И чего нам раньше не хватало,
Когда жили при советской власти?
Не хватало разве что свободы -
Нате, получите,… наслаждайтесь!..
Надо хвалить детей за правильные поступки и гордиться ими, тогда они будут стараться не подводить родителей.
Что-то в последние дни погода врёт, интернет говорит дождь, а погода ясная. как-то найдите общий язык, мы волнуемся
Я не спешу. Куда спешить, уж не пацан.
Размеренно и чинно, как по нотам
Проходит жизнь. И все же где-то кто то
Считает, что я тот же хулиган.
А я не тот, я повзрослел, увы.
И волос сед, и устаю немного.
Стараюсь реже уходить в дорогу
И не страдаю от людской молвы.
Пусть говорят, я это пережил.
В душе осталось место лишь для ласки.
Сентиментален, снова верю в сказки
И жизнь свою я б снова повторил.
Нет, не сначала, с первых юных лет.
Немного скорректировал сюжеты,
Побольше бы по странствовал по свету,
Пока еще доступен этот свет.
Прекрасно знать, что что-то приобрел.
Тебя и мудрость. Ну, а как иначе.
Сложилось все и решена задача.
Я не спешу. Куда спешить? Пришел.
Эрнест Несговоров опаздывал на важную встречу. В центре Москвы он намеревался открыть презентабельный ресторанчик для иностранцев и, чтобы не нарушать культурный облик столицы, требовалось согласовать его с прожорливыми САНпинами, ФибМинами и СЭСами. Залогом культурологической успешности служил чемоданчик с зелеными купюрами на заднем сидении его Lexusa. По сути, все было давно решено, оставались формальности - бабки, ужин и красные ленточки. Эрнест, как человек серьезный, привык мыслить широко и ресторанчик свой задумал ни много ни мало окнами на Красную Площадь или на Храм Христа Спасителя. Посему один из главных пиджаков на ковровой дорожке объяснил ему, что на царство кесаря замахиваться не стоит, а Бог милосердный все стерпит. Да и что плохого, если состоятельные господа, проглатывая устрицы, будут иметь возможность перекреститься, глядя на главный Храм страны?
Эрнест заметно нервничал. Время поджимало, а на Пречистенской образовалась километровая пробка. У Патриаршего же моста встали наглухо. Постукивая пальцами по панели управления, Эрнест невольно принялся изучать рекламные растяжки. Первые две принадлежали конкурентам. ЗакуSiti- из Останкинской башни протягивал дымящееся блюдо толстый усатый повар, похожий на Якубовича с Рататуем. ПодкреПиська вторил улыбающийся смайлик, затесавшийся между слогов сарделькой и двумя улыбающимися яичными глазками. Пищевая цепочка плавно перетекала к удовлетворению бытовых и эстетических потребностей. От понаехавшей в Москву Фроси Бурлаковой, сразу удачно попавшей на распродажу и прижимающей к сердцу коробку с надписью: Всем по чайнику! - скоро открытие. До облитого маслом мускулистого торса, под которым слоган гласил: Фитнесс-центр Феромон - мы не потеем, мы благоухаем! Но наиболее привлекал внимание огромный плакат Оборонсервиса, на который не пожалели средств. На плацу маршировали замерзшие в форме Юдашкина солдаты, а вслед за ними бежала заботливая гейша с начищенными до блеска хозяйственным мылом саблями для харакири. Золотыми буквами переливалась надпись: ЯПОНОБЫТХИМ - традиции японского качества!
Пробка почти не двигалась. Водители отчаянно сигналили и сквозь зубы склоняли друг друга по падежам. В двери авто Эрнеста кто-то постучал. Он приоткрыл тонированное стекло, и в его салон просунулось морщинистое, пахнущее луком и страданием лицо безмятежной старушки.
Как бы извиняясь, бабуля прошамкала губами: - Паломница я. Денег нет, сынок, на электричку до Мытищ.
Эрнест брезгливо отвернулся. Пробка немного оживилась, и он проехал метров тридцать.
- Подайте Христа ради копеечку, - не унималась нагнавшая его старушка, проворно ныряющая с клюкой среди дорогих машин.
- Иди бабка, иди, - замахал руками Эрнест. - На всех копеечек не хватит.
Терпению Эрнеста пришел конец. Он вывернул руль и попытался проскочить на обочину, чтобы обогнуть впереди стоящие машины. Но, неожиданно, из третьего ряда его подрезал такой же лихач на cпорткаре.
- Куда ты прешь, урод, - выкрикнул Эрнест, пытаясь уйти от столкновения. Машину его закрутило и отбросило прямиком на столб. На верхушке столба от удара что-то заскрипело. Эрнест поднял глаза и в ужасе замер. На него стремительно летел увесистый рекламный щит, на котором красовался могильный крест, уносимый в голубую высь белокрылыми голубками с надписью: «Небо для всех одно! Полный комплекс ритуальных услуг».
- О, ё…, - не докончил мысль Несговоров, так как последовал страшный удар, и наступила абсолютная темнота.
