Легендарный Дом писателей с дурной славой: трагические истории реальных жильцов булгаковского Дома Драмлита
Знаменитый Дом писателей в Москве, что находится по адресу Лаврушинский переулок, 17, напротив Третьяковской галереи, был построен 80 лет назад по личному распоряжению Сталина. Его жильцами стали представители литературной элиты, члены Союза писателей СССР, среди которых были А. Барто, И. Ильф, Е. Петров, К. Паустовский, М. Пришвин, В. Каверин, Ю. Олеша, В. Катаев, Б. Пастернак. За квартиры шли нешуточные бои, не всем удавалось получить здесь прописку.
Своей очереди так и не дождался Михаил Булгаков, который изобразил этот дом в «Мастере и Маргарите» под названием Дома Драмлита. Многих его обитателей постигла незавидная участь.
Строительству легендарного дома предшествовало создание в 1934 г. Союза писателей СССР, в уставе которого было заявлено: «Союз советских писателей ставит генеральной целью создание произведений высокого художественного значения, насыщенных героической борьбой международного пролетариата, пафосом победы социализма». Сталин хотел объединить представителей творческой элиты не только идеологически, но и территориально - так проще было держать их под контролем.
Заселение в доме началось в 1937 г. Одним из первых перебрался сюда Б. Пастернак, в маленькую квартирку в башне под крышей. Об этом доме он упоминал в одном из стихотворений («Дом высился, как каланча…»). В начале войны Пастернак оставался в Москве и вместе с другими жильцами ночами дежурил на крыше, засыпая песком зажигательные снаряды. В одну из ночей в Дом писателей попали фугасные бомбы, разрушив 5 квартир. После войны Пастернак вернулся в Лаврушинский переулок. Именно здесь был написан роман «Доктор Живаго».
Квартиры в Доме писателей доставались не всем. Михаилу Булгакову в жилье было отказано. И этому в немалой степени поспособствовал один из самых рьяных гонителей писателя - критик Осаф Литовский, начальник Главного репертуарного комитета. Это он заклеймил творчество писателя после постановки «Дней Турбиных» презрительным термином «булгаковщина» и запретил к постановке его пьесы. Сам же критик поселился в Доме писателей в квартире 84.
Именно в эту квартиру и поселил Булгаков критика Латунского в романе «Мастер и Маргарита»: «Маргарита вылетела в переулок. В конце его ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита … увидела, что фасад дома выложен чёрным мрамором, … и что над дверьми золотом выведена надпись: „Дом Драмлита“. … Поднявшись в воздух повыше, она жадно начала читать фамилии: Хустов, Двубратский, Квант, Бескудников, Латунский… - Латунский! - завизжала Маргарита. - Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил Мастера!». И после этого Маргарита устроила в квартире 84 погром.
Квартиры в доме в Лаврушинском переулке распределялись исходя из заслуг и значимости писателя - «чем больше писатель, тем больше жилплощадь». Это жилье считалось привилегированным - в распоряжении жильцов были также собственная столовая, поликлиника и детский сад. Однако за эти привилегии многим пришлось дорого заплатить. Вскоре после заселения в 1937 г. в доме начались обыски и аресты. Некоторые жители бесследно исчезли, а в их квартирах поселились другие люди. После войны, в 1948 г. из этого дома на Лубянку увезли генерал-лейтенанта В. Крюкова, арестованного за «грабёж и присвоение трофейного имущества в больших масштабах». А следом за ним арестовали за «антисоветскую деятельность и буржуазное разложение» его жену - известную певицу Лидию Русланову.
Несчастья преследовали и других жильцов Дома писателей: здесь погиб сын Паустовского Алексей, покончили с собой дочь прозаика Кнорре и сын поэта Яшина. Жена поэта Льва Ошанина не смогла простить ему измены и выбросилась в окно. Рядом с домом машина сбила 9-летнего сына Агнии Барто, после чего она всегда ходила в чёрном. Говорили, что жильцов дома преследует злой рок.
Как видим, «нехорошей» оказалась не только квартира 50 в романе Булгакова, но и «Дом Драмлита» в реальности. Хотя вряд ли в этом стоит усматривать мистический подтекст: аресты в 1930-х гг. были массовыми, а несчастья настигают семьи в любых других домах - но жильцы этого дома были выдающимися людьми, и об их судьбах стало известно миллионам. И Дом писателей заслужил дурную славу, что, впрочем, не помешало тому, что в 1960-х гг. квартиры здесь начали получать чиновники и другие люди, весьма далёкие от искусства.
И что б сегодня сказал Булгаков: «Рукописи не форматируются?»
Мог ли академик Павлов быть прототипом профессора Преображенского?
«Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей» - таким появляется перед бездомным псом профессор Филипп Филиппович Преображенский, герой повести Булгакова «Собачье сердце».
Академик Иван Петрович Павлов встретил революцию, когда ему было почти семьдесят - возраст, когда, по его же словам, человек сделал всё, что мог, и уже бояться ему нечего.
«Революция меня застала почти в 70 лет. А в меня засело как-то твердое убеждение, что срок деятельной человеческой жизни именно 70 лет. И поэтому я смело и открыто критиковал революцию. Я говорил себе: „Чёрт с ними! Пусть расстреляют. Всё равно жизнь кончена, я сделаю то, что требовало от меня моё достоинство“».
Чекисты неоднократно устраивали обыски в квартире Павлова, конфисковали золотые вещи, включая награды за научные достижения, и даже задерживали академика. Однако расстрелять не давала всемирная известность. Он был почётным членом многих академий мира, а в 1904 г. стал первым русским учёным, удостоенным Нобелевской премии.
Октябрьскую революцию знаменитый академик не принял категорически и до самой смерти в 1936 году не скрывал своего негативного отношения. Он никогда не играл в политические игры, всегда высказываясь прямо и резко. Новая власть его скорее терпела, но создавала для его работы условия, какие ни один учёный тогда не имел.
Академик Павлов имел личную охранную грамоту от самого Ленина, которая работала и после смерти вождя революции. Возможно, такой документ обещал профессору Преображенскому его влиятельный пациент: «такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня…».
Всё это вызывало неоднозначную реакцию его коллег-ученых. Кто-то откровенно завидовал, другие - восхищались, третьи - пользовались привилегированным положением академика, приспосабливаясь к его несдержанности, а иногда и откровенной грубости.
Он всё всегда делал со страстью и азартом, даже когда играл в городки, набрасываясь на соперников с обвинениями во всех смертных грехах. Тогда служанка бежала к жене академика с криком: «Помогите, бегите, разнимите: они убьют друг друга!» Не церемонился Павлов ни со своими учениками, ни со своими друзьями.
Требовательный, жесткий, нетерпимый к малейшей оплошности, к лести и подобострастию, он иногда попадал в ситуации, когда его резкость стоила жизни другому человеку. Но советская власть всё-таки смогла его приручить, и брань в конце жизни уже не была такой яростной и откровенно-отрицательной, как в начале. Компенсировались резкость, вспыльчивость и прямолинейность отходчивостью.
Несколько примеров из жизни академика Павлова позволят оценить своеобразие этого очень неординарного человека.
«Ивану Петровичу нужно было ассистировать при операциях; он работал то левой, то правой рукой (он был левша), перекидывал пинцеты, нож из правой руки в левую, значит, ассистирующему очень трудно было за ним угнаться. Оперировал он великолепно, но из-за каждого пустяка ругался: «Ах, вы мне это сорвёте, вы мне все испортите, пустите, вы не так держите».
В конце концов, Орбели попросил поручить ассистирование кому-то другому, а самому снова перейти на положение волонтёра. Озадаченный Иван Петрович помолчал, потом спросил: «Это вы что, господин, из-за того, что я ругаюсь?» - «Да, вы ругаетесь, значит, я не умею делать так, как нужно».
«Эх, это у меня просто привычка такая; я не могу не ругаться, а вы относитесь к этому… Вы, когда входите в лабораторию, чувствуете запах псины?» - «Да, чувствую». - «Так и рассматривайте мою ругань как запах псины. Вы же из-за запаха псины не бросаете лабораторию».
Иван Петрович очень ценил в учёном рефлекс цели, но более важным считал рефлекс свободы. Поэтому главное обвинение академика в адрес новой власти заключалось в том, что она лишила человека этого рефлекса, превратив народ в рабов, с которым можно строить египетские пирамиды, но не общество свободных людей.
