У меня такая память, что даже слоны завидуют. Ходят вдоль окон тучными стадами и возмущённо трубят.
Мне не жалко погибших немецких солдат,
Что хотели с землёю сравнять Сталинград,
Этих Гансов и Фрицев, лежащих в могиле,
Потому что они мою землю бомбили.
Мне не жалко лоснящихся, наглых и потных,
Опьяневших от крови безмозглых животных.
И за хворост, что брошен был в пламя пожара,
Их настигла вполне справедливая кара.
Предо мной на столе - желтизна фотографий,
Где смеются довольные асы Люфтваффе.
Это те, кто, нарушив святые законы,
Санитарные подло бомбил эшелоны.
Наши школы, больницы, дома, магазины
С их нелёгкой руки превратились в руины,
А на то, что дышало, любило, мечтало,
Были сброшены адские тонны металла.
Мне румын, итальянцев и венгров не жалко!
И плевать - было холодно им или жарко!
Все они в мою горькую землю зарыты,
Потому что убийцы должны быть убиты.
Я нарочно взвалил эту память на плечи,
Чтоб вовек не дымили в Освенциме печи.
Чтоб никто не познал, что такое - блокада,
Голод, холод и лютая ночь Ленинграда.
Кто-то будет доказывать мне со слезами:
- Мы - солдаты Германии! Нам приказали!
Вот и фото детишек, и крестик на теле.
Мы в России нечаянно! Мы не хотели!
Пусть они будут клясться, больны и плешивы.
Только я им не верю! Их слёзы фальшивы!
Их потомки забудут войны «ароматы»,
И с готовностью в руки возьмут автоматы.
Нам, увы, не вернуть наших жертв миллионы.
Перед нами незримо проходят колонны.
От начала войны до Девятого Мая
В наши души стучит эта бездна немая.
Не осталось живого, поистине, места
От Мурманска до Крыма, от Волги до Бреста.
На полях, где гуляли незваные гости,
До сих пор мы находим солдатские кости.
Между нами и Западом пропасть бездонна.
Но Россия не мстит никогда побеждённым.
Не тревожьте вы Имя Господнее всуе!
С мертвецами наш гордый народ не воюет.
Мне не жалко погибших немецких солдат.
Их порочные души отправились в ад.
Не зовите меня в Бундестаг! Не поеду!
И не буду прощенья просить за Победу !
Приползаю я как-то домой, пьяный как сапожник, то есть вдрызг. то бишь в стельку. в общем в сиську. и приношу с собой, кроме себя, еще и пиво. Понятное дело, пиво нужно срочно спрятать, ато жена отберет. И я его срочно прячу.
…
Утром мне очень плохо. Особенно потому, что я плохо помню. Особенно где пиво… Если быть полностью честным - я вообще не помню где оно, то есть куда я его спрятал. И бегаю по дому, как дурак - где пиво, где пиво? Ауу?! Пиивоо? Ты гдее?
Но пиво, конечно, молчит. Оно просто не умеет говорить.
…
Но что интересно, к обеду, я пиво таки случайно нашел. Говорю - Ну здраствствуй! Моя ж ты радость!
А оно мне - Уййдии, працциивный…
Вот этого я от него никак не ожидал (((
Дни стали похожи один на другой -
И каждое утро по белым страницам
Уходишь, чтоб вновь возвратиться домой,
Смыть облако пыли, покоем укрыться.
Случайные мысли по шлейфу зимы
Скользят… и однажды уже не вернутся -
Исчезнут меж звезд, прихватив только сны,
В которых душа не сумела проснуться.
Ну как же так, время? Не любишь ты ждать -
С ничтожной секундой боишься расстаться.
Я в вечности буду тебя вспоминать…
Я памятью буду к тебе прикасаться…
У российских избирателей память избирательная.
Перебирал недавно старые фотографии, увидел на них своих родственников и вспомнил, как они познакомились…
Во время войны родная сестра моей бабушки была в концлагере Равенсбрюк. Наши войска должны были вот-вот его освободить, поэтому фашисты расстреляли всех заключённых, сложили штабелями и приготовились поджечь, но не успели. Когда советские солдаты ворвались в лагерь и начали искать выживших, одному из них показалось, что девушка, лежащая на верхнем ярусе из тел, ещё дышит. Подставив зеркальце к её лицу и увидев, что оно запотело, он спас её от смерти, а впоследствии женился на ней. Тёти Анны уже давно нет на этом свете, как и её мужа-спасителя дяди Андрея, но жива их дочь, у которой есть четыре уже своих дочери и внуки.
