Быть больным или, если вас это больше устроит, быть невротиком - значит просить гарантий. Невротик - рыбешка, залегшая на речном дне, зарывшаяся для безопасности в ил в ожидании, когда ее проткнут острогой. Смерть для него - единственная неизбежность, и ужас перед этой неумолимой неизбежностью, которую он может вообразить, ничего в ней не понимая, ввергает его в состояние бесконечного страдания. (как много невротиков прячутся на страницах социальных сетей …)
Великие не открывают конторы, не выписывают счета, не читают лекции, не пишут книги. Мудрость молчалива, а самая действенная пропаганда - сила личного примера. За ними следуют ученики, собратья меньшие, чья миссия - проповедовать и учить. Эти апостолы, чья задача несоразмерна их силам, проводят свою жизнь в стремлении обратить других. Великие исполнены в глубочайшем смысле безразличия. Они не просят довериться им; они электризуют вас своими поступками. Они пробуждают. Кажется, они говорят вам: «Главное, что ты должен сделать в своей жизни, так это сосредоточиться на себе, познать себя». Словом, их единственное назначение на земле - вдохновлять. Можно ли от человеческого существа требовать большего?
Величайшие учителя, истинные целители, хотел я сказать, всегда подчеркивали, что они только указывают путь. Будда пошел еще дальше, когда говорил: «Не верьте ничему, где бы вы ни прочли это, кто бы вам это ни сказал, даже если это говорю я, пока с этим не согласится ваш разум и ваше чувство».
Коротко то, к чему я пришел, можно сформулировать так: всякий становится целителем с той минуты, как только забывает о себе. Мы видим повсюду мерзость, жизнь вызывает у нас горечь и отвращение, но все это лишь отражение болезни, которую мы носим в себе. Никакая профилактика не спасет нас от болезней мира - мы тащим этот мир внутри себя. Каким бы великолепным ни становилось человеческое существование, главным все равно останется мир внешний, полный болезней и изъянов. И нам никогда не преодолеть его, пока мы живем с оглядкой, робко, застенчиво. Нет необходимости умирать, чтобы лицом к лицу увидеть подлинную реальность. Она здесь и сейчас, она повсюду, она отражена во всем, на что мы бросаем взгляд. Тюрьмы и даже дома умалишенных освобождаются от своих обитателей, когда более грозная опасность нависает над обществом. Когда подступают враги, вместе со всеми на защиту страны призывают встать даже политических эмигрантов. В медных наших лбах, когда нас припрут к стенке, гудит не смолкая, что все мы - неотъемлемая частица рода человеческого. Только общая опасность заставляет нас начать жить по-настоящему. Даже инвалид от психики выбрасывает к черту свои костыли в такие минуты. И как великую радость воспринимает он открытие, что есть нечто куда более важное, чем он сам. Всю жизнь он суетился возле вертела, на котором жарилось его «я». Своими руками он разводил огонь, поливал соусом, сам отщипывал вкусные кусочки для демонов, выпущенных им на свободу. Вот как выглядит жизнь на планете Земля. Каждый на ней невротик - до последнего человечка. Целитель, психоаналитик, если вам так больше нравится, - суперневротик. Он кладет на нас индейскую метку. Чтобы выздороветь, мы должны подняться из наших могил, сбросить погребальные саваны. И так поступить должны все - каждый за себя и все вместе. Нам надо умереть в «я» и родиться в «мы». Не разъединенные и самозагипнотизированные, но каждый сам по себе и все вместе…
наиболее им удается личина сострадания. Как они заботливы, чутки, внимательны! Как трогательно сочувствуют! Но если б вы могли бросить на них взгляд - флюоресцирующий, все просвечивающий взгляд, - какие самовлюбленные маньяки предстали бы перед вами! Чья бы душа ни кровоточила в мире - они обливаются кровью вместе с ней, но нутро их при этом не дрогнет. Вас будут распинать - они будут держать вас за руки, поднесут испить, будут смотреть на вас коровьими глазами и реветь в три ручья. С незапамятных времен они - профессиональные плакальщицы. Они лили слезы даже в дни Золотого века, когда, казалось, и плакать было не с чего. Горе и скорбь - вот их среда обитания, и все калейдоскопические узоры жизни они затягивают тусклой серой клейковиной.