Очнулся Эрнест во мраке. В теле была странная легкость, однако голова жутко болела, словно сама не своя. «Надо выбираться», - заключил Несговоров, и принялся ощупывать пространство вокруг себя. К своему удивлению, он обнаружил, что находится не в машине, а в каком-то замкнутом помещении, где лежит на полу. Когда глаза немного привыкли к темноте, он увидел, что стены вокруг излучают тусклое свечение. Собственно на это свечение Эрнест и двинулся. Навстречу ему выступил чей-то силуэт. «Кто здесь?» - насторожился Несговоров и замер. Силуэт тоже остановился, за его спиной играли блестящие блики. От волнения рука Эрнеста скользнула в карман пиджака и о, чудо, там обнаружилась зажигалка в форме обнаженной гетеры, подарок голландского посла. «Да будет свет!» - изрек Несговоров, вытянув руку с зажигалкой вперед. Огонь вспыхнул, и… перед Эрнестом возникла огромная бычья голова с налитыми кровью глазами и страшным оскалом. «Мать моя…» - вскрикнул Несговоров, выронил зажигалку и попятился назад. В ответ бычья голова также издала истошный рев, и силуэт отступил. Эрнест уперся в гладкую поверхность стены, осторожно поднял зажигалку и вновь ее зажег. Силуэт стоял у противоположной стены и тянул к Эрнесту руку. «Должен же тут быть выход», - суетился Несговоров, шаря руками за спиной. Он повернулся к силуэту спиной, и в поисках двери осветил стену позади себя. Но и оттуда уставились на Эрнеста бычьи глаза. Несговоров зажмурился от страха, машинально вскинул кулак, и ударил что есть мочи «по рогам» чудовища. Раздался звон стекла, и множество мелких осколков впились Эрнесту в пальцы. Пугаясь собственной догадки, он вновь открыл глаза. Из треснутого зеркала смотрела растерянная бычья морда в дорогом пиджаке. И этой мордой был он сам. Не веря собственному отражению, Несговоров с воплями и проклятиями принялся крушить зеркала. Разбив их все, он оказался посреди необъятной пещеры с множеством запутанных ходов.
«Бред какой-то, такого не может быть», - сокрушался Несговоров, ощупывая чужеродную бычью голову. Для убедительности, что это не сон, он даже ущипнул себя и подпалил зажигалкой ладонь, но кошмар не рассеялся.
Пребывая в шоке недоумения, Эрнест даже не сразу заметил, как мимо него спокойно прошел перемазанный нефтью шахтер с маленьким фонариком на каске.
- Уважаемый… уважаемый, - спохватился Несговоров. - Не подскажите, где я и как отсюда выйти?
Шахтер обнажил белые зубы на чумазом лице:
- Э, дорогой, тут главное не где ты, а как сюда попал. А выход тут один, вернее приход…
«Придурок какой-то», - решил Эрнест, а вслух спросил: - Какой дорогой идти то?
- Да без разницы, - пожал плечами шахтер и скрылся в одном из пещерных проемов.
Эрнест шел долго, пока, наконец, не уперся в массивную дубовую дверь. Таверна «У Тесея» гласила крупная надпись. Чуть помельче значилось: Welcome to the traveler. И совсем неразборчиво было написано что-то типа: «оставь, что прежде, всяк сюда входящий». Над головой висел видавший виды череп парнокопытного, на котором кто-то подписал углем: «бедный Йорик».
Несговоров толкнул дверь, ответившую ему пронзительным скрипом, и вошел внутрь. За деревянными столами таверны сидели такие же, как и он, люди с бычьими головами, среди которых затесался один с козлиной. Правда были и двое в человечьем обличье, хмурый неприветливый официант и ранее встреченный Эрнестом шахтер. Главным образом все посетители ели. Трапеза была скромной у всех, за исключением козла. Ему подавали лобстеров, омаров, трюфеля, сатэ из бычьих тестикули невесть ещё какие заморские блюда.
К появлению нового посетителя постояльцы таверны отнеслись безразлично, радушно улыбался лишь чумазый шахтер, и Несговоров, немного поколебавшись, присел к нему за столик.
-Рад. Безмерно рад вас видеть, - обнажил свои зубы шахтер. - Позвольте представиться: Вергилий Карлович. - Я тут приглядывающий. И первый, кого все встречают после встречи с самими собой, - хихикнул он.
- Эрнест Петрович, бизнесмен, немножко депутат, - серьезно ответил Несговоров.
- Вам, любезный Эрнест Петрович, голова не жмет? А то бывают, знаете ли, по-первости неудобства.
«Издевается», - подумал Несговоров, стараясь сохранять внешнюю невозмутимость, и дабы извлечь из беседы что-то полезное спросил:
- Вы можете объяснить мне, что происходит? И где это мы все находимся?
- Мы все находимся в некотором смысле нигде, - заговорщически прошептал Вергилий Карлович. - Данное место - неопределенность, перевалочный пункт между блаженным пиром званых и избранных и, так сказать, «плачем и скрежетом зубов», как бы сие банально не звучало…
- Я, значит, умер…- трагично произнес Несговоров. - А ведь раньше ни в какие дантовские Чистилища не верил…
- Скорее, раньше и не жил никогда. То ж разве жизнь была? Так, рябь одна… Что тут у нас? - перед Вергилием Карловичем неожиданно возник альбом с фотографиями важных вех жизни Несговорова. - Ну вот, все стандартно: фуршеты, банкеты, оффшоры, откаты, гетеры, Канары, жена, три любовницы и сын балбес, головная боль Гарварда. А в дантовское Чистилище я и сам не верю, насочинял он много.
- Что ж теперь делать то? - сокрушался Несговоров.
- А ничего теперь не поделаешь. Здесь остается только ждать.
