Давно уже не верю в пользу споров
и беганья за истиной гурьбой,
я больше почерпнул из разговоров,
которые веду с самим собой.
«Я только что был в Москве и в Питере. И два моих друга — и москвич и питерец — живы, по счастью, всегда я этому радуюсь. Мы ведь достигли такого возраста, который в некрологах называется цветущим. И поэтому я всегда очень радуюсь… А когда-то москвич питерца не знал, а я знал. Он поехал в Питер, и я ему дал телефон, он позвонил питерцу, пришел к нему в гости, и они так напились, что москвич даже не поехал в гостиницу, где он остановился, а остался в этой семье ночевать. Утром они встают, похмельно пьют кофе. А хозяин дома, питерец — интеллигентный, пижон такой…
И вот он говорит гостю: «Старина, конечно, мы вчера с вами очень здорово набултыхались, но в сущности мы знакомы весьма поверхностно, имею ли я право на интимный и, возможно, даже некорректный вопрос?»
Тот отвечает: «Спрашивайте, конечно».
«Скажите, что бы вы сейчас предпочли? Хорошую девицу или двести грамм водки?»
Москвич подумал и ответил: «Хотя бы сто пятьдесят!»
«Все полагают, что в стихах я юморист. А я — типичный трагик, просто надо уметь это читать, но все предпочитают устоявшуюся репутацию. Конечно, все мои стишки — это мои личные зарифмованные мысли, впечатления и отношение к разным людям и событиям. В них начисто нет „загадочной улыбки“ или какого-нибудь притворства. Я — примитивный акын, который поёт про то, что видит, слышит или думает. Поэтому за всё, что сказано, я полностью в ответе.»
Я — удачник. Что-то в этом роде.
Ибо в час усталости и смуты
Радость, что живу, ко мне приходит
и со мною курит полминуты.
Три года назад я перенес очень тяжелую операцию…
Нет, начать надо с предоперационной.
Лежу я там, уже немножко уколотый, ожидаю своей очереди.
И тут ко мне подходит мужик в зеленом операционном костюме и говорит: «Игорь Миронович, я из бригады анестезиологов. Я пришел сказать, что мы вас очень любим, постараемся — и все у вас будет хорошо. А вы вообще как себя чувствуете?»
Я говорю: «Старина, я себя чувствую очень плохо, начинайте без меня».
Он засмеялся… Сделали мне операцию, и повалили в мою палату врачи, кто на иврите, кто на русском желают мне здоровья и уходят, а один все не уходит. Такой худенький, совсем молоденький, лет 35 ему.
Он говорит: «А почему вы ничего не едите? Надо бы есть, уже второй день. Может, вам выпить надо?»
Я говорю: «Конечно! А у тебя есть?»
Он говорит: «Ну да, у меня есть немного виски».
«Сгоняй, — говорю. — Только спроси у моего профессора, мне уже можно выпивать-то?»
А он: «Ну что вы меня обижаете. Я и есть ваш профессор».
Принес он полбутылки виски, я сделал несколько глотков, вечером пришел мой приятель, и мы с ним еще добавили, и я стал немедленно поправляться, прямо на глазах. И еще лежа в больнице, снова начал писать стишки."
Ручки-ножки похудели,
Все обвисло в талии,
И болтаются на теле
Микрогениталии.
Время жизни летит, как лавина,
и — загадка, уму непомерная,
что вторая её половина
безобразно короче, чем первая.
Когда азарт и упоение
Трясут меня лихой горячкой,
Я слышу сиплое сопение
Чертей, любующихся скачкой.
Kогда уcтал и жить нe xочешь,
пoлeзно вспомнить в гневе бeлoм,
чтo eсть такие дни и нoчи,
что жизнь oпpавдывают в целом.
Доволен я и хлебом, и вином,
и тем, что не чрезмерно обветшал,
и если хлопочу, то об одном —
чтоб жизнь мою никто не улучшал.
Начал я от жизни уставать,
верить гороскопам и пророчествам,
понял я впервые, что кровать
может быть прекрасна одиночеством.
Тюрьмой сегодня пахнет мир земной,
Тюрьма сочится в души и умы,
И каждый, кто смиряется с тюрьмой,
Становится строителем тюрьмы.
Как жаль, что из-за гонора и лени
и холода, гордыней подогретого,
мы часто не вставали на колени
и женщину теряли из-за этого.
Мы после смерти — верю в это —
Опять становимся нетленной
Частицей мыслящего света,
Который льётся по Вселенной.
Неужели, дойдя до порога,
Мы за ним не найдём ничего?
Одного лишь прошу я у Бога:
Одарить меня верой в Него.
С чего, подумай сам и рассуди,
душа твоя печалью запорошена?
Ведь самое плохое — позади.
Но там же всё и самое хорошее.
Подпольно, исподволь, подспудно,
Родясь, как в городе — цветы,
Растут в нас мысли, корчась трудно
Сквозь битый камень суеты.