Не дано нам забыть, что когда-то сбылось.
Наша память как танк, не ржавеет насквозь.
Минута молчания -
как миг откровения.
Всего на полвзгляда,
встают, расправляясь,
всего на мгновенья.
Без жалоб. Без стонов.
Над мороком тленья,
над пеплом сожженных
повзводно,
поротно,
колонна к колонне,
бессчетные тысячи,
мил-л-лионы!
И… вспенилось море,
разрылись могилы.
Поднялись и горы.
И солнце закрыли…
Минута молчанья.
Замрите!
Никто не забыт!
И ничто не забыто!
Над Вечным огнем
наклоните знамена,
пусть всех мы не можем
назвать поименно,
но память о них
не подвержена тленью,
и подвиг их ратный
хранят поколенья.
Как миг сотворенья…
Бессмертью-бессмертье!
Мгновенье…
Мгновенье…
Мы не имеем права забывать,
как сыновей не забывает мать,
что в отчий не вернулись в сорок пятом.
Мы столько братских вырыли могил.
И столько без могил похоронили,
что если бы мы яблони садили,
сплошным бы садом был сегодня мир.
И в сорок пятом, в саже и бинтах,
мы, чудом уцелевшие, как дети,
прислушивались к тишине рассветов
от счастья со слезами на глазах.
Как были мы доверчивы тогда!
склонив к ногам знамена побежденных,
мы думали: перекрестили войны
в невиданных сраженьях навсегда.
…А вихри поднимаются опять.
За взрывом взрыв,
горят дворцы кострами
и ноют раны долгими ночами…
Мы ничего не вправе забывать,
мы никого не смеем забывать.
Берёзка в «ртутных» шариках дождя.
Листва опала. Время ожиданья…
По ярким гребням памяти скользя,
в душе всегда живут воспоминанья.
Здесь мамин смех искрится, как снежок.
Ладонь отца уверенна, надёжна.
Заботой дышит детства островок:
побыть беспечным и наивным можно.
Восторг и нежность юностью даны,
в них брызги волн, медовые рассветы.
Ломались копья, твёрды и остры,
с трудом давались верные ответы.
Ребёнок сделал первые шаги,
хранит сознанье радостные «взлёты».
Порою будни были нелегки,
и тем дороже «солнечность» погоды.
Заветный день в начале сентября
нельзя забыть в учительской работе.
Конечно, были сложности не зря,
успех в делах достался не по квоте.
По вспышкам счастья помнятся года!
Извечно ценны нотки пониманья…
Былое вместе с нами навсегда.
Спасибо, что живут воспоминанья.
…Дождём омыты клумбы и дома.
Берёзка дремлет, снега ожидая…
С улыбкой милой машет из окна
Ритуля внучка, девочка родная.
В июне 1941-го Алисе Фрейндлих шесть с половиной лет. 1 сентября она пошла в первый класс 239 школы на Исаакиевской площади. А 8 сентября началась блокада Ленинграда.
- В начале войны проблем с едой мы не ощущали. У немцев ведь всегда на полочках что-то припасено. Я помню, как к нам прибегала соседка с чашечкой, просила немножко, пару ложечек, манки для своего ребенка. И бабушка ей насыпала манки.
Еще не наступила зима, еще шла осень 41-го. Еще можно было безмятежно отдать кому-то столовую ложку манки. Никто же не предполагал, что блокада будет так долго длиться. А потом наступила зима, и бабушка перешла на режим строгой экономии и дисциплины. Она больше не давала нам хлеб просто так. Только строго по часам. Помню, я сидела как истукан и подолгу смотрела на часы, на то, как бежит стрелка к тому заветному моменту, когда бабушка нам что-то даст. А ведь очень многие гибли из-за того, что сразу съедали свои 125 граммов хлеба, которые выдавались на сутки в самую тяжелую зиму.
У бабушки с довоенных времен оставалась горчица. Роскошь! С ней казался вкусным даже студень из столярного клея, который тогда все в Ленинграде варили. Еще у нас оставалась сода, мы бросали ее в кипяток, и получалась шипучка.
