Сегодня, когда разная сволочь вновь потирает ручки в предчувствии очередной войны, когда война эта кажется ожиревшему человечеству чем-то, вроде забавы; когда политики всего мира охотно лезут в эту кровавую игру, мечтая сорвать банк, самое время вспомнить, что значит война для людей простых, вдали от роскошных бомбоубежищ, гарантирующих властям жизнь даже в случае ядерного удара.
Читаю старых авторов и наслаждаюсь самой вязью слов. Сколько в давних текстах поэзии без претензии на поэтичность, подлинной мудрости и пророчеств. В знаменитом сборнике «Физиология Петербурга» есть такая фраза: «О Петербурге привыкли думать как о городе, построенном даже не на болоте, а чуть ли не в воздухе».
Громады дворцов, гранит набережной, медь памятников - все это парит над землей, а парящее в любой момент способно испариться, исчезнуть.
Питер - город мученик, страдалец. А герой потому, что каждый раз упрямо восставал из праха, преодолевал коллапс, чудом начинал дышать вопреки всему, вопреки самой смерти и ужасу невесомости.
Однажды спасла Питер моя мама. Не позволила ему подняться в воздух и раствориться без остатка в черном космосе.
Говорят, говорят, что-то кому-то доказывают. Где были евреи на войне? Я не знаю этого. Я знаю, где была моя мама, мой отец, мои дядья. Этих знаний достаточно. Мне достаточно. Всегда было достаточно. Мне не нужны доказательства еврейского героизма и разговоры на эту тему.
Моя мама была в тылу, если можно назвать тылом блокаду, а не сидела в окопе. Однако смерть была рядом с ней каждую минуту. Мама не вытаскивала раненых с поля боя, не ходила в разведку. Все 900 дней блокады Ленинграда она проработала в Куйбышевской больнице на Литейном проспекте, а жила всего лишь в полутора километрах от этого, военного в ту пору, госпиталя, на углу Кирочной и того же Литейного.
- На саму работу силы еще были, - говорила мама. - Вот добраться до госпиталя… Однажды я упала и долго не могла встать, а потому и опоздала ровно на 15 минут. В это время в левый флигель больницы попал снаряд, прямо в операционную попал, где я должна была дежурить. Все там погибли, а я осталась жива, потому что поскользнулась, упала и долго не могла подняться, пока мне не подал руку случайный прохожий.
- Кто это был? - спросил я у мамы.
- Какая разница? - сказала она. - Я и не помню, как он выглядел. Шинель только помню, очень длинную шинель. Вытащил он меня из сугроба и пошел дальше. Вот и все… Нет, он спросил: «Идти сможешь?» Я ответила, что смогу, и он ушел.
Мама рассказывала о блокаде просто, «без выражения». Точно так же говорила она о необходимости купить в магазине хлеб, сметану и двести граммов сыра или просила отнести в прачечную, на углу Моховой и улицы Пестеля, грязное белье.
Именно поэтому я верил каждому слову мамы и рассказы ее о блокаде обычно слушал с жадным вниманием, усматривая в них некую мистическую особенность, тянул «одеяло на себя» и думал примерно так: «Удивительное дело! Я родился сразу после войны только потому, что мама поскользнулась, упала, опоздала на работу, а потому и осталась в живых. Я родился, потому что какой-то неизвестный человек в длиннополой шинели подал маме руку и ушел, может быть навстречу своей смерти, но спас жизнь случайно встреченной женщине».
И вообще, сколько раз Гитлер пытался убить мою маму, а значит, и меня, тогда даже не зачатого, не родившегося? Сколько было потрачено металла, взрывчатки, керосина для бомбардировщиков, человеческих, жизней и даже ткани на солдатскую форму, чтобы убить мою маму и не дать ей возможность родить сразу после войны сына.
И еще я думал, что огромный город выстоял вопреки всему только затем, чтобы хоть кто-то из женщин Ленинграда остался жить и родил сына. Медный всадник сохранил сам себя с этой целью, и Зимний дворец, и липы Летнего сада - все это осталось, чтобы родился я, накануне нового, 1946-го, года.