Между тем учёный этот представляет такую большую культурную ценность, что невозможно допустить насильственного удержания в России при условии материальной необеспеченности. Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставить ему сверхнормальный паек и вообще позаботиться о более или менее комфортабельной для него обстановке не в пример прочим».
24 января 1921 г. вышло то самое постановление СНК, подписанное Лениным, «Об условиях, обеспечивающих научную работу академика
…На декрет Совнаркома Павлов отреагировал тем, что снова отказался от «усиленного пайка» для себя и своей семьи, но не мог не принять помощи для налаживания лабораторных исследований.
Так в его лаборатории заработало электричество; были завезены дрова, а также пилы, топоры, напильники и другой инвентарь; возвращались сотрудники, вне очереди демобилизованные из армии; подопытных животных стали снабжать доброкачественным кормом.
Эти привилегии «в виде исключения и не в пример прочим» вызывали ревнивые чувства у учёных коллег. Известный кораблестроитель и знаменитый острослов академик
«Возьмите меня к себе в собаки!» Шутка была не без яда. Помрачневший Иван Петрович сказал: «Вы умный человек, а такие глупости говорите», - и прошёл мимо.
Все политические деятели водили хоровод вокруг Ивана Петровича, а он не унимался: «Я вам посвящаю всё своё внимание, моё время, мой труд, и надеюсь, на то, что от догматизма марксизма или коммунистической партии вы освободитесь, когда вы действительно войдёте в науку, потому что наука и догматизм несовместимы. Наука и свободная критика - вот синонимы».
Это было сказано в 1923, а в декабре 1934-го он пишет председателю совнаркома
«Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было … Да, под Вашим косвенным влиянием фашизм постепенно охватит весь культурный мир … Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезною опасностью моей родине
… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. … Человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно.
И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что оставался и остаюсь среди нея. Не один же я так чувствую и думаю?! Пощадите же родину и нас».
Когда встал вопрос о выборах в Академию наук новых членов, разразился скандал, т.к. академик Павлов был против включения в список людей, не имеющих никакого отношения к науке.
На другом подобном собрании Павлов вышел из себя. Он резко заявил, «…что вообще не понимает, зачем их собрали; большевиков не надо бояться, им нужно дать отпор! Где наше достоинство, где достоинство Академии! Коль скоро у них в руках власть, то пусть они назначат академиками всех, кого пожелают, - сделал же полоумный римский император Калигула сенатором своего жеребца! Большевики могут сделать то же самое. Но как можно требовать от академиков голосовать против своей совести?! Это не выборы, а профанация. Это унизительно!»
Никто другой не мог и помыслить говорить вслух нечто подобное, но большинство в душе соглашалось с Павловым. Видя, что Академия на краю гибели,
Выступая на заседании, посвящённом столетию со дня рождения Ивана Михайловича Сеченова, сказал: «Мы живем под господством жестокого принципа: государство, власть - всё, личность обывателя - ничего. Без Иванов Михайловичей с их чувством достоинства и долга всякое государство обречено на гибель изнутри, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои».
«Ухаживания» за Павловым продолжались. Для его научных сотрудников строились уютные двухквартирные коттеджи с палисадниками; каждому предоставлялась отдельная квартира «из расчёта увеличенной нормы жилой площади от 12−15 кв. метров на человека 18 кв. метров дополнительной площади».
Для семьи Павлова в Колтушах был выстроен особняк. Это в то время, когда большинство населения Ленинграда, Москвы и других городов ютились в коммуналках, часто в сырых полутемных подвалах или бараках, а «нормой» жилплощади, для многих недосягаемой, было 6 кв. м на человека.
Собак не только отменно кормили, для них были оборудованы специальные бани и сушилки, так что попасть к Павлову в собаки действительно становилось вожделенной мечтой. Колтуши превратились в «столицу условных рефлексов».
Постепенно его высказывания стали менее резкими. Если раньше Павлов считал большевистский эксперимент обреченным на провал, то теперь стал высказываться осторожнее: «…эксперимент еще не завершён, будет ли он успешным, покажет будущее…»
Академик Павлов - прототип профессора Преображенского?
Ответить на этот вопрос однозначно невозможно. Безусловно, профессор Преображенский - образ собирательный и в его уста Булгаков вложил много собственных мыслей.
И всё же трудно удержаться от соблазна провести параллели - это и внешность, и то, что оба учёных проводят опыты на собаке, и отношение к советским газетам, и очень много схожих суждений. Павлов, как и профессор Преображенский был сыном священника и учёным с мировым именем. Он резко критиковал власть, которая не только не смела его трогать, но даже создала исключительные условия для его жизни и научной деятельности. Среди современников Булгакова трудно найти человека более подходящего на роль прототипа.
Кстати, с ассистентом Преображенского всё гораздо проще. Иван Арнольдович Борменталь - это Илья Арнольдович Файнзильберг, приятель Булгакова по работе в «Гудке» и более известный народу под псевдонимом Ильф.
Январским утром 1918 года по улицам Вязьмы в отчаянии металась молодая женщина. Она бегала по аптекам и спрашивала морфий. Ей было не позавидовать. В стране, где бушует социальная революция, даже аспирин в дефиците, а тут морфий. Аптекарям было жаль женщину, которая с мольбой протягивала измятый рецепт. Они хорошо её знали. Она была женой доктора из местной больницы. Тот был морфинистом. Вязьма - маленький город, такое не скроешь.
Где-то на окраине сжалившийся аптекарь продал драгоценный препарат. Несчастная побежала домой, но вдруг остановилась. Она обречённо глядела на пузырёк с мутной жидкостью и понимала, что это конец - морфий убьёт её мужа. И в эту минуту пришла спасительная идея. Женщина вернулась в аптеку и купила дистиллированную воду. В последующие недели она подменяла раствор морфия водой, и чудо свершилось. Муж избавился от губительного недуга. Она вырвала его из рук смерти.
Миша стреляется!
Когда-то киевская цыганка нагадала Булгакову: будешь женат трижды. Да ещё зловеще бросила вслед: «Помни: первая жена - от Бога, вторая - от людей, а третья - от дьявола». Он тогда посмеялся над этим пророчеством. Уличные гадалки казались ему, студенту-медику, умелыми пройдохами, и к старой цыганке, которая за несколько медяков предлагала узнать судьбу, он подошёл шутки ради - просто послушать, как она врёт. Домой по брусчатке Андреевского спуска Булгаков шагал с лёгким сердцем. Конечно, всё это ерунда. Они никогда не расстанутся с Тасей.
Татьяна Лаппа появилась в Киеве летом 1908-го. Здесь для неё всё было ново и необычно, не то что в тихом провинциальном Саратове, - весёлая толпа на улицах, театры, опера. И молодёжь здесь была другая - моторная, резкая в суждениях. И он, этот дерзкий киевский гимназист, как-то сразу умело преподнёс себя как фантазёр и затейник.
У них оказалось много общего. Оба были старшими детьми в своих семьях, оба беззаветно любили оперу и беззаботно транжирили деньги.
Его семья, живущая в уютном особнячке на Андреевском спуске, легко приняла её, и, уезжая домой, она увозила воспоминания о шутливых пьесах, которые там ставили всем семейством, об играх, журфиксах, хоровом пении и неистовом веселье, гремящем за окнами этого счастливого многодетного дома.
Под Рождество из Киева пришла жуткая весть: «телеграфируйте обманом приезд таси миша стреляется». Телеграмму прислал друг Михаила, которому тот объявил, что застрелится, если в ближайшее же время не увидит Татьяну. Оказалось, он безнадёжно влюбился. Забросил университет, думает только о ней, ждёт, рвётся в Саратов.
Телеграмма перепугала всех - и в Саратове, и в Киеве. Родители сговорились. Её от греха подальше услали в Смоленск, к родне, а ему было железно заявлено: берись за ум, иначе не видать тебе Таси.
В последующие годы им позволяли видеться крайне редко и под суровым присмотром, но она всё же вырвалась в Киев, на историко-философические курсы. Они сразу составили заговор и вскоре уже хихикали под венцом. Это было в безмятежном апреле 1913-го.
На острие иглы
Известие о начале войны застало молодожёнов в Саратове, у родителей Таси. Михаил сразу устроился в госпиталь, куда хлынули раненые.
Потом вернулись в Киев. Булгакову надлежало спешно доучиваться - его курс выпускали досрочно.
Весной 16-го Булгаков уже на Юго-Западном фронте. Армия Брусилова устремилась в свой знаменитый прорыв, и госпитали то и дело меняли места дислокации. А Тася устремилась за мужем. В Черновицах Михаил устроил её при себе медсестрой. На первой операции ей сделалось дурно: он ампутировал ногу. Потом привыкла.