Топили в основном - мебелью, в итоге сожгли всю, кроме того, на чем нужно было спать и сидеть. В буржуйке сгорело полное собрание сочинений Толстого, прижизненное издание. Но тут так: или смерть, или книжки в огонь…
Сначала уехал папа - он эвакуировался с ТЮЗом, где к тому времени работал. Улетел буквально последним самолетом, после чего кольцо блокады окончательно сомкнулось. Мы с мамой почему-то с ним не поехали. Не знаю, в чем была причина. Может быть, потому, что всех взять не могли. Кстати, к нам отец так и не вернулся - в эвакуации у него появилась новая семья. Зимой 1941-го не стало нашей квартиры - в нее попал снаряд. Причем, по слухам, это был наш снаряд - то ли недолет, то ли перелет… Я очень хорошо запомнила, как мы вернулись домой и увидели выбитые стекла и двери, рояль, бедный, весь в штукатурке, все разметано…
Бабушка - Шарлотта Фёдоровна… Фридриховна она была, но по-русски уже Фёдоровна. Их выслали потом в двадцать четыре часа, и мы с мамой остались вдвоём.
Бабушка умерла в эшелоне. Их везли куда-то под Красноярск или Свердловск. Не доехала. Мы даже не знаем, где её могила…
Помню, когда мама провожала их на вокзале, там стояли большие котлы. Под ними были костры, и в них варились макароны, и они вываривались до состояния теста. Это тесто тут же замерзало, его рубили на буханки и выдавали вместо хлеба… Ну, естественно, бабушка тут же отрезала кусок и дала маме…
- Да, блокадники были очень сосредоточены на себе, и эта созерцательность своего внутреннего состояния и дала нам возможность, во-первых - выжить, во-вторых - всё, всё запомнить. Может быть, когда-нибудь напишу об этом… Вместе с трудным, с очень страшным, в моих детских впечатлениях из тех дней осталось и острое ощущение того, что у нас, блокадников, была особая потребность в улыбке - видимо, в этом заключалась и какая-то психотерапия, какая-то даже физическая защита…
Где-то в мире, где ветры бушуют и нету покоя,
Там, где вьюги завьюжили, всё окуная в снега,
Ты идёшь напрямик через белое, снежное поле
И в безмолвии глухо шумит над тобою пурга.
Колокольни твои почернели от скорби и боли.
Только колокол медный всё так же натужно гудит,
А над пропастью где-то твои утомлённые кони
Всё несутся, пытаясь тебя оторвать от земли.
Ты от солнца ослеп, стал глухим от гудения ветра,
Всё, что видел и слышал и знал, изменилось давно.
Ты решил умереть, чтоб остаться живым человеком,
Ты решил уцелеть, чтоб остаться… смертям всем назло.
Стая серых волков вновь укрылась в лесу от погони,
Защищая щенков от бессмысленной травли людей.
И всё так же несутся твои привередливо кони
Обгоняя ветра, разгоняя пургу и метель.
Оборвалась струна… и осталась гитара калекой,
Ты ушёл, нам оставив охрипшие песни свои.
Кто-то тихо сказал: «Как же так, был и нет человека,
Лишь со старых бобин его голос устало хрипит?»
Всё, что спеть не успел - за тебя допоют поколенья
И доделать сумеют всё то, что тобою не до…
И услышит глухой, и прозреет слепой, без сомненья,
Когда мир посетят твои вера, надежда, любовь.
5−6.06.1994
- Изменять всегда плохо.
- Изменяющая память хорошо. Забываешь об изменах.
…И опять приникаю я к ней ненасытно.
Этой музыки теплая, спелая мякоть.
Когда слушаю Шуберта - плакать не стыдно.
Когда слушаю Моцарта - стыдно не плакать.
В этой сказке, в ее тридевятом моцарстве,
позабыв о своем непробудном мытарстве,
моя бедная мама идет молодою,
и сидят мотыльки у нее на ладони.
Ты куда их несешь, моя бедная мама?
Ты сейчас пропадешь за наплывом тумана.
Эта музыка, словно пыльца мотылька,
упорхнувшего в недостижимые страны.
Твоя ноша для Моцарта слишком легка,
а для прочих она непосильна и странна.
И опять ненасытно я к ней приникаю.
И она приникает ко мне ненасытно.
Остается стакан полутеплого чаю
в полутемном вагоне, где плакать - не стыдно…
зачем же делать боль,
там где цвела душа?
не вырубают яблоню под корень
коль в этот год плодов не принесла…
зато была весною красота!
и можно помнить только о хорошем!