Анне Ахматовой
Frivolus suite (из цикла «Вышгород»)
I
Когда поэт засел в тюрьму
чужих стихов и песнопений —
и просит кланяться ему,
и всюду ставит подпись «Гений!»,
тогда ль не сжечь оригинал,
злой опус старой поэтессы,
вонзившей свой кривой кинжал
в его младенческие пьесы!
II
Мне предложили Вас прочесть
(хотя Вы сами мне слагали),
и мне, как школьнику, почесть
стога вуалей и регалий.
Всю сдунув пыль, раздену Вас,
никем не тронутую больно.
Оскорблена? О нет, сейчас —
я знаю — мною ты довольна.
III
За то, что кое-кто уснул
во время брачного сезона,
ты молча спустишь всех акул
с цепищи братца Посейдона.
И проследив издалека
за непутёвым новобрачным,
помянем рюмкой паренька
за то, что был Большим и Смачным.
IV
Почто Вам Вышгород, дружок?
Он исчерпал былую древность.
Его почтовый посошок
едва хромает в повседневность.
Давно распахан княжий двор.
Снят колокол времён прошедших.
Всё ж, строят памятник — забор,
где клеят письма сумасшедших.
V
Ты взвоешь, Анна, и взревёшь,
когда обмолвлюсь я при встрече,
в устах каких людей живёшь,
и для чего им служат свечи!
Церковный томик теребя,
ты сыщешь мне цитат немало.
Попросишь выпороть себя,
чем Бог пошлёт, по чём попало!
VI
Тебя загнали навсегда
в мои стихи чужие люди.
Но это только их беда.
Перо поёт — перо и судит!
Пусть пьют, резвятся в анаше,
пусть думают, что месть уснула.
Но душно пахнущим саше
ты очень многих травонула.
VII
Ах, мы достойны похвалы!
Хотя друг друга избиваем.
Мы злы, но тут же мы милы.
А просто, ад пропитан раем.
Теперь свободны на века.
Отпущены, легко одеты.
Взаимны — эго. Спесь — кротка.
Ах, Анна, Вы Сергеем спеты!
Осенью небо бездонное — без границ.
Так и любовь — у неё ведь множество лиц.
Думаешь, с нею знакома, уже «на ты»?
Только расслабишься — снова горят мосты.
В десять казалось, любовь — волшебство и свет.
Смотришь в глаза — никого красивее нет!
Думаешь: «Только бы рядом он просто был,
Только бы улыбался и счастливо жил».
А вот в пятнадцать мало такой мечты.
Хочешь, чтоб в сердце мальчишеском — только ты.
Хочешь, чтоб обнимал и касался губ,
чтобы был нежен с тобой и немножко груб.
В двадцать сгораешь страстью и ждёшь огня:
«Лишь бы любил и желал он одну меня!»
Хочется свадьбы, заботы, общих детей,
планов совместных и ярких новых идей.
Учишься слышать и слушать, дарить тепло,
радуешься тому, что так повезло!
Кутаешь, как в одеяло, его в семью
и понимаешь: любовь — это дом, уют.
В тридцать он, хлопнув дверью, уходит прочь.
Дальше живешь. Никто не в силах помочь.
Снова и снова из глаз водица да соль…
Думаешь: вот же любовь — одна только боль.
В тридцать один отпускает. Растишь детей.
Учишься заново жить без земных страстей.
Много работы, и некогда громко ныть.
Только детей привыкаешь теперь любить.
Учишься верить, надеяться, отпускать…
Легче становится где-нибудь в тридцать пять.
Вот одиночество стало свободой вдруг,
и ты понимаешь: любовь — это новый друг.
Тащишь домой котенка или щенка,
нянчишься с ним и таскаешь его в руках,
наобниматься не можешь, целуешь в нос…
Что есть любовь — для тебя уже не вопрос.
Снова живёшь, отдавая заботу в мир,
больше не ждёшь от жизни взаимной любви.
Дети растут, а щенок превратился в пса.
Некогда стало стихи о любви писать.
Думаешь: ну, наконец-то, пришёл покой…
Нет больше страхов и нет больше слёз рекой.
Жизнь предсказуема. Дети взрослеют, да…
Время струится, как из ручья вода.
Ну, а потом встречается на пути
кто-то родной, и мимо-то не пройти.