- Чего?
- Не чего, а кого, - загадочно поднял палец вверх Вергилий Карлович. - Тесея.
-Как это?
- В некотором смысле все мы, вернее вы - в лабиринте, читали же, наверное, что Минос построил лабиринт, где сокрыл плод греха - Минотавра, потом ещё Виктор Олегович Пелевин всем разжевал, что природа лабиринта это ум (правда, в нашем случае - сознание), где этот бык и живет. Потому, когда ваши бестолковые сознания освобождаются от телесной оболочки, не имея за собой ничего другого, превращаются в минотавров.
- А козел тогда что тут делает?
- Ну, козел - это совсем другое. Он тут персона нон грата, по-русски козел отпущения. Он нас всех тут олицетворяет. Его личность неприкасаема. Однако мы отвлеклись. Так вот, освободиться минотавр может только от руки Тесея. Но так как Тесей тоже часть его сознания, как и этот лабиринт, и он сам, то прийти Тесей может лишь тогда, когда минотавр готов сам с собою расстаться. А прежде, чем с собою расстаться, нужно самого себя осознать. Но у вас, я вижу, с этим проблем нет.
- И что потом?
- Ну, а потом, как повезет, в объятья к любящему Творцу или в бездну отчаяния. Хотя, бывает ещё третий вариант, правда редко - когда дается шанс все исправить, победить минотавра ещё при жизни… Механизм этого четко прописан: «не убий, не укради, не прелюбодействуй»…ну и так далее…
- Да брешет он все, не существует никакого Тесея, - вступил в разговор задумчивый бык в восточном синем халате. - По крайней мере, никто из присутствующих здесь его никогда не видел. Оно и понятно. Поскольку мы все лишь цепочка перерождений. А здесь ожидаем очередного воплощения. Вот послушайте, как красиво звучит: Своим Божественным оком, абсолютно ясным и превосходящим человеческое зрение, Бодхисаттва видел, как живые существа умирали и рождались вновь - в высших и низших кастах, с благополучными и горестными судьбами, обретая высокое и низкое происхождение. Он различал, как живые существа перерождаются согласно их карме: «Увы! Есть мыслящие существа, которые совершают неумелые поступки телом, не владеют речью и умом, и придерживаются ошибочных взглядов. Под действием плохой кармы после смерти, когда их тела придут в негодность, они рождаются снова - в бедности, с несчастливой судьбой и немощным телом. Но есть живые существа, которые совершают умелые поступки телом, владеют речью и умом, и придерживаются правильных взглядов. Под действием хорошей кармы, после того как их тела придут в негодность, они рождаются вновь - со счастливой судьбой.
Собеседник ненадолго замолчал, чтобы оценить впечатление, произведенное речью, затем почтительно расплылся в реверансе: - Имею честь рекомендовать себя, Ваш покорный слуга Свами Монохром.
- Эрнест, депутат, бизнесмен, - протянул руку Несговоров.
- Это Сережа Огурцов, программист турагентства «Восточные ворота», - шепнул на ухо Эрнесту Вергилий Карлович. - Всегда мечтал стать Бодхисатвой, достичь, так сказать, группового и личного дзена. По чистой случайности в ванной во время погружения в медитацию уснул и захлебнулся.
Проанализировав услышанное, Несговоров спросил:
- Любезный Монохорм, если мы постоянно перерождаемся, чего же тогда тут торчим? Да ещё и с такими рожами?
-Мы не торчим, мы тут бесценный опыт накапливаем, - заверил Мнохром. - А бык, между прочим, священное животное…
- А, по-моему, мы тут просто жрем, - подал голос козел, проглатывая кусок отбивной телятины.
- Ты олицетворяешь, так и олицетворяй себе, - вскипел Монохром. - К тому же в Африке, а также в Индии, где коровам приписывается сакральная сила, вместо бычьих семенников в пищу идут семенники козла.
Козел сглотнул.
- Вот вы, Эрнест, разве никогда не переживали дежавю? - продолжил Монохром. - Как будто все, что с вами происходит, уже было. Или, может, практиковали холотропное дыхание, особенно эффективное в условиях столичного смога? Когда дышишь быстро-быстро, наступает временная гипоксия мозга, и вспоминаются прежние жизни. Метемпсихоз!
- Жена моя увлекалась подобными практиками, - припомнил Эрнест. - Даже в эзотерическую школу «Око Прометея» ходила. Там продышалась и вспомнила себя египетской царицей, Хатшепсут, кажется. Которая, прославилась тем, что надела бороду и заявила, что она сын бога Амона Ра.
- Вот видите, - воодушевился Монохром.
- Но, что примечательно, в ее группе все поголовно себя царицами вспомнили и главным образом египетскими. Две Клеопатры даже чуть не подрались. Мне тогда ещё странным показалось, почему никто себя не вспоминает, допустим, крестьянкой крепостной, швеей-мотористкой или укладчицей на БАМе…
- Подобное явление вполне объяснимо, - вмешался Монохром. - Оно кармически обусловлено. Сами посудите, какая карма может быть у швеи-мотористки? О чем ей вспоминать, когда уровень самосознания ещё не проснулся!
