Былина о ключах
На двери четыре засова,
Четыре огромных замка.
Ключи к ним еще не готовы,
Еще не готовы, пока.
А рядом, в укромном гроте,
Стоят два больших сундука.
Но к ним вы еще не войдете,
Еще не войдете, пока.
А в тех сундуках две гадюки
Свернулись в два черных клубка.
Но вы не возьмете их в руки,
Еще не возьмете, пока.
И по два ключа возле каждой
Под эти четыре замка
Но вы не настолько отважны,
Еще не отважны, пока.
Но те, что ключи взять готовы,
Четыре замка отопрут,
И, сдвинув четыре засова,
Уже никогда не умрут!
Человек умирает два раза: один раз - естественно, второй раз - когда его забывают.
Истинное понимание как правильно жить приходит тогда, когда неожиданно приходится умирать, но лучше такое понимание обрести до того, когда на него не останется времени.
Ровно 100 лет назад в Атлантике затонул пароход «Титаник», крупнейший лайнер в мире на тот момент. На борту находилось 2224 человека, 1513 из них в ту ночь погибли. Последнее, что играл оркестр на палубе тонущего судна, был церковный гимн «Ближе, Господь, к Тебе».
На русском он звучит так:
Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе,
Хотя б крестом пришлось подняться мне;
Нужно одно лишь мне:
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе к Тебе!
В пустыне странник я, и ночь темна.
Отдых на камне лишь найдет глава.
Но сердце и во сне
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе к Тебе!
И пробудясь от сна песнь воспою;
Твоей хвалой, Христос, плач заменю.
В скорби отрада мне:
Ближе, Господь, к Тебе!
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе к Тебе!
Когда земную жизнь окончу я,
Когда во славу Ты введешь меня,
Вечная радость мне:
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе,
Ближе к Тебе!
Ни один из участников оркестра не выжил. Тело Хартли (одного из музыкантов) было найдено через две недели после гибели «Титаника» и отправлено в Англию. К его груди была привязан скрипка - подарок невесты. На похоронах присутствовало 1000 человек, а траурная процессия насчитывала больше 30 тысяч. «Люди сами себе создают красивые легенды», - скажет кто-нибудь. Но любая легенда имеет под собой основание. Когда задолго до гибели «Титаника» друг Хартли спросил его: «Что ты будешь делать, если корабль, на котором ты работаешь, пойдет ко дну?», тот ответил: «Я соберу свой оркестр и мы сыграем церковный гимн»…
Моя мама родилась в счастливой семье, у любящих родителей. И у её отца, и у матери были уже до этого свои семьи, дети… Мама стала у них единственным общим ребёнком, самым младшим и самым любимым, заласканным обоими кареглазым воробушком, которого называли только уменьшительно-ласкательно - Юлечкой…
Это счастье продолжалось недолго. В один из чёрных дней в дом к моей бабушке, совсем тогда ещё молодой сорокалетней женщине, постучали и сообщили, что её старшего сына немцы забрали в комендатуру. Бабушка, стиравшая в корыте бельё, как была, мокрая и распаренная, выскочила на мороз… Через несколько дней она умерла от воспаления лёгких.