Ты замираешь… И снова в душе весна,
снова тебе ни спокойствия нет, ни сна.
Смотришь ему в глаза — волшебство и свет.
И понимаешь: опять спасения нет…
Думаешь: только бы рядом он просто жил,
Только бы улыбался и счастлив был.
Делая круг, возвращается снова жизнь.
С кем бы он ни был, с кем бы ни спал, ни жил,
просто желаешь счастья ему, себе,
и благодарна за эту любовь судьбе.
Не растворяясь в людях, идёшь вперёд.
Что там готовит новый волшебный год?
Кто же шагнёт на свет из моих страниц?
Знать не дано. У любви ведь множество лиц.
Сколько людей хороших вокруг, смотри!
Ну, а любовь…
Она же всегда
внутри.
бери ярость в ножны,
расскажи свои страсти чернильнице,
ты такой невозможный —
даже небо с тобой половинится.
Не устал ли от драк,
от духовной археологии?
А еще ты дурак.
И уши у тебя холодные.
Собираешь закат
в кринку смуглых больших ладоней,
ты мне муж или брат,
ты мне верен или покорен?
Собираешь закат
и глядишь словно вдаль и мимо,
оттого-то казнят
меня дни эти нелюдимые,
нелюбимые — так кричат,
а мне хочется доброго —
тот хмельной закат
из твоих же ладоней пробовать.
Ты такой невозможный,
что по коже летит вселенная,
расширяясь и множась
до дрожащих моих коленок.
Ты мне черт или свят?
Ты стоишь — удивлен и печален.
Брось,
люблю я тебя.
Даже с такими ушами.
все истории про любовь мне давно приелись
вывел принцип, звучащий как «просто выживи»
в этом есть свой холодный шарм и немая прелесть —
положи на ближнего
я усвоил, что самый страшный и злобный демон
это эго, тобишь моя же самость
есть деталь, разрушающая всё дело:
я робею,
когда к тебе прикасаюсь
я теряюсь
это точно не опьянение, не полёт
ты не станешь моей женой или временной потаскушкой
вот смотри, каждый первый тебе соврёт
но меня послушай:
я не знаю кем быть, усвоил лишь, кем не стоит
твой овечий взгляд только портит мои устои
говорил же, что чувства — всего лишь слабость
я трясусь,
когда к тебе прикасаюсь
надо вырвать, почистить сознанье от сорняка
впереди километры по бурелому
но из тачки твоя зазывающая рука
мягко манит к дому
это зло
это чудище во плоти
ведь не каждая встречная дверь позовёт войти —
только те, за которыми ждёт провал
я рублю их для топлива на дрова
но ты снишься мне снова в одном белье
я тону, надо мною семь тысяч лье
я лечу, подо мной расстилается мелкий мир
ты загасишь во мне пожар, разведя камин
посмотри, до чего я с тобой додумался и дошёл
жалкий нытик и лирик, жаждущий новых встреч
так нельзя
я запомнил карандашом
всё что знал о тебе
и планирую
это
сжечь.
вот допустим: ты встречаешь человека.
с самыми глазами человечьими,
ушами, родинками, обычным ртом.
он слегка волнуется, нелепо жмется, вздыхает с трудом.
а внутри у него — целый дом.
и леса на сотню миль вокруг простираются.
вот допустим: вид потрепан, пафоса лишен, нерадив.
но подобный ему не станет добычей морских ундин.
в замке ветхом на стенах две тысячи пыльных картин.
и симфонии Баха со скрипкой Вивальди
переплетаются.
вот допустим: тебе нравится человек.
он не ортодоксальный еврей, не грек.
не работник морга,
даже не рок-звезда.
ему невдомек, чем отличается хрупкая слюда и горная слюда.
и когда под уставшими ногами скрипит земля,
он не всегда знает идёт куда. сомневается.
предположим: бесперспективный работник, ни капельки не атлет.
но в лепрозории обугленной души негасим яркий свет.
по углам распиханы фантики щуршащие от конфет.
и пускай на кухне аромат маминых пирогов и котлет
на ближайшую декаду лет
поселяется.
дом увит плющом, крапива зловеще растет извне.
и в саду тюльпаны черные по весне.
звездный отряд медведицы становится в строй.