Вскоре недостаток врачей остро ощутили в тылу, и они с Булгаковым очутились в унылом захолустье, где царили невежество, грубость, сифилис и беспросветная скука. Там он случайно заразился - через трубку отсасывал из горла ребёнка дифтеритные плёнки. Михаил ввёл себе сыворотку, и у него начался нестерпимый зуд. Он потерял сон и тогда впервые умолил её впрыснуть ему морфий.
В Вязьму, куда удалось перевестись, он приехал уже морфинистом. О тех днях у неё не сохранится ни единого светлого воспоминания. «Я только и знала морфий, - говорила она. - Я бегала с утра по всем аптекам… Вот это я хорошо помню. А больше ни чёрта не помню».
В феврале 18-го, когда вернулись в Киев, Михаил всё ещё гонял её по аптекам. Она плакала, убеждала уменьшать дозы, но от этих просьб он лишь впадал в ярость. Однажды запустил в неё горящим примусом. Потом схватил браунинг и начал целиться. На её крик сбежались Мишины братья, отняли у него пистолет.
В те дни вместо морфия она впрыскивала ему воду и видела, как постепенно недуг отступал.
Вскоре Булгаков открыл частную практику, и Тася вздохнула с облегчением. Вечерами Миша что-то писал. Она интересовалась, но он не показывал. Так, мол, проба пера. Не век же сидеть в докторах.
Между забвением и бессмертием
В тот год стало ясно: от истории укрыться нельзя. Сначала его мобилизовали петлюровцы. Он бежал и был снова мобилизован. Уже в армию Деникина.
Судьба забросила Булгакова на Кавказ, и Тася снова устремилась за мужем. Если бы не она, он бы не уцелел. Она выходила его, когда он лежал во Владикавказе в тифозном бреду. Потом, выздоровев, он всё пенял ей: «Ты слабая женщина, не могла меня вывезти». Но как было вывезти больного тифом? Доктора прямо сказали: умрёт на первой же станции.
Надо было что-то есть, и Михаил начал писать для местного театра. С медициной он покончил решительно. Они ютились в жалкой конуре с матрацем на голых досках, и в череде скверных пьес, которые он сочинял на фанерном ящике, рождались и страницы, наполнявшие его надеждой.
Тогда он всё мечтал вырваться за границу. Летом 21-го они выехали сначала в Тифлис, а после - в Батум, откуда он чуть было не уплыл в Константинополь. Она помнила, как он метался по берегу и не мог решить - оставаться или бежать. Была возможность спрятаться в трюме парохода.
В тот день он выбирал не между свободой и неволей. Он выбирал между забвением и бессмертием. Что было делать: остаться в истории или спрятаться от неё, обретя спасение и комфорт ценой унижения и предательства? Ведь бежать предполагалось в трюме, среди крыс и - одному, без Таси.
Булгаков остался. Вскоре по его настоянию Тася отправилась в Москву, на разведку. Через Феодосию и Одессу, совершенно измученная, она добралась до Киева, а потом до столицы, куда вскоре приехал и он. Впрочем, сказать «приехал» нельзя - часть пути прошагал пешком и в саму Москву вошёл по шпалам.
Они тогда жили впроголодь. Однажды не ели три дня. Днями Булгаков скакал по учреждениям, как герой его «Дьяволиады». Ночами писал. В то время они жили на Большой Садовой, 10, в квартире 50, которую он прославит в романе «Мастер и Маргарита». Он брался за любую работу. Как-то вместо зарплаты принёс ящик со спичками. Тася их потом продавала на рынке, намаялась.
Он упорно пытался организовать жизнь: заработать, обставить их жалкую комнатёнку, хотя бы частично вернув утраченное, столь важное для него ощущение дома, где можно хотя бы на время обрести покой.
А потом он пробился. Жестокий мир с недоумением взглянул на упорного киевлянина, прочёл его рукописи и признал за ним дарование. В газетах и журналах густо пошли его фельетоны, рассказы. И вот уже берлинский журнал «Накануне» требует от своей московской редакции: «Шлите побольше Булгакова!»
И ещё одно заполнило его жизнь - вечерами и по ночам он писал свой белый роман - роман-воспоминание, роман-восхищение, «роман, от которого небу станет жарко». Он рассказывал о том, что ушло, что было и осталось для него свято. Белый мир, его мир, переместился на небеса. И он отныне вглядывался в них и недоумевал, почему в них не вглядываются другие? Ведь там прирастает, а на земле остаётся всё меньше. Пройдёт несколько лет, и он остро осознает, что мир, раскинувшийся вокруг, это арена для дьявольских игр, что в нём пусто и гадко, и даже любовь, рождённая на земле, сохранится только на небе. Что там - вечный дом и вечный приют. Тогда мир расколется надвое - на белые благословенные небеса и черную катастрофическую реальность, и отражением этого озарения станет его главный роман.
Тася радовалась его успехам. Но к радости подмешивалось дурное предчувствие. Миша где-то пропадал, возвращался поздно - окрылённый, взволнованный и источающий тревожные ароматы. Его затягивала богемная жизнь: журналистские посиделки, литературные чтения, театры. Она же покорно сидела дома - штопала, стирала, готовила. А вскоре случилось то, чего она ждала и боялась. Он объявил, что уходит.
Несмотря на тихий развод, на душе у него было пакостно. Он чувствовал вину перед ней и, когда расставались, предрёк: «Меня Бог за тебя накажет».
У него было лишь одно оправдание. Любовь к Тасе ушла, а без любви семья для него была невозможна. В той жизни, к которой Булгаков стремился, о которой мечтал, должна была обязательно существовать любовь к женщине. Это было обязательным условием счастья.
Тася помогла ему собрать вещи, сложить их в подводу и осталась одна. Вот так, буднично и обыкновенно, закончились её одиннадцать лет с Булгаковым.
Новая Любовь
Любовь Белозерская казалась ярким пятном на сером московском фоне. Он влюбился сразу, едва увидел её на писательской вечеринке. Тогда группа эмигрантов во главе с Алексеем Толстым весёлым скопом вернулась из Берлина в Москву. В этой шумной толпе была и она - молодая, блестяще образованная, бойкая на язык. Она была красива и свободна.
Белозерская знала Булгакова заочно - от души хохотала, читая его опусы в «Накануне», где он так ярко описывал новый мир. Ещё там, в Берлине, говорила друзьям: Булгаков - лучший писатель в Москве. Когда ей на него указали, она вдруг подумала, что он похож на Шаляпина, только выглядит смешнее. Её позабавили его чёрная толстовка и жёлтые лакированные ботинки. По одежде было видно, что он небогат.
Их тайный роман продлился два месяца. Обычно они встречались на Патриарших. Там же приняли решение пожениться.
В тот год Булгаков мельком вспомнил киевскую цыганку, но её пророчество всё ещё казалось ему пустым. Чушь это собачья! Человек правит судьбой, а не судьба человеком. Вот в чём вся штука. Нет никаких пророчеств. Есть разум и сердце, которые ведут человека. И ещё бывают чувства, которым противостоять невозможно. В 1924 году к Булгакову пришла любовь, и ему снова казалось, что она пришла навсегда.
Старый покосившийся флигелёк в Обуховом переулке на время приютил их. В бедной комнатке на первом этаже Булгаков написал повести «Роковые яйца» и «Собачье сердце», закончил роман «Белая гвардия» и его вариант для театра - пьесу «Дни Турбиных».
Белозерская помогала самоотверженно: моталась по редакциям, разносила рукописи. Коренная москвичка, аристократка, она заставляла мужа преодолевать провинциальную робость и излишнюю деликатность. Как переводчик, она подбирала материал о Мольере, который он использовал, создавая пьесу «Кабала святош». Её яркие эмигрантские воспоминания помогли ему написать «Бег».
Булгаков чувствовал, как нарастала его влюблённость в жену. Он признавался своему дневнику: «Подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и в то же время безнадёжно сложно: я как раз сегодня хворый, а она для меня… Сегодня видел, как она переодевалась перед уходом… жадно смотрел… один, без неё, уже не мыслюсь. Видно, привык».