- А потом, когда я поглубже копнул, - не унимался Эрнест. - Ещё более интересные факты вскрылись относительно прошлых жизней. Ведь если души, измысленные Абсолютом, постоянно проходят цепочку перерождений, популяция людей должна оставаться примерно на одном уровне. А как вы объясните, что в первые века нашей эры численность населения Земли едва ли дотягивала до ста миллионов. В девятнадцатом веке людей был уже миллиард, а на сегодняшний день их перевалило за семь миллиардов. Откуда взялись лишние души?
Повисла пауза. Очевидно, вопрос поставил Монохрома в тупик.
- Так ведь это…- задумался он. - Инопланетяне.
По таверне прокатился хохот.
Монохром обиженно отвернулся и с видом непонятого гения ушел за свой столик.
- Заказ делать будем? - Над Эрнестом наплыла тучная фигура официанта в замасленном переднике.
Несговоров ощутил, что заметно проголодался, и что-нибудь перекусить было бы не лишним.
- А что можете предложить? - поинтересовался он.
Официант небрежно пролистал меню и с нескрываемой неприязнью ответил: - Для вас только селедка с луком.
Эрнест поморщился: - Отчего же так?
- Больше ничего нет.
- Но, вон козел деликатесы уминает…
- У козла спецменю, а вам, кроме селедки, ничего не положено, - хладнокровно заявил официант.
Хотелось послать этого гарсона подальше, однако в животе урчало, и Несговоров обреченно согласился хотя бы на селедку. - А почему Монохром сказал, что Тесея не существует? - спросил он погрузившегося было в дремоту Вергилия Карловича.
- Кх, кхе, - прокашлялся тот. - Тесея действительно не существует в привычном виде победоносного универсального героя для всех.
- Значит правда, что его никто здесь не видел?
- Его и не может увидеть никто из здесь присутствующих, поскольку когда Тесей явится, эта реальность закончится со всеми, кто в ней находится, включая Минотавра, её породившего. Кстати, в этом и заключается хитрость лабиринта минотавра существующего не вовне, а внутри него самого. Я бы сказал это вопрос веры, а не знания. Вот люди верят в Бога, хотя его никто никогда не видел. Но только Господь Бог единосущ, а Тесей у каждого свой.
- Что значит свой? А как же остальные минотавры, они существуют?
- Конечно. Они отражаются в вашем сознании, а вы отражаетесь в их. Но только в вашем лабиринте они декорация, а в собственном главное действующее лицо, ради которого все происходит. Вообще все похоже на сон. Вы снитесь им, они вам. Но развязка для каждого индивидуальна, в зависимости от того, кто видит сон.
- И как же выглядит этот Тесей? Если он для всех не один и тот же…
Как я его узнаю?
- Как в «Аватаре», почувствуете связь, - хихикнул Вергилий Карлович. - Вообще большинству здесь сложно что-то почувствовать, они и при жизни - то ничего в себе вечного не открыли. Но есть персонажи колоритные, неоднозначные. С одним, Монохромом, вы уже познакомились. Также могу представить нашего местного Стива Джобса. - Вергилий кивнул на худощавого бородоча, не отрывающегося от планшета. - Он всю жизнь по соцсетям троллингом занимался. А прославился рекламным интернет-спамом для мобильного оператора TV2. Ему креативный директор сказал, нужен вообще убойный рекламный ролик, так как основной мобильный рынок давно распилили, остается лишь как-то нестандартно выделиться, чтобы конкурентов за пояс заткнуть и запомниться навсегда. Вот этот копирайтер и выдал. Миллионы просмотров: «В детской комнате играет девочка. Фоном работает телевизор. На полу лежит мобильный телефон. Вдруг начинаются помехи в телевизоре, и из него медленно выползает девочка утопленница из фильма «Звонок». Тут звонит телефон. Маленькая девочка берет трубку, подставляет к уху, после чего недоуменно протягивает утопленнице. «Это тебя», - говорит она. Голос в трубке вопит: «Ты пошто опять детей пугаешь. Ну-ка, быстро домой - в колодец!». Утопленница, пятясь задом, уползает обратно. На экране слоган: «Бессменный оператор - достанет даже с того света!»
- Помню, помню, - улыбнулся Эрнест. - Я как раз после этого ролика себе их симку купил.
- Да, а «Стив Джобс» наш под кайфом потом на машине разбился. На кокаине сидел. Теперь вот верит, что в качестве Тесея к нему Бил Гейтс придёт, или, на худой конец, Марк Цукерберг.
А вон там, в дальнем углу, в желтой ризе - разжалованный Владыка сидит. Обложился золотыми яйцами Фаберже, и забыл, как выглядит единственное - Пасхальное. Очень давно сидит. Вспоминает.
Есть ещё поэт один. Вон, возле картины с нарисованным окном грустит, - Вергилий указал на бледного задумчивого юношу. - Мог бы стать современным Петраркой. Но не стал. Пил много и с моста то ли упал, то ли бросился. А какие стихи писал… Только кому сейчас поэты нужны? Все ж ваш брат захватил. Людям с тонкой душевной организацией деваться некуда, кроме как с моста… Эй, Петрарка, прочти мое любимое, - смахнул слезу Вергилий.
Юноша оживился, залез на стул, и, вознеся руку к потолку, продекламировал:
Я где-то между знанием и звуком
Между секунд молчанья. Тишина
Звучит для сердца с абсолютным слухом
И заменяет многие слова.