Трёхлетняя Юлечка впервые столкнулась с чем-то страшным и необъяснимым, хотя и не понимала, что произошло: её мама неподвижно лежала на лавке, накрытая простынёй, и не отвечала на её жалобный зов. В суматохе подготовки к похоронам маленькую девочку забыли покормить, а отец обезумел от горя и не замечал ничего. Юлечка то и дело подбегала к лавке, стягивала простыню, тянула маму за руку и горько плакала: «Мама, дай каши, мама, дай!» Подбегали какие-то чужие женщины, поправляли простыню, оттаскивали несчастного ребёнка от недвижимой матери, а накормить по-прежнему забывали… Каждый раз у меня разрывается сердце, когда я пытаюсь представить, что творилось в тот момент в маленькой головке у бедной крохотулечки, какую чудовищную несправедливость она пыталась осознать, как голодно, страшно и одиноко ей было…
Через какое-то время дед снова женился - ему тяжело было одному справляться с целой оравой детей. Мачеха маме попалась на редкость - добрая, сердечная, она любила маму, как собственное дитя. Всё вроде бы складывалось хорошо, Юлечка опять была в семье главной любимицей. Но… когда ей исполнилось 9 лет, вдруг сгорел от рака отец: умер ночью, свернувшись в клубок от боли на печи, рядом с Юлечкой, своим ненагляднышком…
И опять в суматохе до неё никому не было дела… У мачехи своих, родных детей было достаточно, - дай Бог бедной женщине было хотя бы их прокормить, - поэтому вопрос о том, с кем теперь останется моя мама, стал ребром. Из всех её сводных братьев и сестёр у неё единственной не осталось ни отца, ни матери… Всё время, пока готовились к похоронам, хоронили и поминали, Юлечка постоянно слышала бабье сокрушённо-сочувствующее шушуканье:"И кому теперь этот бедный ребёнок нужен?.." А она уже была достаточно взрослой для того, чтобы понимать, что это значит…
Когда ночью она, наконец, забылась тяжёлым сном, её начали преследовать голоса, эхом повторявшие раз за разом в какой-то мутной и ватно-тягучей многоголосице: «Кому этот ребёнок нужен… Кому этот ребёнок нужен…» И вдруг неожиданно этот нестройный хор прорезал ясный и уверенный голос:"МНЕ этот ребёнок нужен!" и мама увидела женщину, которая спустилась откуда-то с неба, накрыла её с головой своим белым покрывалом и прижала к себе… Разговоров о Боге мама тогда не слышала, близкие в церковь не ходили, волей-неволей все были атеистами. Поэтому мама про себя решила, что к ней явилась Добрая Фея - так она её про себя назвала. И только в десятом классе мама, уже вполне взрослая девушка, комсомолка и атеистка, вспомнила этот сон… И вдруг осознала, что родилась она на Покров, и неожиданно сердцем поняла и приняла, что взяла её под своё покрывало не Фея, а сама святая Богородица…
По странному совпадению, я тоже должна была родиться на Покров, доктора указывали именно этот срок - 14 октября. Я родилась с задержкой, на целые две недели позже, и, несмотря на то, что у меня в жизни бывали тяжёлые, а то и просто жутковатые моменты, мне тем не менее иногда кажется: меня тоже прикрывает краешек того покрывала святой Богородицы…
Умерла у одного известного физика - его имя часто можно встретить в авторитетных научных журналах - дочь.
Единственное утешение и отрада после смерти любимой жены…
Все его статьи, все изобретения, многими из которых пользуемся мы сейчас даже не зная, кто их автор, да и сама жизнь - потеряли для него свой былой интерес.
Всякий дальнейший смысл.
Верил бы в Бога, как стали теперь многие верить, так было бы легче.
А так…
Как сделанный им когда-то в юности робот, почти механически ходил он в институт, делал там что-то.
Затем возвращался домой, что-то ел и опять делал…
То вытирал пыль с казавшейся ему бесконечно длинной, темной стенки, боясь коснуться семейных фотографий.
Наверное, чтобы не разорвалось от горя и без того стучащее в груди на пределе сердце….
То поливал поникшие, словно осиротевшие вместе с ним цветы.
Так продолжалось до тех пор, пока не зашел он в храм.
Большой такой, с сияющими в лучах заходящего солнца крестами на синих куполах.
Сам не зная зачем, зашел.
Постоял в нем, глядя на огромные темные иконы старинного письма и силясь хоть что-то понять.
Потоптался у свечного ящика, где продаются иконы поменьше.
Купил - побольше да покрупней - свечей.
Но, стесняясь спросить у молодых парней в подрясниках, где ставят свечи за умерших - все-таки немолодой, седой человек, к тому же признанный во всем мире ученый, а таких прописных истин не знает, - только вздохнул.
Потоптался.
Да так и вышел со свечами из храма.
Принес их домой.