В 25-м году журнал «Россия» начал публикацию «Белой гвардии». Булгаков посвятил его Белозерской. По отношению к бывшей жене это было несправедливо. Когда-то он обещал посвятить роман ей. И это было оправданно. Она прошла с ним через войну, скитания, голод. Она удержала его на краю гибели. Но вышло иначе. И когда он шёл к Тасе, чтобы помочь деньгами и подарить журнал, чувствовал - добром не кончится. Тася едва взглянула на посвящение - швырнула журнал обратно. Что ж, уходя, вздыхал он, - поделом.
7 мая 26-го года у Булгакова обыск. Оказалось, Лубянка держит его под колпаком. Белозерская умоляла не протестовать, но когда чекисты начали спицами прокалывать кресла, которые она купила на рынке, портить то, что создавало посильный уют, Булгаков не выдержал.
- Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.
И они оба нервно захохотали.
Затравленный
Люди из ГПУ изъяли рукопись «Собачьего сердца» и дневники. Только через два года по настоянию Горького эти рукописи возвратили писателю.
Интерес Лубянки к Булгакову был понятен. Тот упрямо твердил свою правду. «Роковые яйца», «Собачье сердце», «Белая гвардия» резко выделялись из всего, что писалось в то время. В своих повестях Булгаков воспел людей науки, которых процесс за окном интересовал лишь постольку, поскольку мешал работать. И этих героев он откровенно противопоставил героям пролетарской литературы. В их уста он вложил свои мысли - своё, уже однозначно сформированное отношение к революции как процессу великой человеческой перековки. Он взывал к тому, чтобы эта перековка была остановлена, потому что, по его убеждению, не может быть никакой перековки. Да, революция была вызвана великой несправедливостью, она залила страну кровью. И урок её в том, чтобы несправедливость эта была устранена, а картины возмездия никогда не стёрлись в памяти. «Платите и платите честно, и всегда помните социальную революцию» - вот великий и единственный урок революции. Всё остальное - пустые мечтания. У России один путь - в привычное пространство с монархом (не важно - красным ли, белым), с гимном, с великодержавностью, с блеском погон, с кодексом офицерской чести, с культом интеллигентности, с городовым или милиционером на углу. Этим сиянием утраченного изливается «Белая гвардия».
Книгу и написанную по ней пьесу прочли очень внимательно. Образ офицеров с их идеей служения государству понравился Сталину, уже понимавшему, что красный конь еле везёт, и везёт не туда; что нужен другой конь - ретивый, исконный, крепкий, державный, а значит, по своей сути - белый. Несмотря на явную несоветскость писателя, он разрешил «Дни Турбиных» и проникся симпатией к автору. Эта пьеса помогла Булгакову выжить.
Когда во МХАТе пошли «Дни Турбиных», а в Вахтанговском - «Зойкина квартира», они с Белозерской наконец-то зажили по-людски - перебрались в трехкомнатную квартиру на Большой Пироговской, где родился набросок романа «Мастер и Маргарита». Ту рукопись он торопливо сжёг. Казалось: если снова нагрянут с обыском, не миновать беды. Он не знал, что уже защищён симпатией Сталина.
Счастливая пора продлилась недолго. Пролетарская критика с остервенением вцепилась в Булгакова. В её глазах он был не просто богомаз и белогвардеец. Он был ещё и желчный насмешник. В сотнях статей-доносов сквозила ненависть. Иногда у Белозерской возникало желание разыскать автора очередного пасквиля и влепить ему пощечину.
Публикации сделали своё дело - вскоре все булгаковские пьесы сняли с репертуара, его перестали издавать. В июле 29-го надорванный и измученный писатель, стоящий на пороге нищеты, обратился к руководителю государства: «Не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставить более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей
Тогда ему не ответили, и летом 30-го он послал ещё одно письмо, обстоятельное и резкое. Адресат прочёл и позвонил автору. «Может быть, правда - пустить вас за границу? - спросил Сталин. - Что, мы вам очень надоели?»
Слушая разговор по отводному наушнику, Белозерская была уверена: Мака будет настаивать на отъезде. Но он произнёс другое: «Я очень много думал в последнее время - может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может…»
Он опять сделал выбор - тот же, что и десять лет назад на берегу Чёрного моря.
И она поняла, что свободы им не видать никогда.
Через много лет Любовь Белозерская вспомнит, как однажды обидела Маку. Она беспечно болтала по телефону, который висел у стола, и мешала ему работать. Когда он упрекнул её, она усмехнулась: «Ты же не Достоевский».
Возможно, в тот день и прошла между ними трещина.
Та, другая, была женой генерала Шиловского. Они были в дружеских отношениях, а потом случилось то, что случилось. Подруга увела мужа. И обвинять её она не могла. Сама поступила так же. Сначала сдружилась с Тасей, учила её танцевать фокстрот, а потом разбила семью. Что ж, знать, это перст Божий.
Мистическая нить
Елена Шиловская познакомилась с Булгаковым на вечеринке. Когда сидели за столом, заметила, что на рукаве развязалась тесёмка, и озорно попросила: «Миша, вы не могли бы завязать?» Так и привязала его к себе, как колдунья.
Когда генерал узнал об измене, разразился скандал. Он примчался к Булгакову, кричал, махал револьвером. Сцена была бурная, почти водевильная.
Потом генерал остыл, вернулся домой, обещал жене всё забыть, если её порочный роман прекратится. Елена тогда около года не выходила на улицу. Сидела дома, как мышка. И однажды решилась выйти. И в тот же час они столкнулись лицом к лицу. Судьба, да и только. «Я не могу без тебя жить», - сказал Булгаков.
В тот же день он написал Шиловскому, просил отпустить Елену к нему. Генерал понял, что не сможет встать между ними, и дал согласие на развод.
Однажды, листая книгу, Булгаков прочёл: «Первая жена - от Бога, вторая - от людей, третья - от дьявола». Он тут же вспомнил киевскую цыганку, которая произнесла те же слова. Оказалось, это древняя поговорка. Так что же… выходит, старуха не солгала? Сбылось предсказание?
Он задумался. Тася и вправду была «от Бога». Они были повенчаны. Она была его ангел-хранитель. Люба же явно была «от людей». Он и увидел её впервые на писательском вечере в толпе вернувшихся эмигрантов. Значит, Елена - «от дьявола»? Да быть не может! Что в ней демонического? Мила, игрива. И всё же… по какой-то странной причине, как только он женился на ней, стала стремительно воссоздаваться его сожженная книга. Из пепла возрождался роман, где действовал дьявол.
С её стороны было полное безрассудство уходить к Булгакову. «Я порвала всю эту налаженную, внешне такую беспечную, счастливую жизнь, - вспоминала она впоследствии, - и ушла к Михаилу Афанасьевичу на бедность, риск, на неизвестность».
Словно какая-то сила притянула её к нему. Она бросила всё: мужа-генерала, огромную квартиру в красивом доме с колоннами - и ушла к Булгакову в тяжелейшее для него время. После звонка Сталина его приняли на работу во МХАТ, но радость быстро сменилась разочарованием. МХАТ поработил - завалил заказами и задёргал замечаниями. Он увидел совсем не тот мир, о котором мечтал. Это разочарование вскоре начнёт выливаться в роман «Записки покойника» - в роман о притяжении театрального мира, где должна быть покойна душа, но где оказалось невозможно укрыться от страшной и пошлой реальности. Потому-то автор записок, по замыслу, и прячется в смерть.
В тридцатые стол Булгакова стал кладбищем пьес. Там пылились выдающиеся вещи: «Бег», «Багровый остров», «Иван Васильевич», «Кабала святош», «Александр Пушкин».
Вскоре на нервной почве у Булгакова начались острейшие головные боли. У него стали возникать приступы страха. Он боялся оставаться один. Елена всюду сопровождала его - провожала до театра, после работы приводила домой.
В 1934 году им отказали в выдаче загранпаспортов, и они осознали себя узниками. «Вместо паспортов нам дали белые бумажки - отказ, - записала она в дневнике. - На улице Мише стало плохо, и я с трудом довела его до аптеки… Миша говорил, что он искусственно ослеплён, что никогда не увидит мира».
В отчаянии Булгаков обратился к правительству: пусть выпустят жену, а он останется в СССР как заложник. Ей необходимо ехать за границу. В Берлине, Париже и Лондоне ставят его пьесы и выпускают книги. Там искажают его замыслы и расхищают гонорар. Это письмо осталось без ответа.
«Дома не играют, за границей грабят», - мрачно шутил Булгаков.
