дуры бабы, блестящей партией называете ту, когда дочка, выйдя замуж, домой уже и прийти стыдится.
Каждый добывает себе жену или мужа, как может, И хорошо, что хоть это не происходит одинаково. Дальнейшее уж очень шаблонно: медовый месяц, годы страданий, развод или то что называется «притерпелись».
Бог милостив к добрым людям: тем, кто его чтит, он помогает и помогает постоянно, но только немножко, возлагая половину трудов на них самих. Чёрт - тот добрый малый, и тоже помогает своим людям, правда лишь до поры до времени, но уж когда помогает, так помогает здорово.
Они весь день гуляли - посещали культурные места столицы. Лёгкий снежок сыпал большими хлопьями - и под светом фонарей он казался мифическим и безучастным ко всему. А морозец заставлял молодых людей кутаться и быстро идти - идти не известно куда и зачем.
Женщина думала о своём - о своём сыне. Она держала телефон всегда включённым, хотя и обманывала иногда друзей и ухажёров, что забывает его дома. Но мамы практически всегда на связи - так уж задумано природой и материнскими инстинктами. Она думала о слюнявом мальчугане, который привык спать с мамой и который плохо кушает. И она убила бы всех на свете за своего сына, если бы почувствовала опасность или угрозу, как медведица, которая может напасть на мирных путников, случайно погладивших медвежат. Так и у женщин - инстинкты сильнее логики и чувства реальности.
Материнские инстинкты также заставляют женщину говорить разные глупости, кокетливо и романтично смотреть на мужчин, которые им интересны или просто нужны, но также эти инстинкты предполагают всегда наличие другого мнения, скрытной заботливости и холодного расчёта человека, который играет роль.
Мужчина тоже думал о своём - он играл роль безучастного влюблённого, покорителя морей и цивилизаций, храброго пирата и джентльмена. Но целью его было лишь затащить эту женщину в постель. И ребёнок женщины был ему совершенно не нужен, хотя он и интересовался его делами.
Впрочем, влюблённый человек всегда заботлив, храбр и богат. Он не уйдёт и не бросит - так как при этом чувстве сохраняются инстинкты, подчиняясь нежным и глубоким чувствам, которые способны дарить эти инстинкты только одному человеку. И если мужчина чувствует взаимную любовь и внимание - ему будут нужны все дети мира.
Так они шли, разговаривали, смотрели искоса друг на друга. Каждый играл свою роль - неосознанно, непринуждённо. И в этом не было ничего плохого, если бы не постоянное враньё женщины, которое проявлялось в каждой мелочи.
Они посидели в кафе. И мужчина, когда отлучался от столика, увидел дорогую пачку сигарет, которую женщина заказала без его ведома, но на его деньги. И было как-то пакостно на душе… Хотя влюблённый прощает практически всё. Но сама любовь уходит, если натыкается на завесу хитросплетённых принципов и низкие устои души и сердца. Впрочем, тогда они об этом не думали.
Потом они поехали в гостиницу, и так как у женщины не было паспорта, пришлось договариваться, чтобы пропустили обоих. Работник гостиницы, мужчина лет шестидесяти, намекал на деньги, и парень, видя ожидающие за стеклом лица таксиста и женщины, сунул купюру в руки опытного служащего.
После всех обманов, предательств, красивой лжи и гнусных инсинуаций, мужчина вспоминал только лёгкий и безучастный снежок, на фоне огромной Москвы, и лицо женщины, губы и глаза которой излучали хитрость и несчастную оскомину принципиальной мамаши.
Удивительно: нигде не бывает так спокойно, как в осажденных городах накануне решающего момента. Потом или осажденные сдают город, или выводят войска на последнюю схватку, или в городе начинается бунт, или неприятель идет на решающий приступ, взбираясь на стены, или он же уводит войска от греха подальше, узнав о подходе подкрепления, да что угодно может быть потом, но перед самым этим «что угодно» в городе всегда очень тихо.