в полночь птица филин кружится над головой,
прокурлыкав, напомнит, что все непременно обернётся золой.
человечество — окунь на времени блесне.
вот допустим: ты стоишь на пороге.
нерешительность — просто очередной вид оков.
и пытаешься ручку нащупать, присутствие дверных позвонков,
давно неработающих звонков.
ты построишь себе шалаш у дома. разобьешь ночлег.
будешь песни орать,
хлебать под окном вино.
только человек воздвигнувший дом внутри — не откроется все равно.
Нам говорить ночами напролет
хотелось. На закат летело солнце,
как шар бильярдный.
Так хотелось петь,
губами шевелить, мурлыкать блюз
на ломаном английском —
хрипло, страстно…
Теперь — не то. Молчание твоё
кладбищенской страшнее темноты!..
— Смотри, какая плотная стена,
из снов и слов на разных языках,
из льда стена высокая, до неба…
— Смотри, вот наши имена — внутри кольца,
срослись, сплелись, как маленькие змеи,
читать их можно, право, без конца…
— Проходит всё…
— Уже прошло, прошло!..
— Пройдет и это…
Между нами ветер
полощется, как влажное бельё.
— На море шторм сегодня — не ходи!
Тяжёлый дождь всё льёт… Вчера к причалу
прибило волнами пустую джонку.
И всё темней, всё безысходней осень!..
…Твой голос гаснет — налетает шквал,
рвёт сердце на клочки, срывает листья
благих порывов и бесслёзных слов,
срывает черепицу с крыш,
и — оземь,
в песок
швыряет жизнь,
всю нашу жизнь…
*Джонка — традиционное китайское парусное судно для плавания по рекам и вблизи морского побережья, до сих пор популярное среди рыбаков.
Как ты выйдешь вон из моих золоченных слов,
из моих предсердий, северен и сердит,
ледяная тишь моя будет всегда колоть чем-то острым в левой части моей груди.
Не могу ни уйти, ни тебя попросить уйти, ни тебя отпустить, ни просить тебя отпускать.
Будто просто кто-то решил нас переплести, чтобы мы не знали, что делать потом и как.
Я привыкла, что ты неизбывно живешь внутри, что тебя ни вынуть, ни глубже в себя воткнуть.
Потому повтори,
повтори же мне,
повтори,
почему и за что т, а к ты любишь меня одну.
Если больше не пересилить твою любовь и не выжечь тебя, и не вырезать изнутри,
я привыкла. Я знаю, как жить с этим. Бог с тобой.
Но всегда говори,
говори о ней,
говори.
Есть вещи не подвластны человеку:
Прекрасные и светлые миры.
То чувство, что стремится к веку
Объединить посланников судьбы.
Связанные нити, два пути,
Как пара рукавичек зимней стужи.
Сулят дорогу длинную пройти,
Объединяя океан и суши.
Хочу с тобой и навсегда:
Любить, надеяться и ждать!
Смеяться много, плакать иногда,
Самыми близкими, родными стать!
Хочу с тобой всё разделить:
Жизнь, семью и дом.
Душу и сердце тебе подарить,
Стать твоим крепким щитом!
Хочу с тобой гулять до ночи,
Танцевать и петь до хрипоты!
Хочу чтоб разлуки были короче
И исполнялись все наши мечты!
Хочу, малыш, чтоб знала ты,
Как сильно тебя я люблю!
И много не нужно для полноты,
Тех чувств, к тебе, что в сердце храню!
Один лишь взгляд, прикосновенье —
Это всё, что нужно для счастья!
Ты моё маленькое благословенье,
Ты моя огромная радость!
Оправдываясь, мы убиваем свою правду. И тот, перед кем оправдываемся, в нашей правде уже вряд ли увидит жизнь.
Живут же люди себе спокойно,
Не тратят нервы на что попало,
Удары держат всегда достойно
И не боятся начать сначала,
И не питают мечты обманом,
И безразличны к чужим упрекам,
Обходят ловко судьбы капканы,
Не тонут в ком-то совсем далеком…
А я не знаю, как жить спокойно,
А я мечтаю о том, что вряд ли…
Но, может, после лимита «больно»,
С моей дороги исчезнут «грабли»?
Потребности населения рассчитаны только на его душу.