Она поддерживала его, повторяла: впереди новая полоса успеха. Она подчинила ему всю свою жизнь: вела дом, перепечатывала рукописи, писала под его диктовку. И то, что рождалось в его воображении, ясно убеждало её: читать Булгакова будут только будущие поколения, современники его лучших книг не узнают. В условиях безденежья и безнадежности он создавал роман, опубликовать который было невозможно, - роман о Христе и дьяволе, о Мастере и его тайной возлюбленной.
Елена узнала себя в образе Маргариты. Она влюбилась в этот роман. Она сразу поняла: это его главная книга.
В те годы Булгаков ждал встречи со Сталиным, ждал звонка в ответ на очередное письмо, но тот молчал, лишь иногда выказывая неожиданный интерес к его творчеству. Этот скупой интерес дорого стоил. Удивился: почему не идут «Турбины», - и спектакль тут же восстановили. Спросил: что пишет Булгаков, - и Союз писателей обеспечил его квартирой.
Внимание Сталина было лестно, но писатель хотел другого. Он ждал обещанного ему летом 1930-го разговора. Этот разговор был крайне важен. Он должен был многое открыть, многое объяснить. Ему хотелось прорваться к тайне, которую хранил Сталин. К сокровенному знанию. Им давно владела идея неизменности мира в силу неизменности человеческого естества. Она обретала масштабное мистическое звучание в его творчестве. Он хотел, чтобы Сталин рассудил, прав он или нет? По его реакции он бы угадал, какая идея движет вождём.
В 1936-м Булгакова переманили в Большой. Он стал либреттистом. Смена обстановки радовала его, но Елена видела: это новая кабала. Была бы Мишина воля, бросил бы он все эти театры к чертям и занялся главным.
Ему приходилось перенапрягаться - тянуть лямку рабской зависимости и в часы освобождения продолжать дело жизни.
И все больше Булгакова занимала фигура Сталина. К нему вела логика развития писательской мысли. Его манил образ семинариста, ушедшего в революцию и ставшего во главе величайшей империи. Результатом этих размышлений явился «Батум» - пьеса о падшем ангеле, творящем новый мир, пьеса о выборе Наташи-России.
Запрещение пьесы сокрушило Булга-
кова. Он ясно осознал: Сталин, благосклонно отозвавшийся о ней, но запретивший её под формальным предлогом, не хочет говорить с ним. Не желает раскрывать карты. Нить надежды на мистический диалог оборвалась. Сокровенное знание оказалось от Булгакова скрытым.
Это был смертельный удар. Тут же, как результат нервного истощения, резко обострилась наследственная болезнь - гипертонический нефросклероз. Недуг приковал Булгакова к постели.
Последнее обещание
Елена твердила себе: «Я его не отдам. Я вырву его для жизни». Но болезнь оказалась сильнее, поскольку сильнее были силы, забирающие из жизни того, кто лишился надежды. Силы, к которым Булгаков воззвал своим последним романом. Воззвал о долгожданном покое.
Он умер мужественно, несмотря на нестерпимые боли. Перед смертью всё бредил, и потом она записала его слова: «Подойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Я люблю тебя! И если мне суждено будет ещё жить, я буду любить тебя всю жизнь…»
А ещё он говорил, что хочет напоследок увидеть Тасю, чтобы попросить у неё прощения.
В марте 40-го Елена Сергеевна осталась одна. Впереди были страшные годы, и ей предстояло, пройдя невероятно долгой дорогой лишений, сберечь архив мастера, а впоследствии - и добиться публикации его книг. Добиться, чтобы мир узнал это великое имя.
Ей оказалось отпущено меньше, чем Татьяне и Любови. Первая прожила 93 года, вторая - 92. Елена же ушла в 77, добившись публикации первой, ещё подцензурной версии романа «Мастер и Маргарита». Казалось, он забрал её сразу, как только она выполнила своё обещание.
«Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 года в городе Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России. На территории белых я находился с августа 1919 года по февраль 1920 года. Мои симпатии всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. (…) С моих слов записано верно. Михаил Булгаков».
Это выдержка из допроса 35-летнего Михаила Булгакова в ОГПУ 22 сентября 1926 года, который произошел после обыска в его доме и изъятия рукописи повести «Собачье сердце». Сталин уже четыре года как был генсеком, пять лет как расстрелян Николай Гумилев, год как 26 выпускников Александровского лицея казнили по обвинению в создании «контрреволюционной монархистской организации».
Зная все это, подследственный тем не менее подписал протокол недрогнувшей рукой - только запонка по-старому, по-дореволюционному сверкнула на белой манжете. Не слишком известный в те годы писатель и журналист, и совсем еще неизвестный драматург вообще выглядел так, словно не было никакой революции и привели его на допрос не из коммунальной квартиры на Большой Садовой, а с ужина в ресторане «Англия»: крахмальный воротник, галстук и жилетка, часы на цепочке, прямой пробор смазанных бриолином волос. Следователь Гендин, который вел допрос и которому позже поручат расследовать обстоятельства самоубийства Маяковского, смелость и прямоту писателя оценил: Булгакову не вернули рукопись, но его самого отпустили с миром.
«Что вы хотите от Миши Булгакова? - говорил его тогдашний коллега по газете „Гудок“ Илья Ильф. - Он только-только, скрепя сердце, признал отмену крепостного права. А вам надо сделать из него строителя нового общества!»
Строить новое общество действительно не входило в планы честолюбивого, жесткого и волевого писателя. Булгаков хотел делать популярную, коммерчески успешную литературу, писать пьесы и иметь достойную жизнь. Революция смешала все карты: грандиозный эксперимент требовал всеобщего участия и отказов не принимал. Тем не менее, и слова и внешний вид автора «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты» были одним сплошным отказом. Он словно пытался доказать, что жить в России после 1917-го так, как будто ничего не случилось, и не поступиться ни одним из принципов возможно.
МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
«С первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я - мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса…» - напишет Булгаков позже в своем «Письме правительству СССР», одном из самых цитируемых его нехудожественных текстов.
Мистика будет действительно сопровождать Булгакова на протяжении всего творческого пути, а к мистическим краскам он будет прибегать не только для изображения «бесчисленных уродств быта». «Роковые яйца», фантастическая повесть о гигантских змеях, появившихся в результате неудачного эксперимента, - вещь, которая удивительным образом перекликается с темными серпентологическими фантазиями булгаковского заокеанского современника - Говарда Филлипса Лавкрафта - и предвосхищает ужасы Стивена Кинга. Мистика есть и в «Собачьем сердце», а о романе «Мастер и Маргарита» я и вовсе скромно промолчу.
Но мистика была не только предметом творчества Булгакова - она окружала его, и наиболее явственно дуновение инфернальных сквозняков он, скорее всего, ощущал, когда на сцене МХАТа при неизменных аншлагах шла его пьеса «Дни Турбиных», а советская пресса громила «булгаковщину» и называла автора «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс».
Собственно, именно туда, во МХАТ, на генеральную репетицию «Турбиных» и отправился наш герой после допроса в ОГПУ. Премьера состоялась через день - успех был оглушительным. Сам факт, что в 1926 году на сцене одного из главных театров СССР шел спектакль, в котором с симпатией изображалось белое движение, казался результатом вмешательства потусторонних сил. Более того, сам Булгаков после своего триумфа не просто переехал из коммуналки в трехкомнатную квартиру в бывшем особняке купцов Решетниковых, устраивал званные обеды и теперь уже на всю страну заявил о своем праве жить по дореволюционным стандартам, но еще и открыто бравировал своей «инакостью». К критикам из всесильного РАППа он спускался в зал в смокинге, в перчатках, с моноклем в глазу и, адресовав им короткую уничижительную речь, удалялся в полной тишине.
Сновидческая, полная нежной ностальгии «Белая гвардия» - она, собственно, об этом. Ее герои - юнкера и офицеры царской армии, - оказавшись в самом центре гражданской войны, защищают свой дом, распадающуюся на части империю, уже отрекшегося от престола царя. В их доме - голландская изразцовая печь, часы-ходики, которые играют гавот, мебель старого красного бархата, малиновые ковры - все то, над чем новая эпоха потешалась как над «мещанством». Но и мы и читатели в 1925 году уже знали, что герои обречены. И эта обреченность придает бытию обитателей дома на Андреевском спуске в Киеве высоту и благородство трагедии. Булгаков немного играл в собственных героев, когда расправлялся с критиками и когда отворачивался, на прощание бросив офицерское «Честь имею».