Многообразие защитных конструкций в человеческом организме так же поразительно, как и в мире животных и насекомых. Вы обнаруживаете это сразу же, как только попытаетесь проникнуть в запретные зоны «эго». Самые трудные пациенты вовсе не те, что прикрываются панцирем из железа, стали, олова или цинка. И не те - хотя они оказывают мощное сопротивление, - что упакованы в каучуковую оболочку, укрепленную mirabile dictum вулканизированными пористыми стенками. Самые трудные - те, кого я бы назвал «косящими под Рыбу», - под каким знаком они ни родились бы, они стараются быть похожими на рожденных под знаком Рыбы. Этакое текучее, растворяющееся «эго» лежит себе спокойненько, как зародыш в материнской утробе, и кажется ничем не защищенным. Но там ничего не найдешь! Проколешь капсулу - ага! Вот я тебя и поймал наконец! А в руках всего лишь жалкий комочек слизи. Нет, эти натуры, по-моему, непостижимы. Они из сюрреалистической метапсихологии. У них нет хребта, они могут бесконечно распадаться.
Несчастье не изменило его по существу. Оно изменило его внешне, вытащив на поверхность то, что существовало в латентном состоянии. Потенциальное чудовище явилось теперь во плоти и крови. Он мог смотреть на себя каждый день в зеркало и видеть, что он с собой сделал. Он мог смотреть в глаза своей жены и видеть отвращение, которое он внушает другим. Скоро и дети его начнут странно посматривать на папашу, и это станет последней каплей.
Эрудиция, оторванная от дела, ведет к бесплодию - вот какой вывод вытекал из этого. Двое полных сил молодых людей, каждый по-своему блестящий, день за днем спорят о новом подходе к проблемам жизни. Суровый аскет, живущий опрятной, скромной, обустроенной жизнью за тридевять земель, в далеком городе Вене, виноват в этих спорах. И повсюду в западном мире происходили такие же жаркие схватки. Этот факт сам по себе имел значение куда большее, чем обсуждаемые теории. Несколько тысяч - если не десятки тысяч! - людей в ближайшие двадцать лет будут вовлечены в процесс, названный психоанализом. Термин «психоанализ» с годами будет постепенно терять свой магический ореол и станет расхожим словечком.
Терапевтическая ценность будет убывать в точном соответствии с ростом его популярности. Мудрость, положенная в основу открытий и толкований Фрейда, тоже будет чахнуть и терять свою эффективность, потому что невротик все меньше и меньше будет хотеть приспособиться к этой жизни.
Когда человек откроется по-настоящему, когда он позволит себе самовыражаться без боязни быть осмеянным, осужденным, гонимым, тогда он прежде всего должен проявить себя в любви. В истории человеческой любви все мы застряли еще на первой главе. Даже здесь, в царстве личного, наблюдается скудный, дешевенький ассортимент. Наберется ли хотя бы десяток героев и героинь любви, чтобы следовать их высокому примеру? Учебники переполнены именами великих королей и императоров, государственных мужей, полководцев, всевозможных художников, ученых, изобретателей, открывателей - а где же великие любовники? Покопаешься в памяти и придешь все к тем же Абеляру и Элоизе, Антонию и Клеопатре, к истории Тадж-Махала. И так много здесь насочинено, преувеличено, приукрашено людьми, знавшими только нищую, убогую любовь, которым в ответ на их мольбы были посланы эти сказки и мифы. Тристан и Изольда - какая чарующая сила в этой легенде, все еще живущей в нашем мире и возвышающейся, как снежная вершина Фудзиямы, над равнинами современного романа!