По целому ряду исторических свидетельств, князь Г. А. Потемкин-Таврический и императрица Екатерина II были тайно венчаны. А 13 июля 1775 года в Москве императрица, которой было тогда сорок шесть лет, родила дочь. Девочку назвали Елизаветой, по отчеству — Григорьевна, по фамилии — Тёмкина (было принято усекать первый слог в фамилиях незаконнорождённых детей). Девочка появилась на свет тайно, обстоятельства ее рождения были известны лишь узкому кругу приближенных…
Самый близкий друг
Российским монархам приписывается немалое количество незаконнорожденных детей, большинство из которых никогда в самом деле не существовало. Есть вполне реальные исторические люди, которых считали императорскими детьми, но которые на самом деле таковыми не являлись.
Но есть люди, над загадкой происхождения которых историки ломают голову до сих пор. Одной их таких является Елизавета Григорьевна Тёмкина.
У Екатерины Великой было много фаворитов, однако Григорий Александрович Потёмкин стоит особняком. Ему удалось стать не только любовником императрицы, но и её близким другом, правой рукой, помощником во всех делах и начинаниях.
Сменив в качестве фаворита Григория Орлова, его тёзка оказался мудрее, дальновиднее, деятельнее.
Отношения Потёмкина и Екатерины II в определённый период времени были настолько близкими, что возникла даже версия об их тайном венчании.
Как известно, от Григория Орлова Екатерина родила сына Алексея. Учитывая привязанность императрицы к Потёмкину, вполне реалистично выглядит версия, что Екатерина решилась родить ребенка и от него.
Тайные роды
13 июля 1775 года в Москве тайно была рождена девочка, наречённая Елизаветой. Грудной ребёнок был отвезён Потёмкиным к его сестре Марии Александровне Самойловой, а опекуном девочки был назначен его племянник Александр Николаевич Самойлов.
Когда девочка подросла, в 1780-х годах ей подобрали другого опекуна — им стал лейб-медик Иван Филиппович Бек, врачевавший внуков императрицы. В дальнейшем девочка была отдана для обучения и воспитания в пансион.
Вопрос об отцовстве Григория Потёмкина в данном случае не возникает — прямым доказательством является фамилия «Тёмкина», данная девочке.
По тогдашней традиции, фамилия незаконнорожденному отпрыску высокородного отца образовывалась за счёт убирания первого слога из фамилии родителя. Так на Руси появлялись Бецкие, Пнины и Лицыны — незаконнорожденные потомки князей Трубецких, Репниных и Голицыных. Так что никаких сомнений в том, что Лиза Тёмкина была дочерью Григория Потёмкина, нет.
Но вот была ли её матерью императрица?
В течение некоторого времени до и после 13 июля 1775 года Екатерина не появлялась на публике. По официальной версии, Екатерина получила расстройство желудка из-за немытых фруктов…
В этот период она действительно находилась в Москве, где проходило празднование Кючук-Кайнарджийского мирного договора, завершившего русско-турецкую войну. То есть все условия для того, чтобы тайно произвести на свет ребёнка, у Екатерины были.
«Самое время рожать детей»
Скептиков, однако, было много и тогда, и сейчас. Более всего сомнений вызывал возраст самой Екатерины: к моменту предполагаемых родов ей было уже 46 лет, что немало с точки зрения деторождения и сегодня, а по меркам XVIII века и вовсе казалось возрастом запредельным.
Король Франции Людовик XVI, тот самый, которому предстояло потерять голову от ножа гильотины, иронизировал: «Госпоже Потёмкиной добрых сорок пять: самое время рожать детей».
Вторая причина для сомнений — отношение Екатерины к Елизавете Тёмкиной. Вернее, отсутствие какого бы то ни было отношения. На фоне сначала заботы, а потом и гнева по отношению к сыну от Орлова Алексею Бобринскому такое равнодушие императрицы выглядит странным.
Нельзя сказать, что и отец баловал девочку вниманием, хотя всё необходимое у Елизаветы, конечно, было.
Есть предположение, что матерью Елизаветы могла быть одна из фавориток самого Потёмкина, которые, разумеется, не могли конкурировать с императрицей и о которых мало что известно. Однако убедительных доказательств нет и у этой версии.
«Семейство жило дружно, весело и шумно»
По свидетельству современников, сама Елизавета Тёмкина с детства знала, что является дочерью Григория Потёмкина и Екатерины Великой.