Я много лет пытаюсь вспомнить имя,
Которым пробуждаются от сна…
Мир крепко спит и новые святые
Считаются сошедшими с ума…
Среди гадалок, магов, лжепророков,
Людьми успешно вырытых карьер
Всегда так неуместно одиноко,
Что проще и честнее быть никем…
Носить в кармане только лёгкий ветер,
Да справку из дурдома,… жить в глуши,
Осознавая, что нигде на свете
Нет мест богаче собственной души.
Работать лишь на Главной Переправе,
Где зыбкость смысла видится как есть…
Кончаются иллюзии скрижали
Полоской утекающей в не здесь…
- Ваша селедка, сэр! - на разносе в руках официанта стояла маленькая тарелочка с аппетитными кусочками малосольной селедочки, приправленной маринованным лучком.
Эрнест проглотил слюну. За философскими беседами аппетит разыгрался не на шутку, а воображение рисовало таяние нежной селедочки во рту.
От удовольствия Несговоров зажмурился.
- Эй, гарсон, - перебил предвкушение противный голос козла.
Открыв глаза, Эрнест в ужасе увидел, что мерзкий официант услужливо переместился к столику козла, и тот уже засунул свою мохнатую морду в его селедку!
- Позвольте, - возмутился Эрнест. - Но это же мой заказ!
- Сожалею, - хладнокровно ответил официант. - Ваш заказ перенаправлен.
- То есть, как это перенаправлен? - кипел Несговоров. - У вашего козла вон сколько всего. Чего он последнее из глотки рвёт?
- Это не те-бее, - нагло блеял козел.
Негодование, помноженное на чувство недовольного урчания обманутого желудка, пробудили в Эрнесте классовую ненависть.
Как только козел отправил кусочек его!!! вожделенной селедочки себе в рот, Несговоров не выдержал, соскочил из-за стола, в три прыжка оказался возле жующего козла и мертвецкой хваткой вцепился ему в бороду.
- Морда буржуазная, - орал он. - Хватит объедать рабочий класс.
Козел в ответ верещал:
- Дискриминация меня. Справедливости… Справедливости…
- Ату его, ату, - подстрекали Эрнеста другие минотавры, подскочившие со своих мест.
И тут отворилась дверь таверны. В возникшую щель скользнула полоска света. Минотавры сразу притихли, расселились по местам, делая вид, что каждый занят чем-то архиважным.
В таверну вошел Он! Эрнест сразу узнал Его!
- Это же Пу…, - хотел было произнести вслух Несговоров.
- Тише, тише, - зацыкали на него минотавры.
- Добрый день! - произнес вошедший.
Жидкая бороденка козла выскользнула из рук Эрнеста. На глаза навернулись слезы.
- Тесей Владимирович, - запричитал он, всхлипывая. - Я просто селедочки хотел поесть, а тут козел… он всех объел уже… я не хотел… просто выразил мнение масс…
- Вот я на что хочу обратить ваше внимание, - вошедший ласково потрепал Эрнеста по щеке. - Вы и сами-то скольких своих соотечественников объели, чтобы в итоге замахнуться и Господа Бога объесть?
В следующую секунду он резко вытащил из ножен самурайский меч и молниеносно отсек минотавру один рог.
- Ай-ай-ай! - завопил от боли и страха Эрнест. - Я каюсь, каюсь…
- Кроме того, мне доложили, что вы ещё и видом на Кремль собирались потчевать наших западных партнеров, а это уже на измену Родине тянет.
- Брешут, брешут, - побледнел Эрнест.
- Вы же в жизни своей ни хрена не делаете, только потребляете, стыдоба какая. И я склоняюсь к варианту - вас из жизни вашей просто распустить.
- Не надо, я исправлюсь, непременно исправлюсь, - клялся Эрнест.
Ему хотелось рассказать о себе все, уткнуться в плечо Тесея Владимировича, словно блудному сыну, вернувшемуся к любящему Отцу.
- Вы знаете, я вам верю! Поэтому шанс вам дам. Каждый должен мотыжить, как святой Франциск, свой участок, - и Тесей занес меч над вторым рогом минотавра.
Эрнесту почему-то захотелось расцеловать напоследок освободителя, и как только меч коснулся головы, в его сознании покатилось и вспыхнуло исполинское солнце любви…
- Живой сынок, слава Богу! - Несговоров открыл глаза и увидел, что лобзает морщинистую щеку, склонившейся над ним старушки. Той, что он не дал «копеечку». Эрнест сидел на земле, выброшенный ударом через лобовое стекло. Рядом лежал его чемоданчик с деньгами. Чуть поодаль стоял искореженный Lexus, намертво прибитый к земле рекламным билбордом. Эрнест потрогал голову, она гудела, но была своя, родная.
К нему бежали врачи и спасатели.
Эрнест нащупал чемоданчик и сунул бабке.
- На, бери. Купишь себе электричку до Мытищ, - улыбнулся он.
- Батюшки, - обомлела бабка, заглянув внутрь. Отбросила клюку и динамично засеменила по мостовой.
Не следующий день Эрнест, конечно, уже сожалел о данном поступке, так как психотерапевт убедил его, что никаким минотавром он не был, а весь увиденный бред просто следствие сотрясения мозга.
Но пока не наступило завтра, Эрнест был абсолютно счастлив. Он сидел посреди мостовой, а из Храма Христа Спасителя доносилось Пасхальное пение: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» Ещё припекало солнышко, но вдалеке уже слышались раскаты грома, а в воздухе веяло приближающимся дождем, рассеивающим столичный смог.