Поставил на стол большую сервизную тарелку, в крупных, с бутонами, розах, на которой жена в дни их рождения с особенной гордостью - хорошо готовить она, если честно, никогда не умела - подавала им с дочкой один и тот же, невероятно вкусный торт.
Подогрев спичкой снизу, прилепил к ней, сколько у него их было, свечи.
Зажег все до единой.
Выключил свет.
И сел перед целой стаей живых огней, подперев кулаками впавшие за последний месяц скулы.
«Зачем жить, если всё когда-нибудь да кончается. Причем, так страшно… нелепо… глупо… - думал он. - Вон, свечи и те плачут. Восковыми, конечно, слезами…
Слабо удивившись тому, что он, как говорится, до мозга костей физик неожиданно стал самым настоящим лириком, он прикрыл глаза и стал вспоминать жизнь дочки с самого ее рождения.
Слезы потекли теперь и по его щекам.
Он пытался стряхнуть их резкими движениями головы, но они струились уже и по подбородку.
Так прошла минута, а может, и час.
Спроси у него кто - сколько именно, он бы и не знал, что ответить.
Только пришел в себя от ощущения, что чего-то ему не хватает.
И вскоре, даже не открывая глаз, понял чего: света.
А когда открыл их, убедился.
Да, точно: свечи почему-то погасли.
Все до одной.
Неужели, и правда, совсем незаметно прошло столько времени?
«Нет!» - взглянув на окно, убедился, что еще даже вечер не перерос в ночь, он.
И вздохнув, с горечью сделал вытекающий из всех своих предыдущих мыслей, вывод:
- Вот, даже свечи и те погасли…
Он снова закрыл глаза и почти тут же невольно открыл их от какого-то странного ощущения внезапно вновь появившегося перед ним света.
«Не может быть!» - прошептал он.
Но факт, как любил он приговаривать во время своего очередного открытия в лаборатории, - оставался фактом.
Свечи - горели…
Все.
До одной!
Как физик, он прекрасно понимал, что этого не может быть.
Ну, хотя бы потому, что такого не может быть никогда!
И тем не менее - свечи горели!
Причем, еще более ярко и даже как-то радостнее, чем прежде.
Да, припомнив недавний разговор с другим ученым, попытался объяснить он это явление земными мерками. Тот говорил ему, что где-то за рубежом химики изобрели шуточные свечи, которые могут сами собой гаснуть и зажигаться вновь.
Но то - шуточные.
А это же были не какие-то там искусственные, а самые настоящие, судя по цвету и запаху, восковые. Причем, купленные не в предновогодней лавке со всякими шумными петардами и ракетами, а - в православном храме.
И, более того, изготовленные, как ему сказали при их покупке, в одном из строгих монастырей.
Пока он размышлял над всем этим - свечи опять погасли!
Затем, уже прямо на его глазах - снова зажглись.
Словно живые.
Будто подзывая его и силясь о чем-то сказать…
И тут он вдруг понял - о чем!
Уже больше не пытаясь определить причину того, что происходило сейчас перед ним, он только ахнул от совершенно неожиданной мысли:
«Вот и свечи загорелись! Да еще не раз, чтобы мне, тугодуму и маловеру, стало ясно, что таким образом они дают мне понять то, что-то сих пор было скрыто от меня - о моей дочке! Ведь точно так же и ее душа, которая, как мне казалось, навсегда погаснув, загорится вновь! Или, как, наверное, правильней будет сказать - воскреснет! И жены! И - моя тоже душа! И я встречусь с ними опять! Причем, навсегда, навечно!»
Потрясенный этим - как он теперь ясно понимал - главным открытием в своей жизни, физик сидел, не отводя глаз от живых свечей.
И думал, думал…
Лицо его было светлым.
Жизнь снова обретала свой смысл.
И больше не отдавала его назад.
Хотя свечи вдруг снова, и на этот раз окончательно, погасли.
Но теперь - устало улыбнулся физик - уже совершенно естественным образом.
Ведь давно уже наступило утро!
«ПАПА, СТОЙ!»