После смерти отца Елизавете Тёмкиной были пожалованы крупные поместья в Херсонской области — крае, развитию и обустройству которого много сил отдал светлейший князь.
В 1794 году 19-летнюю богатую невесту выдали за 28-летнего секунд-майора Ивана Христофоровича Калагеорги.
Сын греческого дворянина, гвардеец-кирасир Иван Калагеорги был человеком заметным. С детства он воспитывался вместе с великим князем Константином Павловичем и поэтому входил в число приближённых императорской семьи.
Этот брак получился счастливым — у Ивана и Елизаветы родились десять детей, 4 сына и 6 дочерей. Сам Иван Калагеорги дослужился до чина губернатора Екатеринославской губернии.
Характер Елизаветы Тёмкиной описывали по разному — одни называли её избалованной, самоуверенной и неуправляемой, другие — скромной женщиной и хорошей матерью.
Правнук Елизаветы Тёмкиной, известный литературовед и лингвист Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский, так описывал жизнь своих предков: «Семейство жило дружно, весело и шумно, но вместе с тем как-то очень беспокойно, ожидая по временам всяких бед и напастей».
Портрет из «Третьяковки»
После того, как Елизавета вышла замуж, один из её прежних опекунов Александр Самойлов заказал известному художнику Владимиру Боровиковскому её портрет.
«Нужнее мне всего… иметь портрет Елизаветы Григорьевны Калагеоргиевой… Я хочу, чтобы списывал её живописец Боровиковский… пускай Елизавета Григорьевна была бы написана таким образом, чтобы шея была открыта и волосы растрёпанные буклями лежали на оной без порядка…», — давал указания в письме своему представителю Самойлов.
Портрет был готов через год. Боровиковский также выполнил его миниатюрное повторение на цинке. На нём Елизавета была изображена в образе древнегреческой богини Дианы, с обнажённой грудью, с украшением в виде полумесяца в прическе.
Портрет и миниатюра были подарены семье Калагеорги.
Елизавета Григорьевна Тёмкина-Калагеорги прожила жизнь, далёкую от политических бурь, и умерла в мае 1854 года, в возрасте 78 лет.
В 1884 году сын Елизаветы Константин Иванович Калагеорги предложил приобрести портрет матери коллекционеру Павлу Михайловичу Третьякову за 6 тысяч рублей.
Третьяков счёл цену чрезмерно высокой. Тогда к торгу присоединился внук Елизаветы и сын Константина, мировой судья Николай Константинович Калагеорги, написавший коллекционеру:
«Портрет моей бабушки имеет втройне историческое значение — по личности художника, по личности моей бабушки и как тип красавицы восемнадцатого столетия, что составляет его ценность совершенно независимо от модных течений современного нам искусства».
Третьякова, однако, не убедил и этот аргумент. В итоге портрет остался в семье Калагеорги.
В 1907 году вдова судьи Калагеорги продала портрет московскому коллекционеру Цветкову. 18 лет спустя коллекция Цветкова вошла в состав Государственной Третьяковской галереи. Миниатюра с Елизаветой Тёмкиной в образе Дианы была приобретена Третьяковской галереей в 1964 году.
Портрет дочери Григория Потёмкина сегодня могут увидеть все посетители «Третьяковки». Увидеть и попытаться самостоятельно сделать вывод, была ли она дочерью Екатерины II. Ведь стопроцентных доказательств правоты или ошибочности этой версии у историков как не было, так и нет.
Порой мне кажется:
тихи
в наш громкий век
мои стихи.
Но были б громче —
вдвое, втрое —
перекричишь ли
грохот строек?
Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность все та же:
кричать не надо.
Если даже
ты с целым миром говоришь.
Мне везет одному
я встречаю тебя в никогда
проводив в никуда обесточив мечи и сирены
остальные сдаются
из прошлого грязного льда
недобитые песни настойчивы и откровенны
не заткни меня мать
дай наплакаться там у вершин
где идёт паровоз в дорогое небывшее лето
где любили друг друга…
мы все в никогда хороши
и до самой последней неправды не знаем об этом.
Меня всегда пугали фанатичные люди. Они словно «саранча» уничтожают всё на своем пути, ради удовлетворения своих потребностей.