Мужики - добиваются.
Тёлки - стелятся!
Любим собак, котят, даже хомяков. А с близкими общаемся как с собакой или с козлом
Собственно он очень прост. Не говорить лишних слов. Не совершать напрасных телодвижений. И каждое утро начинать со слов: «Что я могу отдать?» Жизнь состоит из таких сложных простых вещей - ни с кем не ругаться, помочь убрать квартиру, помыть посуду, приготовить вкусный ужин, не скупиться на теплоту сердца. И когда это ежедневное «возьми» перекрывает привычное «дай», приходят настоящие счастье и умиротворение. Так понемногу учишься любить.
Она дожевала кукурузные хлопья, последнее, что было…
Холодильник дышал унылой пустотой в унисон с желудком.
Вечность всё больше становилась явью…
- Алло, алло, - орал в трубку мелкий бес. - Ну, что, ты там ещё не померла с голоду? А то ты моё предложение знаешь… Я тебя давно это… люблю…ты меня тоже это… полюби… и усё сразу будет.
- А так просто помочь не можешь из любви к ближнему? Трубка захохотала:
- Какой - такой… ближний во времена бартера? Все золотые яблоки у нас, а ты их отрабатывай. Иначе никак. Помрёшь ведь…
- Изыди.
Она бросила трубку.
Думать о завтрашнем дне не хотелось и о сегодняшнем как-то тоже. Она включила «Русский альбом» БГ и в поисках света наткнулась взглядом на потолок. Борис Борисыч по-прежнему сокрушался:
«И что теперь с того, что тьма под куполом?
Что теперь с того, что ни хрена не видать?
Что теперь с того, что все свечи куплены?
Ведь если нет огня, мы знаем, где его взять…»
Где взять огонь дослушать не удалось, так как истерично заверещал телефон. Сработал рефлекс Павлова, и рука сама потянулась к трубке.
- Алло… прокашлялась трубка. - Вы продаете Высоцкого?
- Нет, он уже умер.
- То есть как?.. Ой, ну да, конечно… Я имел ввиду архив у вас какой-то есть - фотки там, вырезки газетные, а я коллекционирую Владимира Семёновича. Продайте, а?
При слове «продайте» желудок в надежде затрепетал и пнул ногой в голову.
-Хорошо, приезжайте, - сказала она. - Я вас встречу, а то у нас дверь железная, ни одна мышь не проберётся.
- Я мухой…
Трубка сбряцала и разродилась короткими гудками.
Она надела пуховик, взяла пакет с архивом и вышла в подъезд. Архив был очень старый и тяжёлый. То ли от времени, то ли от тяжести пах кислой капустой. Она нашла его в съемной московской квартире среди мусора. Там были стихи, аккуратно перепечатанные на машинке, газетные вырезки, программка со спектакля «Гамлет» и фотографии. Высоцкий с Мариной Влади. Высоцкий поёт. Высоцкий идёт по улице. Высоцкий задумчиво смотрит в окно. Высоцкий на собственных похоронах. Кто-то собирал всё это с любовью, и любовь сохранилась среди пожелтевших страниц. Она задумалась, сколько всё это может стоить? Ответ не приходил.
- Вали отсюда, скотина, - прервал поток мыслей крик.
На втором этаже открылась дверь, и руки выпихнули пьяную бабку в разодранной шубе.
- Сволочь! - процедила бабка и уселась на ступеньках, закрыв лицо руками.
Атмосфера стала свинцовой, дыхание бабки прерывистым, в подъезде хлопнула входная дверь.
По лестнице поднялся высокий пьяный мужик, бодро дыхнул перегаром и протянул руку:
- Рудольф Сосевич. Я по - поводу архива, …извините, выпивши…
- Я Вика. Ну вот, смотрите, что тут есть.
Он бережно перебирал фотки и листочки, повторяя:
- Потрясающе! Умопомрачительно! Н, да это редкость… Сколько вы хотите?
Вопрос поставил её в тупик, ответ так и не приходил, а вместе с ним понимание, что ответить:
- Я не знаю, сколько-нибудь, сколько это может стоить…
- Нет уж, вы назовите конкретную сумму, я верю в цифры.
- Ну, две тысячи будет нормально? - неожиданно проговорился её язык.
- Вполне, - ответил Сосевич. - Думаю, торговаться неуместно, приобретая Высоцкого. Только знаете, у меня с собой лишь триста рублей, я вам их оставлю в качестве залога. Но обещайте никому не продавать архив Владимира Семеновича, я принесу остальное через неделю. Вы перевяжите его тесёмочкой к тому времени.
Она кивнула.
- Сволочи, все сволочи, - сокрушалась бабка, теряя связь с миром и направляясь навстречу свежему воздуху.
Сосевич спускался по ступенькам, присвистывая:
- Классный архив… вот уж никогда не думал, что буду платить деньги за Владимира Семёновича…
Она растерянно стояла на лестничной клетке с архивом в одной руке и тремястами рублями в другой. Архив стал невыносимо тяжелым и тянул к земле. Запах кислоты превратился в запах серы.
Рядом с ней возник Человек. Он всегда приходил вместе с совестью. Долго молчали, смотрели друг на друга, потом поднялись к ней домой.
- Знаешь, - сказал Человек. - Этот архив нельзя продавать. Я бы его просто так отдал, какими бы трудными не были времена.
Она вздохнула, и архив превратился в гири.