Между тем у силы, позволившей ему все это, был конкретный адрес и даже конкретное имя. Спектакль нравился генеральному секретарю ВКП (б) Иосифу Виссарионовичу Сталину: он посмотрел его самое меньшее десять раз из полутемной ложи, которую во время таких визитов завешивали портьерами. Булгаков об этих визитах знал: они волновали его, давали почву воображению, напитывая те его потусторонние резервуары, из которых потом появится Воланд из «Мастера и Маргариты».
Власть в России имеет характер метафизический, а «мистический писатель» понимал это как никто другой. И глядя в сторону сдвинутых портьер, не мог хоть раз да не подумать, что сделка его с высшими силами состоялась, что хозяин сдался перед его твердостью и честностью - так же, как когда-то сдался следователь Гендин, - что он смог одной только силой своего таланта раздвинуть границы возможного, добиться всего что хотел, и что теперь - только вперед.
НОЧНОЙ ЗВОНОК
Сталин: А я вам скажу, я с точки зрения зрителя скажу. Возьмите «Дни Турбиных». Общий осадок впечатления у зрителя остается? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди - крепкие, стойкие, по-своему честные (в кавычках) - должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь.
Десняк: Когда я смотрел «Дни Турбиных», мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому что он есть большевизм, а потому что делает единую, великую, неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо.
Приведенная здесь цитата - отрывок стенограммы встречи Сталина с писателями в рамках недели украинской литературы в 1929 году. Сталин тогда еще был не вполне тем Сталиным, каким стал впоследствии - он еще играл в демократию, с ним можно было спорить. Сама эта стенограмма целиком - удивительный документ, демонстрирующий и общий поразительно низкий уровень дискуссии, и то, что первый генсек понимал в литературе больше, чем «писатели», с которыми он встречался, и вообще документ вскрывает приводные ремни судьбы.
Своего любимца хозяин Кремля в тот вечер сдал. Это был не единственный фактор - была еще пьеса «Бег» (которую Булгаков писал, явно уверенный в своей вседозволенности и неприкосновенности) и несовместимость Булгакова с советской литературой вообще. Мистический писатель, монархист и белогвардеец не мог вечно оставаться исключением из правил. В 1930 году все пьесы Булгакова были исключены из репертуаров тогдашних театров.
В ответ Булгаков написал «правительству СССР» (имея в виду, конечно, лично Сталина) свое знаменитое письмо, отрывок из которого я приводил выше. Оно выдержано в том же духе, что его беседа со следователем на допросе: Булгаков четко очерчивает свою позицию, обозначает себя «мистическим писателем», который не умеет писать о рабоче-крестьянском быте, и в конце просит дать ему работу в театре. «Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь на должность рабочего сцены. Если же и это невозможно - я прошу советское правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, - нищета, улица и гибель», - написал он.
Сталин позвонил Булгакову 18 апреля 1930 года, в Страстную Пятницу, в три часа дня, когда в немногих оставшихся православных храмах страны шла служба с чином выноса плащаницы. Хозяин Кремля знал толк в мистификациях, заботился о мифологии, которой потом обрастет его имя. Это был первый и последний раз, когда Булгаков слышал голос вождя, обращенный лично к нему, но вся его дальнейшая жизнь будет эхом этого разговора, останется им навсегда перевернута. Замятин потом упрекал собрата по перу в том, что тот не формулировал желаний яснее, не попросился за границу, как он сам. Булгаков же просто попросил работу в театре - и работу ему дали, хотя снова ставить не начали. Зато Сталин намекнул на возможное продолжение беседы, сказал, что «нужно найти время и встретиться обязательно».
Оставшиеся документы, письма, даже короткие юмористические рассказы, которые писал драматург после этого дня, показывают - он думал об этой возможной встрече, думал постоянно. Булгаков не сдал позиций, нигде не сфальшивил, но мысль о близости с тем, кто один способен дать ему то, что он считал своим, снова поставить за скобки советской жизни и советского быта, - мысль эта отравила его на все последующие годы.
ПОСЛЕДНЕЕ ИСКУШЕНИЕ
«Мы вас испытывали, - продолжал Воланд, - никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!»
Судьба вряд ли справедлива - жизнь несправедлива вовсе. Чаще всего человек, привыкший подличать и прогибаться, доживает свой век в полном благополучии. Честный же, поступившийся принципами один единственный раз, с большой вероятностью получит в ответ сокрушительный удар, от которого может и не оправиться. Именно это случилось с Булгаковым. В приведенной цитате из «Мастера и Маргариты» - много личной боли писателя, много раскаяния. Один единственный раз он наступил на свою гордость - он попросил. Вернее, сделал отчаянный жест, чтобы снова привлечь к себе внимание.
К 1939 году Булгаков напишет еще несколько пьес, станет штатным либреттистом «Большого театра», но так и не встретится со Сталиным, и пьес его театры ставить так и не будут. Друзья подговаривали его сделать то, чего гордость ему сделать не позволяла, - написать пьесу, прославляющую вождя.
Современник и первый издатель Булгакова Алексей Толстой продавался легко и изящно, писал все, что от него хотели - и в итоге исполнил главную мечту Булгакова о жизни, достойной популярного писателя: стал «красным графом», который в 1930-е и даже в войну вел образ жизни барина из прошлого века.
«Играйте мою пьесу, мне же ничего не нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать медовый запах табака, слушать звон часов и мечтать!» - умолял главный герой «Театрального романа». Булгакова погубила страсть к театру - ради нее он один раз поступился принципами.
Пьесу «Батум» о юных годах вождя взялся ставить сам вернувшийся из Америки Немирович-Данченко, а Булгакову предложил с его последней, третьей женой Еленой съездить в Батум - «набраться впечатлений». Потом, уже после смерти Булгакова, поклонники будут стыдливо обходить стороной факт существования этого текста, исследователи - принимать как неизбежное зло. Но тогда, в 1939-м, ничто не предвещало беды: пьеса нравилась, а мысли о том, что кто-то может запретить поставить пьесу о Самом, никто не допускал. Супруги радостно поехали на юг, в поезде пили шампанское и обсуждали премьеру. Накануне отъезда Елена написала администратору МХАТа следующую записку: «Миша просил меня заранее сделать распределение знакомых на премьеру „Батума“. Посылаю Вам первый список (художники и драматурги, композиторы). Будьте добры, Феденька, сделайте так…»
Далее шло распределение знакомых по местам исходя из их взаимоотношений с Булгаковым: «Феденька! Если придет Олеша, будет проситься, сделайте мне удовольствие - скажите милиционеру, что он барышник. Я хочу насладиться».
Весть о том, что Сталин прочел пьесу и запретил ее постановку, нашла супругов возле Тулы: Булгаков звонил во МХАТ со станции - хотел узнать, как идет подготовка спектакля. Домой оба вернулись на попутке, после чего Булгаков заболел и уже не оправился: в 1940 году он умрет от гипертонического нефросклероза. Практически до самой смерти он правил свой последний роман - «Мастер и Маргарита» - и умер, оставшись написанным не вполне довольным.
- Он прочитал сочинение мастера, - заговорил Левий Матвей, - и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?
- Мне ничего не трудно сделать, - ответил Воланд, - и тебе это хорошо известно. - Он помолчал и добавил: - А что же вы не берете его к себе, в свет?
- Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий.
- Передай, что будет сделано, - ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: - И покинь меня немедленно.
Это один из многих диалогов с участием Воланда, князя тьмы, в романе - главного носителя неограниченной власти. Выписывая эти строчки, Булгаков, больной, мерзнущий (он всегда мерз, когда писал, - жены грели и приносили ему воду в тазах), наверное, вспоминал тот телефонный разговор, каждое сказанное им слово, каждую интонацию. В тексте, который пережил и его и Сталина, он наконец-то сформулировал то, о чем хотел попросить Воланда, римского прокуратора, профессора Стравинского, всех возвышающихся над людским морем фигур власти своего романа, - простое состояние, находящееся, между тем, в вечной противофазе с идеалами революции. Покой.
«Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!», - опять слова Воланда, обращенные к другому герою и по другому поводу. Но если это так и если за последней чертой каждому действительно воздается по вере, то пусть у Господа найдется немного покоя для Михаила Афанасьевича Булгакова.
Жизнеописания знаменитых людей налагают на составителей особую ответственность. Человек, свершивший нечто выдающееся для науки или искусства, имеет право как бы на ретушь - подчёркивание главного и затушёвывание второстепенного. Отказ от этого принципа чреват двумя типами лжи - превращением героя в опошленного и оболганного персонажа «жёлтой прессы» либо в чуждый тёплой индивидуальности героизированный памятник.