Лестно думать о городе, как о хранителе твоей жизни. Так я, захваченный манией величия, относился к Питеру всегда и отношусь до сих пор с нежной любовью и благодарностью. Город выстоял, не исчез в ту страшную войну благодаря своей удивительной, неземной красоте и мужеству тех, кто не только сражался в кольце блокады, но просто остался в погибающем городе и выжил чудом, заслонив своими телами гранит набережной, павильоны Росси и Михайловский замок…
«Петербургу быть пусту», - пророчествовал Дмитрий Мережковский. Странный этот город, фантом - умирал много раз, но каким-то чудом остался на земле. Город, стоящий на костях своих строителей, пропитанный кровью миллионов погибших от голода, пуль, бомб и снарядов, остался цел вопреки всем обстоятельствам, а не благодаря им.
А как красиво хоронил Питер Федор Михайлович Достоевский: «Петербургское утро, гнилое, сырое и туманное. Мне сто раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый Всадник на жарко дышащем, загнанном коне».
«Склизлый»! Мой компьютер не знает этого слова, подчеркивает его красной чертой. Глупый, глупый компьютер. Двор-колодец, в котором прошло мое детство, был мощен булыжником. Осенью камни эти темнели до черноты. Притронешься - склизкие. Само слово, рожденное Петербургом.
Питер - «склизлый» на ощупь, но еще и скользкий, готовый соскользнуть, рухнуть в пропасть безвременья или «подняться с туманом в воздух».
Как тут не вспомнить ту фразу В. Белинского из «Физиологии Петербурга» - о городе, растворенном в облаках…
Не поднялся Питер тогда, не исчез в низком свинцовом небе, глубоко врос в землю и слишком тяжел был. И не только за счет дворцов, статуй и булыжников мостовой, а потому еще, что осталась в нем моя мама. Сорок килограммов весу в ней было, даже через год после прорыва блокады, но и этот вес маминого тела спас город на Неве.
Не знаю, какие силы помогли ей подняться, не умереть в снегу по дороге на работу, зато знаю, кто спас маму от верной смерти в январе 1942 года, когда лежала она под ворохом одеял в черной, промерзлой комнате. Даже голод не чувствовала мама, а просто жила одним слабым дыханием в ожидании смерти.
Тогда вошла в комнату соседка Тамара и взяла со стола хлебные карточки мамы. Она сказала: «Извини, Лия, ты все равно умрешь, а я, может, и протяну еще…» Сказала так и ушла, еле-еле передвигая ноги. Большая часть людей в блокаде передвигалась очень медленно. Она ушла так, как никогда не уходят воры. «Будто во сне», - говорила моя мама. В тот день она вообще не могла двигаться, даже медленно.
И медленно шел через город ее брат Моисей. Он работал на Ижорском заводе. Завод этот не только ремонтировал танки, но и мастерил буржуйки для замерзающего Питера.
Вот такую печь тащил мой дядя на саночках через весь город. Он очень любил свою сестру и мою маму. Он поднял чугунную печь на третий этаж и внес ее в комнату моей мамы, может быть, за минуты до ее тихой смерти.
- Погоди, - сказал он маме, отдышавшись. - Не умирай.
И поставил буржуйку на лист железа, и вывел трубу в форточку, и превратил последний стул в дрова, и поставил на печь котелок с водой, а когда вода закипела, бросил в котелок брикет пшенной каши с салом…
Моисей осторожно кормил мою маму с ложечки - этой, совсем не кошерной, пищей.
Потом он сломал в соседней комнате большой платяной шкаф. А мама уже понимала жизнь, и слышала удары топора, и теперь не хотела умирать, и подумала о тех украденных карточках и о том, что нет ничего плохого в факте их кражи на глазах у погибающей от голода хозяйки.
Теперь, когда брат Моисей оставил на полу у печи весь свой офицерский паек - две банки тушенки и кирпич черного хлеба - и этой еды ей должно было хватить до выдачи новых карточек, мама решила так: кража прежних была не злом, а благом. Мама тогда подумала, что совершила соседка вовсе не воровство, а правильный поступок. У моей мамы был счастливый характер.
Выходит, я родился не только благодаря случайному опозданию мамы на работу, но и дяде Моисею, притащившему к постели умирающей сестры печку-буржуйку и накормившему ее пшенной кашей с салом.