В дверь раздался спасительный звонок.
На пороге стоял Сосевич:
- Извините, пожалуйста, просто очень волнуюсь, только никому не продавайте, ладно? Дождитесь когда я…
- Забирайте, - радостно воскликнула она. - И триста рублей забирайте тоже. Я вам дарю.
- Так нельзя… Вы неадекватная какая-то…Так не бывает! - испугался Сосевич.
- Берите, вам говорю.
Он неуверенно потянулся к архиву и прижал его к груди:
- Триста рублей не возьму. Это тоже в дар. Иначе гадом себя буду чувствовать.
И быстро зашагал вниз по ступенькам.
Она захлопнула двери и улыбнулась Человеку.
- Ну, как? - спросил он.
- Отлегло…
Радость наполнила комнату.
- Знаешь что? - сказала она. - У нас же есть триста рублей в дар! Можно на них продуктов купить, жить какое-то время.
Человек кивнул.
И они обнялись за закрытыми дверями.
По телевизору шёл фильм «Интервенция».
- Мама, я хочу эту куклу! - цепкая детская ручка тянется к белокурой барби в роскошном платье, призывно сидящей за рулем собственного игрушечного авто.
Приценившись, мама достает кошелек, и вот я победно шагаю, прижимая к груди эталон красоты, навязанный пухлыми дядями Сэмами изголодавшимся российским тинэйджерам.
Во дворе меня уже ждет подруга Ленка, деловито расхаживая в новых американских кроссовках. Она старательно перепрыгивает маленькие лужицы, чтобы не запачкать обнову и постоянно изучает свои ножки, любуясь, как сидит на них обувка.
- Ну, где же ты ходишь? - Ленка заговорщически берет меня за руку, даже не обращая внимания на барби. - Я нашла его, - шепчет она, чтобы моя мама не расслышала.
- Кого? - тоже шепотом спрашиваю я.
- Котенка!
Мое сердце замирает от предвкушения. Я упрашиваю маму оставить меня погулять, и мы вдвоем с Ленкой уже несемся к палисаднику, где под мокрым кустом сидит мяукающее чудо. Котенок - предел моих детских мечтаний. Много раз я упрашивала маму завести его. Но она почему-то оставалась непреклонной. Тогда я решила подвести её к мысли о котенке постепенно, сначала найти подходящего, рассказывать о нем, а, затем, принести уже в дом.
И вот передо мною он. Самый, что ни на есть подходящий. Такой, о каком и грезила. Черненький с белой грудкой, голубыми глазами, пышными усами и забавным пятнышком на носике.
Я прижимаю его к груди: - Ты мой!
Он лезет мордочкой под ворот моей куртки, чтобы согреться, мурлычет и лижет руки. Ленка бежит домой, стянуть немного колбасы, а я придумываю имя: - Мурзик? Нет, как-то банально. Васька? Слишком избито. Маркиз? Да, конечно, Маркиз, с такой-то белой грудкой. Как во фраке.
Маркиз уплетает за обе щеки колбасу. Затем благодарно трется о нас с Ленкой, не забывая мурлыкать.
Но пора домой. Нарвав лопухов в качестве подстилки, мы вновь относим котенка в палисадник. Пригретый и накормленный, он не хочет оставаться один, бежит следом и жалобно мяучит.
- Я возьму тебя, обязательно возьму, но когда-нибудь потом, - твержу я на прощание и закрываю перед его носиком дверь подъезда.
Всю ночь я думала о котенке и с нетерпением ждала утра. Наскоро позавтракав, спустилась вниз и сразу же кинулась к палисаднику. Пожухлая трава была примята на том месте, где он спал, но самого котенка не оказалось.
Напрасно я бегала по двору и звала его: - Маркиз, Маркизушка… Объект моих мечтаний бесследно исчез. Подключившаяся к поискам Ленка опросила всех соседей, пока, наконец, одна из местных бабушек - старожил не вспомнила, что какого-то котенка подобрали женщина с девочкой наших лет.
- Не горюй, мы обязательно выясним, кто это, - ободрила Ленка.
Осень осыпала на землю золотую листву. Ветер переменился на холодный и пронизывающий до кости. И вот уже вскоре закружил первый снег, приударил щиплющий щеки морозец. Постепенно надвигалась зима.
Положив в ранец букварь и одевшись потеплее, я шла в школу, по дороге пиная льдинку. Меня догнала запыхавшаяся Ленка.
- Я знаю, где твой Маркиз, - выпалила она, поправляя наехавшую на глаза модную шапочку.
- Где же он? - с нетерпением я вцепилась ей руку.
Ленка рассказала, что первоклашка из параллельного хвасталась подруге, что у неё дома месяц назад появился замечательный котенок. Они с мамой нашли его на улице. Эта подруга передала новость своей подруге, так по «сарафанному радио» информация дошла до Ленки, которая в свою очередь выяснила, где живет эта девочка и предложила после школы зайти к ней, удостовериться тот ли это котенок.
Так мы и сделали.
Двери открыла улыбчивая интеллигентная женщина.
- Проходите, девочки, вы к Юле? - приветливо спросила она.
- Мы по - поводу котенка, - деловито ответила Ленка, пошаркав ногами о коврик в прихожей.
Тут я вновь увидела его. Это действительно был Маркиз, немного подросший, наевший животик. Ничего не подозревая, он мирно спал на диване в комнате, зарывшись в теплый плед и словно человечек, положив голову на подушку.