Единственный оптимальный путь - правда. Но и она за наслоениями времени и молвы теряет чистоту. И всё же, правда, как бы её ни обвиняли в относительности, - наиболее верный путь к пониманию масштаба личности. Обоснования документальностью предъявляют высокие требования к личностным качествам героя, но они же и дают право на понимание, сочувствие и прощение ошибок живого человека. Великого, но живого. Страдавшего, заблуждавшегося или просто не сдюжевшего. Не из стали же в самом деле наши кумиры. А личный опыт горестей и побед - это и есть тот «сор, из которого растут стихи», выкристаллизовывается плод творческого труда, который мы с полным правом называем великим.
О том, что Михаил Булгаков, юный доктор заштатной волостной больницы, страдал морфинизмом, знают многие. Меньше тех, кто помнит о Татьяне Лаппе - первой жене Михаила, прожившей с ним 11 лет и не раз спасавшей мужа от гибели. Мало кто задумывался над тем, что доктор из «Записок молодого врача» вовсе не был одиноким холостяком, что все ужасы «тьмы египетской» прошёл он вместе с верной помощницей Тасей. Что, пристрастившись от непосильных тягот лекарской службы к морфинизму, мучительными усилиями Таси от него спасался. Что уговорил Михаил Афанасьевич жену сделать аборт, боясь появления на свет нездорового ребёнка.
Многое даёт основание идентифицировать автора рассказа «Морфий» с его героем - доктором, погибающим от наркотической зависимости. Рассказ Булгакова связан с биографическими обстоятельствами жизни писателя. В 1916 - 1917 годы он работал врачом в земской больнице Смоленской губернии, сначала в селе Никольском, а затем в Вязьме. Это была тяжёлая, изнуряющая работа провинциального доктора в глуши, вдалеке от цивилизации да ещё во времена таких потрясений для страны, как Первая мировая война, Февральский и Октябрьский перевороты. В Никольском молодой врач и будущий писатель Михаил Булгаков пристрастился к морфию.
Как врач, Булгаков нашёл в себе мужество подробно и честно описать все этапы адского пути, втягивающего в тяжкую наркотическую зависимость, и тем самым предостеречь, остановить тех, кто готов попасть в сети коварного зелья. Доктор Поляков - худ, бледен, у него дрожат руки, время от времени его охватывает неудержимая рвота с икотой, его уже посещали галлюцинации, на предплечьях рук и на бёдрах непрекращающиеся нарывы от уколов. Он собирается ехать лечиться в Москву, но раздумывает. Последняя надежда на товарища по университету доктора Бомгарда: Поляков отправляет ему записку с просьбой о помощи. Бомгард не успевает доехать, доктор Сергей Поляков кончает с собой.
История доктора Полякова - это история доктора Булгакова, только имеющая иной финал. Для Булгакова-литератора она - предупреждение другим. А лично для Булгакова всё могло бы кончиться весьма трагически, если бы не было рядом с ним молодой жены - преданной 24-летней Татьяны Лаппа, поехавшей с мужем в губернскую глухомань.
Вернувшись в Киев, в родную семью, Михаил пытался освободиться от пагубного пристрастия. Действие романа «Белая гвардия» приходится на страшный 1919-й - кровавую сумятицу погромов, смену властей. Тася, рискуя жизнью, отчаянно боролась с наркотической зависимостью мужа, снижая дозу морфия. Вместе они победили. В романе, довольно точно воссоздающем атмосферу дома Турбиных, тема морфия отсутствует, доктор Турбин - пример незапятнанной чести, офицерской доблести. Алексей Турбин, естественно, не альтер эго автора, и не стоит искать полного соответствия характеров. Смущает одно: и тут нет Таси, самого главного в тот страшный год человека для Булгакова.
«Нет ничего хуже, чем малодушие и неуверенность в себе», «трусость, несомненно, один из самых страшных пороков… Нет, это самый страшный порок», - упорно внушает нам и себе писатель на страницах своих произведений. Он испытал это сам и знает, о чём говорит. Молодая, беззаветно преданная мужу женщина - персонаж совсем иной истории, в которой один из супругов добровольно принимает жертву другого, пользуется его жизнью, его преданностью. Такого романа Булгаков не написал.
Простенькая гимназистка Тася и гимназист выпускного класса, блистательный балагур Миша Булгаков, поженились очень рано. И всё, что свалилось на юных прекраснодушных влюблённых - Мировую, Гражданскую войны, революцию, голод, нужду, пытку «нехорошей квартирой», - прошли вместе. Неприметная, жертвенная Тася, выменивающая на кусок мёрзлой рыбы последнее бельишко, дабы накормить голодающего мужа, греющая воду на керосинке, чтобы согреть руки Мише, когда тот негнущимися пальцами писал «Белую гвардию», - простая русская женщина, знавшая твёрдо лишь одно: любовь даётся однажды и навсегда.
А когда пришёл НЭП, а с ним и небольшие деньги за фельетоны, известность в литературной среде, около автора «Записок молодого врача» появились другие люди, и среди них дамы.
Михаил влюбился в Любочку Белозерскую, вернувшуюся из Парижа, - нарядную, остроумную, светскую. Развёлся с Тасей и зажил с новой женой. А Тасе подарил первую часть романа «Белая гвардия» с посвящением: «Любви Белозерской». Большего оскорбления Тася представить не могла. Когда Михаил через несколько лет женился на светской красавице Елене Николаевне Шиловской, Тася постаралась скрыться подальше от бывшего мужа - уехала на Север.
…Судьба не была милостива к Михаилу Афанасьевичу. Смертельный недуг настиг его на пороге пятидесятилетия.
- Найдите Тасю, я должен перед ней повиниться… - шептал он склонённой над ним медсестре.
Только далеко была Тася, поплакать с Мишей, простив его, ей не пришлось. Но мы-то знаем - каждой из трёх женщин Булгакова досталась своя роль. Самая тяжкая и ответственная - Тасе. Не встреться они тогда, не окажись простенькая самарская гимназистка человеком совести и долга, по-бабьи уверенная от рождения, что настоящая любовь бывает только одна, осталось бы в нашей литературе вместо гордости и преклонения большое пустое пятно. И полуразрушенная могила в селе Никольском безвестного двадцатипятилетнего доктора Булгакова.
…Татьяна Николаевна Лаппа скончалась в Феодосии в полной безвестности в возрасте девяноста лет. Накануне она купила у отдыхающего затрёпанный журнал «Москва» и прочла посвящение к роману «Мастер и Маргарита» - «Моей жене». Жене! «Любовь поразила нас мгновенно… Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет… И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой».
Пальцы дрожали, слезились почти ослепшие глаза. Верно, всё верно! «Фауст»! Он называл её своей Маргаритой, колдуньей! Она сидела на подоконнике, облитая лунным светом, она была единственной, венчанной перед Богом! «Господи, так это же обо мне!»
Схватившись за сердце худенькой рукой, Тася опустила седую голову на подушки. Сонмы воспоминаний нахлынули, заслонив боль и горечь. Только радость и свет. Только свет, любовь и радость!
Она жила забыто и скудно, жила долго. Ждала. Дожила, дождалась всё-таки. Значит, всё было не зря… Сердце не обманешь: всё проходит, но ничто не исчезает бесследно. Где-то там, в тумане мерцающих звёзд, есть и они с Мишей - их любовь. Звёзды и книги не врут: удивительный этот роман об их любви, так она полагала.
И не так уж важно, что она ошибалась. Но ошибалась ли? - знают лишь звёзды. А кто из смертных посмеет усомниться в том, что это была самая настоящая, верная и вечная любовь?
«…У него были необыкновенные ярко-голубые глаза, как небо, и они всегда светились. Я никогда не видела у него тусклых глаз. Это всегда были ярко горевшие интересом, жадностью к жизни глаза. Он безумно любил жизнь. И даже когда он умирал, он сказал такую фразу: „Это не стыдно, что я так хочу жить, хотя бы слепым“. Он ослеп в конце жизни. Он был болен нефросклерозом и, как врач, знал свой конец. Он ослеп. Но он так любил жизнь, что хотел остаться жить даже слепым.»
П. Марков. Булгаков и театр
«Он был, конечно, очень умён, дьявольски умён и поразительно наблюдателен не только в литературе, но и в жизни. И уж, конечно, его юмор не всегда можно было назвать безобидным - не потому, что Булгаков исходил из желания кого-либо унизить (это было в коренном противоречии с его сущностью), но его юмор порой принимал, так сказать, разоблачительный характер, зачастую вырастая до философского сарказма. Булгаков смотрел в суть человека и зорко подмечал не только внешние его повадки - он вникал в психологическую сущность человека. В самые горькие минуты жизни он не терял дара ей удивляться, любил удивляться.»