Получается, и мой дядя, и это изделие из чугуна дали городу в блокаде необходимую тяжесть, чтобы Питер не поднялся вместе с туманом в воздух и не исчез, не растворился в небе на радость Гитлеру.
Было еще много случаев, странных стечений обстоятельств, не позволивших маме моей погибнуть. Всевышний простил ей, еврейке, кашу с салом, как и другие мелкие прегрешения.
Она рассказывала, например, что однажды резала шоколадку для раненых на 12 частей тупым ножом, и на подносе остались шоколадные крошки, и она эти крошки, не выдержав, отсыпала в ладонь, отправила в рот и проглотила с жадностью.
- Так было всего один раз, - сказала мама, - но потом меня начала мучить совесть, и я достала острый нож.
Теперь, когда у меня родились и выросли свои дети и внучки, я думаю, что волшебное спасение города и мамы в ту чудовищную войну случилось не только ради моей, не такой уж значительной, персоны. Может быть, кто-то в этой случайной цепочке живых людей окажется нужным миру. Жизненно нужным. Может быть, ради этого «кого-то» и тащил мой дядя Моисей, коммунист и атеист, по замерзающему городу саночки с печкой-буржуйкой?
Спасся великий город, спаслась моя мама, родился я, родились мои дети, родятся правнуки и праправнуки. В Израиле, не в Питере они родятся. Кто знает, возможно, эти праправнуки и знать не будут, где расположен город Петра, и говорить не смогут на русском языке, и слово «блокада» будет им неведомо, как и то, что появились они на свет Божий только потому, что выстоял Питер и чудом осталась жива моя мама, их бабушка, и прабабушка, и прапрабабушка, и так далее…
Мама моя не считалась героем войны. У нее была всего одна медаль - «За оборону Ленинграда». Вот она передо мной, потемневшая от времени. На фоне шпиля Петропавловской крепости - солдат, матрос, рабочий с ружьями наперевес, а последняя в шеренге - женщина, закутанная в платок сестры милосердия. Лицо этой женщины различить трудно. Да что там трудно - невозможно различить. В детстве я думал, что на медали изображена моя мама. Я даже спросил ее как-то об этом.
- Что ты, глупенький, - улыбнулась она. - Это женщина вообще, просто женщина.
Про свинью
«-Утро субботы!.. Ну кто там, никогда не выспаться…» - вскочив с
кровати, я бегу к мобилке, все громче играющей Моцарта.
Ах ты… Родители ведь хотели приехать к нам! Затариться перед праздником
едой и подарками. Эта слегка обременительная, но почетная обязанность
жителей большого и богатого города принимать родственников из маленьких
городков. Ну, что же - во имя исполнения дочернего долга.
Стоп! Что она сказала?!.
- Извини, мам - я не расслышала.
- Я говорю - мы уже заехали с утра на рынок и купили поросенка. Сейчас
приедем к вам, и оставим пока, чтобы не ползать с ним по городу.
- Свинью?
- Нет маленький совсем поросенок.
- Кхм… Ну ладно, везите.
С детства в моей памяти остались впечатления о хорошеньких поросятах.
Хотя, может не с детства, а от просмотра на домашнем кинотеатре фильма
«Бейб»? Из привезенного мешка изредка раздавалось легкое похрюкивание.
- Вечером мы поедем обратно и заберем его, - заверила мама.
Родители ушли. А мы решили поросенка выпустить - ведь вдруг он
задохнется! Поросенок оказался просто чудесно хорошеньким - маленькая
розовенькая хрюшка с забавным пятачком.
- Иди малыш, погуляй!..
Но вместо того, чтобы походить по квартире, осматривая ее, как это
обычно делают кошки или собаки, поросенок стал бессмысленно бегать,
тычась повсюду своим пятачком, а его хрюканье становилось все громче и
громче.
- Маленький, ты наверно кушать хочешь - мы налили в миску молока и
поставили на пол. Миска осталась без внимания. Может он не пьет молоко?
Попробовали дать хлеба, огурцов, мяса… Поросенок не обращал на еду ни
малейшего внимания.
- Он, наверно, напугался, сидя в мешке - говорю мужу. - Давай дадим ему
валерьянки. Он тогда успокоится и поест.
