Как призрак я иду, и реет в тишине
такая тающая нега,--
что словно спишь в раю и чувствуешь во сне
порханье ангельского снега.
Как поцелуи губ незримых и немых,
снежинки на ресницах тают.
Иду, и фонари в провалах кружевных
слезами смутными блистают.
Ночь легкая, целуй, ночь медленная, лей
сладчайший снег зимы Господней,--
да светится душа во мраке все белей,
и чем белей, тем превосходней.
Так, ночью, в вышине воздушной бытия,
сквозь некий трепет слепо-нежный
навстречу призракам встает душа моя,
проникшись благодати снежной.
Ты живешь в своем мире, а я в своем. Не будем налаживать междупланетное сообщение. Все равно ничего не выйдет.
За полночь потушив огонь мой запоздалый,
в притворном забытьи покоюсь я, бывало,
и вот, преодолев ревнивый сумрак туч,
подкрадывается неуловимый луч
и разгорается и освещает странно
картины на стене. Доносится нежданно
до слуха моего необъяснимый звук
и повторяется отчетливей, и вдруг -
все оживляется! Волшебное - возможно:
халат мой с вешалки сползает осторожно
и, протянув ко мне пустые рукава,
перегибается, и чья-то голова
глядит, лукавая, из мусорной корзины,
под письменным столом, а по стене картины
кружатся, вылетев из неподвижных рам,
как попугайчики, и шкаф дубовый сам
завистливо кряхтит, с волненьем наблюдая,
как по полу бежит одна туфля ночная
вдогонку за другой.
Но только двинусь я, -
глядь, - все рассеялось, и комната моя
мгновенно приняла свой вид обыкновенный.
В окне дрожит луна невинно и смиренно,
халат - на вешалке, повсюду тишина…
Ах, знаю я тебя, обманщица луна!
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.
И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звездной,
оставшейся на кончиках ресниц…
1918, Крым
…Вообще смирным играм мы с Таней предпочитали потные, -- беготню,
прятки, сражения. Как удивительно такие слова, как «сражение» и «ружейный»,
передают звук нажима при вдвигании в ружье крашеной палочки (лишенной, для
пущей язвительности, гутаперчевой присоски), которая затем, с треском
попадая в золотую жесть кирасы (следует представить себе помесь кирасира и краснокожего), производила почетную выбоинку.
И снова заряжаешь ствол
до дна, со скрежетом пружинным
в упругий вдавливая пол,
и видишь, притаясь за дверью,
как в зеркале стоит другой --
и дыбом радужные перья
из-за повязки головной.
Автору приходилось прятаться (речь теперь будет идти об особняке
Годуновых-Чердынцевых на Английской Набережной, существующем и поныне) в портьерах, под столами, за спинными подушками шелковых оттоманок -- и в платяном шкалу, где под ногами хрустел нафталин, и откуда можно было в щель
незримо наблюдать за медленно проходившим слугой, становившимся до странности новым, одушевленным, вздыхающим, чайным, яблочным; а также
под лестницею винтовой
и за буфетом одиноким,
забытым в комнате пустой,
-- на пыльных полках которого прозябали: ожерелье из волчьих зубов,
алматолитовый божок с голым пузом, другой фарфоровый, высовывающий в знак
национального приветствия черный язык, шахматы с верблюдами вместо слонов,
членистый деревянный дракон, сойотская табакерка из молочного стекла, другая
агатовая, шаманский бубен, к нему заячья лапка, сапог из кожи маральих ног
со стелькой из коры лазурной жимолости, тибетская мечевидная денежка,
чашечка из кэрийского нефрита, серебряная брошка с бирюзой, лампада ламы, --
и еще много тому подобного хлама, который -- как пыль, как с немецких вод
перламутровый Gruss -- мой отец, не терпя этнографии, случайно привозил из своих баснословных путешествий. Зато запертые на ключ три залы, где
находились его коллекции, его музей… но об этом в стихах перед нами нет
ничего: особым чутьем молодой автор предвидел, что когда-нибудь ему придется
говорить совсем иначе, не стихами с брелоками и репетицией, а совсем, совсем
другими, мужественными словами о своем знаменитом отце.