По мнению Дмитрия Медведева, Запад снимет с России санкции, потому что так сказал Булгаков. «В „Мастере и Маргарите“, - напомнил российский премьер журналу Time, - Воланд говорит о том, что никогда ничего не просите, сами предложат и сами все дадут. Вот и мы, - заключил Медведев, - никогда не будем просить отмены этих санкций. Сами придут и скажут: давайте, наконец, со всем этим покончим…»
Литературные аллюзии в речах функционеров путинской власти обычно вызывают у меня две реакции. Реакции эти не то чтобы противоречивые, но очень разные. Вторая из них - прилив профессионального преподавательского занудства. Но занудством я займусь несколькими абзацами ниже. Начать же хочу с первой реакции, наивной и нелепой, и даже немножко трогательной, если вдуматься.
Назову ее изумлением.
Помню, после того как развеяли над Пулковской обсерваторией прах Бориса Стругацкого, попалось мне на глаза сообщение, что Валентина Матвиенко читала книги покойного. РИА «Новости» (еще тогдашнее, докиселевское) так и написало: спикер Совета Федерации «отметила, что всегда была почитательницей» таланта Бориса Натановича и «читала все его книги».
Я оторопел, когда это увидел. Из других слов Матвиенко («Его совместное с братом творчество…») следовало, что «все его книги» явно включали в себя не только сольные работы после смерти брата Аркадия, но и вообще все книги Стругацких.
Рехнуться можно, подумал я.
При этом допустил даже, что Матвиенко округлила свои читательские достижения. Меня вон тоже порой тянет сказать, что я читал у Стругацких всё, хотя на самом деле три четверти, не больше. Все равно. Даже со скидкой на округление выходило, что Матвиенко, вероятно, читала «Обитаемый остров» и «Понедельник начинается в субботу». А также «Трудно быть богом». А может, и «Сказку о Тройке». Или вообще «Отягощенных злом» с «Хромой судьбой».
Читала-читала, а потом стала Валентиной Матвиенко. Человеком, который бросил губернаторский пост, чтобы «победить» с результатом 95,6% на жульнических довыборах в Петровском округе Питера и возглавить бессмысленный Совет Федерации, клуб раззолоченных шестерок, единогласно одобряющих любую законодательную мерзость, спущенную из Кремля.
Как мог читатель Стругацких опуститься до такого? С какой целью? Неужто Матвиенко - прогрессор, эмиссар высокоразвитой цивилизации, чья шпионская деятельность на нашей отсталой планете принесет плоды в далеком будущем?
Булгаковская цитата в устах Медведева на пару секунд погрузила меня в похожее изумление. Какая-то срединная, навеки пятнадцатилетняя часть меня жалобно дернулась: как??? Как можно читать Булгакова, а потом сделаться Медведевым? Человеком, главная служебная обязанность которого - не иметь чувства собственного достоинства?
Воистину нашу глубинную веру во всесилие художественного слова не убьешь даже многолетним созерцанием дураков, цитирующих Чехова. Станислав Лем, вернувшись в 1965-м из очередной поездки в СССР, где его, беллетриста, носили на руках академики и космонавты, долго отходил от шока. У русских, понял в конце концов и он, «писатель исполняет обязанности предсказателя, Господа Бога, любовницы, спасательного плота, благовония» и - держитесь - «посвящения в трансцендентность». Фимиам, который курила у алтаря литературы советская интеллигенция, описанная Лемом, давно уж рассеялся, но сердцу не прикажешь. Оно по-прежнему недоверчиво екает всякий раз, когда выясняется, что некто прочитал «Мастера и Маргариту» (черным по белому! на языке оригинала!), а впоследствии стал Алоизием Могарычем или критиком Латунским.
Все это (тут начинается обещанное занудство), конечно, наивная чушь. Взрослую часть меня, отутюженную реальностью, давно не удивляет, что подлость не лечится беллетристикой. Смысл художественного текста - продукт взаимодействия читателя и написанного. Это прописная истина литературоведения. Хорошая книжка - хилое зернышко, а не эликсир человечности. На какую почву упадет, так и вырастет. Ну, или не вырастет. Никакой шедевр мировой литературы сам по себе не перевесит ни родителей, ни учителей, ни друзей, ни желания содержать собственную задницу в максимальном комфорте.
Поэтому, когда кремлевская братия вспоминает литературу, первое наивное изумление скоро проходит. Остается, как правило, липкий налет пошлости на изнасилованной цитате.
Львиная доля смысла любого высказывания скрыта в его контексте. Это еще одна прописная истина. Возьмем слова Воланда, попавшиеся на язык Медведеву. В контексте булгаковского романа их говорит почти всесильный Сатана беспомощной Маргарите. Маргарита, напомню, только что отстояла целый бал, подставляя убийцам и висельникам колено для поцелуев. Просить «у тех, кто сильнее», она хочет - и не решается - за Мастера, который укрылся в психбольнице после того, как его затравили за роман о Пилате и помариновали в тюрьме по доносу соседа.
Помимо контекста самого романа, есть контекст исторический. «Мастера и Маргариту», включая слова «никогда и ничего не просите!», написал человек, которого, как подопытную болонку, держало на поводке государство. То самое государство, с которым все охотней отождествляет себя путинская Россия. Булгакова поносили в газетах; его прозу не печатали; его пьесы не выпускали на сцену или закрывали после нескольких представлений. А ведь он просил. Он очень просил. Он писал в советское правительство и лично вождю: умоляю, дайте мне работать или хотя бы уехать. Он выжал из себя пьесу «Батум» о молодом Сталине, надеясь умилостивить диктатора. Бесполезно.
Вот из какого контекста
«Сами предложат и сами все дадут!»
Превзойти чудовищную пошлость медведевской цитаты трудно. И это, конечно, проблема. Как-никак превосходить друг друга в пошлости - излюбленное занятие путинского окружения.
Но не все потеряно, дорогие наши кремлевские друзья. Есть у меня для вас идея, как сделать еще пошлей.
Среди продвинутой западной публики в последние годы Главным Русским Романом двадцатого века слывет «Жизнь и судьба» Гроссмана. Ага, та самая «Жизнь и судьба», рукопись которой КГБ конфисковало у автора. Там сотни персонажей, но всех запоминать не надо. Запомните только Сталина и физика Штрума, придумавшего важную теорию. Над Штрумом в определенный момент сгущаются тучи: мол, реакционера Эйнштейна любит, перед Западом идолопоклонствует и так далее. Коллеги по институту намекают Штруму: надо публично покаяться, посыпать голову пеплом, письмо Сталину написать. Иначе Лубянка. А Штрум ни в какую. Гордый такой весь, последовательный.
А Сталину, понимаете, нужны от Штрума теоретические выкладки для атомной бомбы. И он сам ему звонит, прямо на дом. И вот стоит Штрум после звонка, счастливый и смущенный этим счастьем, и говорит жене:
«…Ты подумай, ведь я не покаялся, не поклонился, не писал ему письма. Он сам, сам позвонил!»
Сам позвонил! Ну? Точняк же, да?
Берите-берите. Гроссману не жалко - он мертвый. Может, сами ввернете, если Time придет интервью брать. Может, Путину передадите. Пусть он блеснет литературной аллюзией, когда Обама снова будет звонить и просить, чтоб вы не бомбили кого попало.
Воланд:
- Москвичей испортил квартирный вопрос.
Берлиоз:
- Ни вапрос!
Воланд:
- Бог есть, однозначно!
Берлиоз:
- Да чушь собачья!
Воланд:
- Значит и я тоже чушь?
- Чушь.
Трамвай:
- Берлиоз маст дай!!!
Великий Булгаков, наверно бы плакал,
Когда увидал этот срам,
Он нам предсказал это, словно оракул,
Что не доведёт до добра,
Людское безумство, во власти халявы,
Готовых скакать голышом,
Какие то жизненно-странные взгляды,
Ослепнув, бежать за грошом…
А кто-то злорадно потешился вдоволь,
И в Киеве срам учинил,
Все те, кто разделся - боюсь, не здоровы,
Приличию вас не учил,
Весь этот период, когда Украина,
Свободу свою обрела…
Кричишь: «незалежна, вiльна и едiна!»
Лишь в душах людских злая мгла…