О! Вы пробовали лить в пасть поросенка валерьянку? Не знаю, попала ли
ему в рот хотя бы половина из вылитого пузырька… А может на свиней
валерьянка оказывает возбуждающее действие, как на кошек, но поросенок
начал срать. И откуда в таком маленьком тельце столько говна? Этот свин
срал, срал везде, даже не жрав целый день. Бегая по квартире, он
умудрился обосрать все, куда был направлен его хвостик. Ну и, конечно,
весь покрылся своим говном. Мдя, хорошенькая хрюшка превратилась в
обосранного истерика.
«- Да что ж, мы не справимся с одним маленьким поросенком?!» - я
задумчиво обозревала навозные кучки…
- Помнишь, как мы успокаивали свою дочь, когда она была ребенком? -
спросила я у мужа. Конечно, он не помнил, но по моему указанию полез на
антресоль за детской ванночкой. Вот именно! Мне подумалось, что если
выкупать поросенка с лавандой, он успокоится и сразу заснет, как
младенец. Заодно и от запаха избавимся!
Не помогло… Мы все трое стали мокрыми, а в остальном ничего не
изменилось.
- Так, - сказал муж - давай-ка вынесем его на балкон. Пусть он срет и
визжит там. А то наша квартира становится похожа на свиноферму.
Выставили мы свина на балкон, а чтобы не замерз положили старый детский
матрас. Но он не хотел лежать на матрасе. А хотел только орать и гадить.
Что он и проделал, как только мы усадили его на матрас.
- Ну может он не понимает, что на матрасе надо лежать! - говорю мужу. -
Давай покажи ему, как надо…
Дальнейшее объясняется нашей усталостью. От которой уже ум за разум
зашел. Муж лег на обосраный матрас, свернулся клубочком, а я держа свина
в руках, показываю на мужа и приговариваю - «Вот так ложись и спи,
понятно, хрюшка?»
Понятно ему не было, но нам это было уже все равно! Мы закрыли его на
балконе и ушли. Но оставшись один, он совсем обезумел! Кидался с разбега
на стену, в кровь разбивая пятачок о бетон. От боли и страха громкость
его визга поднялась до немыслимых высот!
- Он же убьется! - крикнула я.
Муж не выдержал. Выскочил на балкон и схватив свина за задние лапы, он
выставил руки за перила, крича на всю улицу:
- Если ты не заткнешься, я тебя выкину с балкона нах!..
Вечер субботы. Спальный район. Большая стоянка автомобилей у нас по
окнами. Очень много людей… Матерящийся и дергающийся мужик на балконе. И
вопящая от страха и непрерывно дристающая свинья, извивающаяся в его
руках. Мат, визг и свиное дерьмо - все равномерно выбрасывалось в воздух
и падало. Как же смеялись люди внизу!
Я не знаю, кто бы первым выбросился с шестого этажа, но, к счастью,
пришли родители.
- Мама, вы купили больную свинью! - закричала я.
- А зачем вы его достали из мешка? - был задан резонный вопрос.
И как только поросенка сунули в мешок, он сразу успокоился, а потом и
заснул, тихо-тихо похрюкивая.
Родители уехали и увезли с собой мешок с поросенком. А нам осталась
пожизненная известность в этом районе. Сколько лет уж прошло, а соседи
до сих пор вспоминают…
Стою на лестничной площадке, жду лифта. Тут из-за закрытой двери одной из квартиры раздаётся дикий женский визг, затем, вперемешку с воплями страшные фразы: «
По известному классическому жанру я должен сейчас написать о том, что я небритый 110 килограммовый брутальный мужик и очень не люблю, когда обижают девушек… Но нет, скажу честно сам немного дристанул.
Открывается дверь, на пороге согнувшись к полу стоит трясущаяся, вся в слезах девушка, и чистым листом бумаги выгоняет из квартиры гордо шагающего паука.
История произошла когда сотовых телефонов не было и в помине.
Пятница.
Звонит муж одной из наших сотрудниц:"Алло! Светуль, а где моя жена Нинулька? На объекте? Передай как придёт, чтобы она сегодня сама детей из садика забрала." К сведению: у Нинульки 3 дочери погодки.
Понедельник.