Разговор, подлинный разговор, по-моему, одно из самых ярких проявлений человеческой жажды всеохватного слияния. Натуры восприимчивые, люди, способные чувствовать, стремятся создать какие-то глубокие, тонкие, более прочные связи, чем это установлено обычаями и дозволено договорами. И насколько они превосходят все мечтания творцов социальных и политических утопий. Человеческое братство, если даже оно наступит, - детский сад в драме человеческих отношений.
Неженка по воспитанию, взращенный в неге и ласке, он, казалось, нуждался в развитии животных сторон своего темперамента. Ему доставляло удовольствие затеять драку с какой-нибудь безмозглой горой мышц и совершенно хладнокровно сломать этому человеку руку или ногу. Потому что Артур Реймонд добился того, о чем мечтают многие подростки, - в совершенстве овладел приемами джиу-джитсу. Он научился этому, чтобы справляться с теми, кто придумал мир, где правит грубая сила и где маленький человек трепещет. Он не слишком пускал в ход кулаки: боялся повредить руки; он действовал, я считаю, подловато: сначала имитировал бой, а потом заставал расслабившегося врага врасплох. И чем сильнее были его соперники, тем большее удовольствие он получал. Как-то я сказал ему: «Мне это противно. Попробовал бы ты со мной такие штучки, и я бы хватил тебя бутылкой по башке, и все». Артур взглянул на меня с удивлением: до сих пор он не замечал во мне ни интереса к дракам, ни подобного жаргона. «Было бы простительно, - добавил я, - если б ты выкидывал эти фокусы в крайних случаях, когда припрет, но ты ведь просто хвастаешься ими. Ты маленький бандюга, вот ты кто. А маленький - куда хуже большого. Когда-нибудь ты нарвешься».
Я читал о Лао-цзы и Альберте Великом, о Калиостро и Корнелии Агриппе и о Ямвлихе 83, каждый - Вселенная, каждый - звено в невидимой цепи взорвавшихся миров. Я наткнулся на схему, представлявшую собой систему координат: по горизонтали располагались столетия «с первых шагов цивилизации», а по вертикали имена тех, кто своим творчеством осветил эти столетия, имена и названия их трудов. Годы средневековья выглядели как черные слепые окна небоскребов. Но то тут то там на огромной глухой стене появлялись пятна света, излучаемого разумом того или иного гиганта духа, чей голос сумел подняться над кваканьем копошащихся в вязкой тине холоднокровных обитателей болота. Когда над Европой царил мрак, свет сиял в других краях; человеческий дух был настоящим коммутатором, проявлявшим себя сигнальными вспышками среди кромешной тьмы. И замечательно, что на щите этого коммутатора вилки все еще были вставлены в ячейки, умы прошлого все еще отвечали на вызовы. Когда голос призвавшего их времени затихал, они выплывали из мрака, как покрытые снегами вершины Гималаев, и мне почему-то кажется, что не случись какая-нибудь катастрофа, эти светочи не погаснут никогда.
Я был немного обескуражен, когда она открыла мне дверь. Никак не думал, что всего за год с небольшим с женщиной могут произойти такие перемены, да и не представлял себе, как должна выглядеть дама в одиннадцать часов, когда не ждет никаких визитов. Если быть беспощадно точным, Джулия походила на кусок холодного мяса, спрыснутого кетчупом и засунутого обратно в холодильник. Та Джулия, которую я видел в прошлый раз, по сравнению с этой казалась недоступной мечтой. Надо было срочно приспособиться к новой ситуации…
Их только двое, остальной мир не существует для них. А между ними и мной - провал, бездна. Нет никакой связи между нами, нет. Они покачиваются в пространстве осенними листьями лотоса. Мы отключены друг от друга. Я отчаянно пытаюсь докричаться до них сквозь вакуум, дать им знать хотя бы, что восхищающие их слова взяты из неродившейся книги моей жизни. Но они там, куда посторонним вход запрещен. Чтение продолжается, и ее восторг растет. Я заброшен и забыт. Промежуток времени, наполненный множеством маленьких смертей без всякой боли, словно чья-то невидимая немилосердная рука прикасается к каждому органу чувств и почти бессознательно перекрывает воздух.