Опять что-то испортилось, и доносится фамильярно-фальшивый голосок
рецензента (может быть, даже женского пола). Поэт с мягкой любовью
вспоминает комнаты родного дома, где оно протекало. Он сумел влить много
лирики в поэтическую опись вещей, среди которых протекало оно. Когда
прислушиваешься… Мы все, чутко и бережно… Мелодия прошлого… Так,
например, он отображает абажуры ламп, литографии на стенах, свою парту,
посещение полотеров (оставляющих после себя составной дух из «мороза, пота и мастики») и проверку часов:
По четвергам старик приходит,
учтивый, от часовщика,
и в доме все часы заводит
неторопливая рука.
Он на свои украдкой взглянет
и переставит у стенных.
На стуле стоя, ждать он станет,
чтоб вышел полностью из них
весь полдень. И благополучно
окончив свой приятный труд,
на место ставит стул беззвучно,
и чуть ворча часы идут.
Щелкая языком иногда и странно переводя дух перед боем. Их тиканье, как
поперечно-полосатая лента сантиметра, без конца мерило мои бессонницы. Мне
было так же трудно уснуть, как чихнуть без гусара или покончить с собой
собственными средствами (проглотив язык, что-ли). В начале мученической ночи
я еще пробавлялся тем, что переговаривался с Таней, кровать которой стояла в соседней комнате; дверь мы приоткрывали, несмотря на запрет, и потом, когда
гувернантка приходила в свою спальню, смежную с Таниной, один из нас дверь
легонько затворял: мгновенный пробег босиком и скок в постель. Из комнаты в комнату мы долго задавали друг другу шарады, замолкая (до сих пор слышу тон
этого двойного молчания в темноте) она -- для разгадки моей, я -- для
придумывания новой. Мои были всегда попричудливее да поглупее, Таня же придерживалась классических образцов:
mon premier est un me’tal pre’cieux,
mon second est un habitant des cieux,
et mon tout est un fruit de’licieux. …
Да и не все ли равно откуда приходит нежный толчок, от которого трогается и катится душа.
Тройная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность.
Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию. …Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце - по-русски, и мое ухо - по-французски
Живи. Не жалуйся, не числи
ни лет минувших, ни планет,
и стройные сольются мысли
в ответ единый: смерти нет.
Набоков Владимир
Башмачок
Ты его потеряла в траве замирающей,
в мягком сумраке пряных волн.
Этот вечер был вздохов любви умоляющей
и любви отвечающей полн.
Отклонившись с улыбкой от ласок непрошеных,
от моих непонятных слов,
ты метнулась, ты скрылась в тумане нескошенных
голубых и мокрых лугов.
Я бежал за тобою сквозь дымку закатную,
но догнать я скоро не мог…
Ты вздыхала, раздвинув траву ароматную:
«Потеряла я башмачок!»
Наклонились мы рядом. Твой локон взволнованный
чуть коснулся щеки моей;
ничего не нашли мы во мгле заколдованной
шелестящих, скользких зыбей.
И, счастливый, безмолвный, до садика дачного
я тебя донес на руках,
и твой голос звенел чище неба прозрачного
и на сонных таял цветах.
Как теперь далеко это счастье душистое!
Одинокий, в чужой стране,
вспоминаю я часто минувшее чистое,
а недавно приснилось мне,
что, бродя по лугам несравненного севера,
башмачок отыскал я твой --
свежей ночью, в траве, средь туманного клевера,
и в нем плакал эльф голубой…
20 ноября 1918
Кто может сказать, какие глубокие обиды мы наносим собаке тем, что прекращаем возню!