Все появляются в отделе к 8.00. Света:" Ой, Нинуль. совсем забыла, тебе в пятницу муж звонил, просил чтобы ты детей из садика забрала…"
Маленькая русоголовая девочка сосредоточено разглядывала железнодорожную насыпь из гранитных камешков, выбирая самые интересные. Искорки внутри делали их по-особому нарядными.
Тяжелый ранец стоял возле ясеня, там тоже было интересно, можно наделать самолетиков.
А чуть дальше есть насыпь из ракушняка, там столько интересных ракушек можно выбрать!
Еще очень тепло, даже жарковато в форме, середина сентября, некоторые девчонки еще продолжают щеголять в белых фартушках и пышных бантах.
Но для нее такой наряд - это первый и последний звонок.
А так - хвост на резинке и черный фартук. Его стирать можно редко, а главное нет «крылышек», которые надо выглаживать.
В портфеле еще целый пряник, очень нравился, что он тугой, сразу не съешь и стоит 10 копеек. Пока откусишь, пока прожуешь, быстрей наедаешься. Это уже из собственного опыта.
Услышав далекий стук колес, отходила подальше, задирала голову и пыталась рассмотреть что-то в быстро мелькавших вагонах.
Иногда из окна кто-то махал и она радостно отвечала тем же.
Домой можно было не торопиться, все равно никто не ждет.
А вокруг столько интересного, ну разве непрочитанная книжка могла заманить пораньше.
Но в библиотеке почему-то разрешали брать по четыре книги за раз, два раза в неделю, а читала она быстро.
Так что сегодня можно еще пойти посмотреть «горку», там где формируют поезда.
Библиотека вообще казалась таинственным и прекрасным миром, там даже запах стоял особый.
Было странно, что женщина, которая там работает постоянно злая и всем недовольная, потом для себя решила, что это потому, что ее отрывают от чтения, а так ей же можно сидеть и все время читать.
Такая хорошая работа!
Но уже решено стать астрономом.
В ее возрасте довольно странное желание, даже учительница переспросила:
- Кем, кем? Гастрономом?
Это когда на уроке разбирали профессии.
Недавно открыли магазин с таким названием, красивые изгибающиеся ступени, а внутри настоящий маленький кафельный бассейн, где плавали толстолобики и карпы, их можно было купить.
Наверное, решила, что девочке понравилось и захотелось работать в таком магазине.
- Нет, астрономом, звезды учить.
Это старый, неизвестно откуда попавший, учебник астрономии произвел неизгладимое впечатление, там было совершенно все непонятно, кроме отдельных предложений и фраз, вроде «красные карлики», «голубые гиганты», обрывки чего-то таинственного и, казалось, ужасно заманчивого.
Рассматривать фотографии и цветные картинки перед сном уже стало каким-то ритуалом.
Путь домой продолжался часа два, хотя, если идти быстро, можно было дойти минут за 15. Но спешить было не нужно.
Прошлые полгода она училась в другой школе, у бабушки.
Теперь кажется, что там было только хорошо, там осталась куча друзей, гамак, привязанный к старым грушам.
Все изменилось внезапно, со школы ее забрала соседка, а потом…
Мысли как-то сразу перескакивали на что-то другое.
Скорее всего это было для нее настолько травматично, что мозг сам уводил в сторону, включал свои предохранители, оберегая себя, как мы оберегаем больное место, стараясь поменьше прикасаться к нему.
Потом переезд, потом новая школа, новые ощущения, которые уже стали привычными, и которые девочка могла обозначить для себя, что все стало «не так», вызванные частым отсутствием матери, а когда и была, то ее постоянным недовольством и раздражением.
Мать, или в очередной раз, очертя голову, бросалась в море новой любви или, с такой же регулярностью, переживала ее крах.
Свалившиеся на голову вынужденная забота о дочери, как-то совершенно была некстати, особо не занимала, а потом и вообще сошла на нет.
А девочка не то, чтобы полностью стала жить в своем закрытом мире, к счастью этого не произошло, потому что имелись отдушины в виде любви к чтению и простой склонности наблюдать за всем происходящим, но как-то замкнулась.
С одноклассниками, после нескольких стычек, отношение вполне выравнялись.
Классная даже говорила:
- Будто сразу училась с нами, просто заболела и опять пришла!
На самом деле было несколько сложнее, взрослые всегда упрощают детские взаимоотношения, причем, чем младше, тем больше эти упрощения.
