Не страшно, когда порою вам изменяет чувство юмора, страшно, когда оно уходит к другому
Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
-- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
Лобастый медленно смеется.
Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь… Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит… Спокойно, верно, обдуманно:
-- А денечки идут.
Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
-- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
Но не я первый додумался, что они так вот -- неповторимо, безоглядно, спокойно -- идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами -- верно и вовремя сказанными -- поймать за руку Время. Вот же черт!
Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
-- Эх, да не зря бы они бежали! А?
-- Да.
Только и всего.
Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой… компактный, так, что ли, рассказ:
-- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для маскировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пушек бегали туда погреться -каждому пять минут. Я пришел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
-- Убивали же там!
-- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
-- Делают.
-- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сделают, -- так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
…И вот Носатый прет на Лобастого:
-- Да их же нельзя вместе-то! Их же… Во дает! Во тункель-то!
-- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
Носатый -- это не загадка, но тоже… ничего себе человечек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает пояснения; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-особенному отчетливо знаю, что волк это сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
-- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке.
Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, приоткрыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются, когда он, например, велит переключить на «Спокойной ночи, малыши». Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что колено брить -- зачем?..
Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную проблему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
Да, еще про Носатого… Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это показалось неуместным, и я подписал с краешку карандашом: «Не Александр Васильевич». Возможно, я сострил не бог весть как, но неожиданно здорово разозлил Суворова. Он шумел в умывальнике:
-- Кто это такой умный нашелся?!
-- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете… -- пустился было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
-- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящике газеты поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..
-- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот…
-- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-моему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный… Очкарик побледнел.
-- Кто?
-- Сказать? Может, носом ткнуть?
Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
-- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
-- За такие шутки надо… не шум поднимать! Не шум надо поднимать, а тянуть куда следует.
Дурак он. Дурак и злой.
-- … Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит Суворов. -- Он же ее съест!
-- Связать, -- предлагает Курносый.
-- Кого связать?
-- Волка.
-- Нельзя, тункель!
-- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты…
-- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей…
Лобастый упорно думает.
-- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь -объясни. Чего кричать-то?
-- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суворов. -- Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
-- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
-- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сторонку, а за них думай!
-- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его можно здесь оставить…
-- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
-- Не понужай, не запрег.
-- Давай дальше! Волк капусту не ест… Правильно начал!
Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
-- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. -- Говорят: помоги, господи, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
-- Ну!
-- Плывем назад, берем капусту…
-- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
-- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувствуется мощь и ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
-- А тут волк!
-- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опробует…
Суворов радостно хлопает Лобастого, но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-нибудь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлопнул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
-- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А потом уж мы туда -- козу, в последнюю очередь!
-- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут -крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
-- Сравнил телятину с… -- обиделся Курносый.
Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную «памирину», смотрит на нее… И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими были его отец, дед… Это -- вековое.
Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним, помолчать.
Как бы ты не любил человека, всем ли сердцем либо всей душой, всё равно в тебе должен оставаться маленький уголочек, не заполненный этим чувством, куда ты мог бы прийти в любое время, и в покое, без всякого пристрастия, как бы со стороны взглянуть на свою любовь, чтобы внимательно рассмотреть и увидеть всю её красоту, полноту и глубину, то есть объять её целиком.
Я хрупкая, холодная снежинка,
Я падала, летела с высоты,
Прозрачная и тонкая пушинка,
Пока мне руку не подставил ты,
Своим дыханьем обогреть желая,
От холода спасти и от беды…
Вдруг замер, ничего не понимая -
В твоей ладошке капелька воды.
Мы ищем - встречаем, находим -теряем…
Имея - не ценим, теряем - страдаем.
Но где же любовь? Что на век и без края,
А может быть этот… А может другая…
Меняются лица, тела и улыбки,
НО ПОИСКОМ МЫ, ТОЛЬКО МНОЖИМ ОШИБКИ.
Влюблённость, привязанность, страсть, как угодно.
Собой и другими играем свободно!
Но где же любовь? - Догадаться не сложно !
Когда друг без друга уже не возможно
Хочу, что бы сделали новую функцию на сайтах общения"удаляю себя из жизни друга". Друг заходит на сайт, а там оповещение «ваш друг удалил себя из вашей жизни». Классно звучит!!!
относись к человеку так же, как и он к тебе - заставь почувствовать то же, что
и ты.
а по сути, мы ведь все равны. нет кого-
то лучше или хуже. просто мы кому-то
не нужны, а кому-то мы запали в душу.
ненавижу чувство, когда не можешь
произнести ни слова, а сказать есть о чем.
Любовь-Это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и все же она у тебя останется.
Чувство - такая штука, что плещется у нас внутри. и выплеснуться жаждет. А выплеснуться. оно мечтает на объект, что его вызвал. а если это невозможно, а удержать его в себе невыносимо, то, прорываясь всё-таки наружу, оно находит выход. во всём, в чём только можно: в стихах и прозе, в музыке и песнях, в картинах, даже. в нарубанных дровах, поднятых килограммах. Да будет чувство. разное, живое, ведь это движущая сила. всего того, что жизнью мы зовём!
Ну вот пожалуй и все…
Жалко было ее.
На душе без Любви стало пусто.
Расставаться с ней очень грустно.
Мы Любовь свою не любили,
Мы жестоко ее погубили.
Ложью своей и обманом,
Вот так нам с тобой и надо.
Великое чувство Любовь,
Забили ее мы в кровь.
Не верить больше словам
Гордость мешала нам.
Убивали Любовь не сразу мы,
Добивали колкими фразами,
Пытались вернуть ее вновь,
Но видно устала Любовь.
А помнишь как к нам пришла?
На наших глазах росла,
Чувством нашим питалась,
В душах у нас развивалась.
Ей было не много надо,
Лишь нашего нежного взгляда.
Друг другу слов о любви,
А мы и того не смогли.
Теперь она нас покидает.
И нам ее не хватает.
О Любви мы своей не забудем.
Она в памяти нашей жить будет.
странное чувство - вроде бы ещё и не любишь, а мысли все об одном человеке
Потрясающее чувство; не чувствовать ничего, когда видишь человека, по которому было пролито столько слез!!!
Самое обидное чувство - разочарование…