Плюсом оказалось, то, что драться она умела, боязливостью не отличалась, совершенно не ябедничала, а также, ведь детские дружбы такие практичные, училась хорошо, легко, без всякого напряга.
Не говоря о домашних заданиях, умудрялась, решив свой вариант контрольной, а Ефросинья Степановна, всегда давала ей отдельный вариант со звездочкой, решать и другие варианты.
Если попросишь, списывать давала всегда, а, если нет, а с угрозой лучше не соваться, драться могла до крови, безо всякого девчоночьего визга.
Это вызывало невольное уважение.
А удивляло то, что она, одинаково легко, могла принимать участие в общей игре, и, так же легко, безо всякой ссоры, а просто по собственному желанию, отказаться,
Была бы она беззащитной или если бы не это списывание, возможно, девочка могла бы стать изгоем, а так было удобнее, чтобы она просто была.
Теперь, по прошествию стольких лет, понимаю, насколько еще повезло, что все происходило тогда, когда наши подъезды обладали, скажем так, повышенной комфортностью.
Лампочки горели, стены наполовину были окрашены в дежурный синий цвет, выше - побелены, между этажами небольшие батареи, всего четыре серебристые секции, но грели же!
Перед закрытой чердачной дверью прилепился маленький пятачок.
Для кого-то маленький, а кому вполне достаточно, даже удобно!
Стоит перевернутый ящик, сверху наброшено старое одеяло, тепло, светло, можно читать.
Весной и летом можно долго быть на улице, там много интересного, а осень и зима, одним словом, холод и непогода, загоняли в это прибежище.
Потом, увидев как на площадке пятого этажа открывается дверь твоей квартиры и оттуда выходит мужчина, можно идти домой. Лучше немного подождать, тогда мама сделает вид, что не видела была ты или только пришла.
Ключ с обратной стороны двери она уже вытащила, открывать можно без проблем, ключ, вот он, болтается вечным медальоном на резинке.
Так стало после того, как очередной ухажер, увидев на кухне девочку, сидевшую за столом за уроками, быстро оглянулся назад, прикрыл резко, одной рукой резко приподнял ее со стула, ладонью зажимая рот, а другую сунул прямо в трусики.
От неожиданности, какого-то животного ужаса, задыхаясь под потной ладонью, она в ужасе замычала, резко откинула голову назад, угодив в подбородок, дернулась и смогла вырваться.
Оглушенная, будто бы даже ослепшая, врезалась вытянутыми руками и всем телом в стекло закрытой двери.
Боль, кровь, ужас от пережитого и от вида стекла, торчащего прямо из рук, все это сплелось в тугой узел, к горлу подкатила тошнота и она упала на те же осколки.
Пришла в себя уже в скорой, в травматологии пробыла неделю, пока не сняли все швы.
Упорно молчала, врачи решили от испуга.
С каким-то болезненным любопытством ждала появления мамы.
Она зашла и с порога:
- Ну что ты так испугалась?
Что-то показалось, наверное?
Девочка, не пошевелившись и не говоря ни слова, продолжала просто сидеть на койке, раскинув в сторону забинтованные руки.
А внутри к матери окончательно стало никак и это продолжалось до тех пор, пока эту окончательно сформировавшуюся глыбу отчуждения не стал размывать ручеек понимания и жалости от этого понимания, смыв все окончательно и подарив простое чувство облегчения, что все эти детские воспоминания просто хранятся в каком-то отсеке памяти, но уже не давят.
Но это произойдет еще очень нескоро.
По возвращению домой все стало как обычно, только почти сразу, мама, глядя в сторону, сказала:
- Ты, если дверь не сможешь открыть, просто пойди еще погуляй, позже откроешь.
Вот часто и приходилось гулять таким образом.
Навсегда осталось, услышав в транспорте или где-либо эту въевшуюся в память отвратительную смесь шипра, перегара и табака, мгновенно просто выпадать из реальности.
В висках ощущалась горячая пульсация, перед глазами все начинало свое размытое вращение, дыхание перехватывало от тугого комка в горле.
Надо было срочно сесть или хотя бы просто к чему-нибудь прислониться, постараться перевести дух, делая глубокие вздохи отдышаться и потихоньку вернуться к реальности.