- Дело в том, что это наш котенок, точнее мой, - вступила я в разговор.
Из комнаты вышла недоумевающая Юля.
- Мы пришли его забрать, - продолжила я.
Повисла пауза, после чего Юля, сообразив, что к чему начала плакать.
- Мама, - повторяла она, - Мы ведь не отдадим его, правда?
Немного поразмыслив, женщина покачала головой и сказала: - Юленька, я тебя предупреждала, что котенок может быть чей-то, и мы с тобой договаривались, его придется отдать, если найдутся хозяева.
Юля расплакалась ещё сильнее, затем с надеждой посмотрела на меня:
- Пожалуйста, не забирай, - попросила она. - Я его очень люблю.
- Но он мой! - непреклонно стояла я на своем.
Под Юлины рыдания, женщина взяла с дивана сонного, ничего не понимающего Маркиза и сунула мне за пазуху. Он привычно замурлыкал и обнял лапками за шею.
- Берегите его, он удивительный, - сказала она напоследок и захлопнула за нами дверь.
Прижимая к себе Маркиза, домой я неслась вприпрыжку. У меня и сомнений не было, что увидев это чудо, моя мама не устоит.
- Кто там у тебя? - встретила меня мама, грозно подбоченившись.
- Котеночек, посмотри какой хорошенький, - жалобно промямлила я.
- Тебя предупреждали, никаких котят, уноси, откуда взяла.
- Мам, ну пожалуйста, - не сдавалась я.
- Это даже не обсуждается! - отрезала мама.
Удрученно спустившись во двор, я присела на заснеженную скамейку.
- Не разрешили? - сочувственно спросила Ленка.
Я помотала головой.
- Что будешь делать?
- Не знаю, - ответила я.
Морозец между тем крепчал. Медленно надвигались сумерки, и очень хотелось вернуться в тепло.
- Ну, ладно, я, пожалуй, пойду, - сказала Ленка, переминаясь с ноги на ногу. - А ты уж тут как-нибудь сама.
Я достала из-за пазухи Маркиза и опустила на рыхлый снег. Его маленькое тельце задрожало от холода, а глазки посмотрели на меня испуганно и доверчиво. Отвернувшись, я быстро зашагала прочь. Он жалобно мяукал мне вслед. Я обернулась только один раз и, почуяв в моем замешательстве надежду на спасение, он бросился что есть мочи за мной. У меня возникла мысль вернуть котенка Юле, но было стыдно. Я отодвинула Маркиза ногой, и он повалился в снег. Его мяуканье становилось все тише. Пока не смолкло совсем. Пулей взлетев на свой этаж, и не разговаривая ни с кем из домашних, я уткнулась в подушку.
Ночью ударили настоящие морозы, а утром меня душили слезы. Выбежав во двор, я всюду искала Маркиза, но тщетно. Он пропал навсегда. Скорее всего, котик замерз, и заботливый дворник унес с глаз долой окоченевший комочек или его разорвали вывшие ночью собаки или… мне не хотелось думать. Я впервые осознала, что сделала что-то нехорошее и это никак нельзя поправить.
- Прости меня, Маркизушка, прости, - повторяла я. Ещё передо мною стояло лицо Юли, и звучали её слова: «Пожалуйста, не забирай. Я его очень люблю». - Может, он все-таки запомнил, где был его дом и вернулся, - утешала я сама себя. - Спит теперь рядышком с Юлей, свернувшись калачиком на пледе, и поет ей свои кошачьи песни. Но подойти к Юле и спросить я так и не решилась.
С тех пор прошло много лет, но эта история прочно запала в мою детскую душу. Ещё бесконечное множество раз в жизни у меня возникало желание что-то взять и сказать: «Я хочу. Это моё». Ведь с возрастом растут и потребности. Но когда настойчивое хотение застилало глаза, маленьким котенком в душе начинала царапаться совесть. «А не причинит ли твое „я хочу“ кому-то боль и горе?» - спрашивал самый чуткий камертон моего сознания. Я останавливалась и вспоминала себя маленькой девочкой, совершившей свой первый грех. И это горькое воспоминание ограждало от действий похожих. Конечно, не всегда жертвовать своими интересами в пользу других получалось легко и просто, но, каждый раз, когда совесть побуждала меня поступать именно так, мне хотелось верить, что тогда много лет назад холодной снежной ночью, оставленный мною котенок все же нашел дорогу домой.
Бессонница не зажигает свет,
Бессонница решение простое.
Бессонница, беседа тет-а-тет
Со звездами, кометами, луною.
Лежишь глаза уставив в потолок
И мысленно прошедший день листаешь.
Вот здесь я замер, там еще шажок,
Ведь только ночью что-то понимаешь.
Да, был не прав, да, многого хотел,
Есть оправдание-годы пролетают.
И вот за то, что что-то не успел
Меня теперь бессонницей пытают.
Ворочаюсь и так, и так, и так
Нет сна, ну что еще хотят послушать,
Что я влюбился, что большой чудак
И что напрасно я терзаю душу.
А то, что сам себя всегда корил?
Хоть кто интересуется про это?
Нет, все же хорошо, что полюбил,
Ведь это же, как допинг, для поэта.
Прошло пол ночи сна как нет, так нет
И хорошо, ни кто не беспокоит.
Бессонница, беседа тет-а-тет,
Со звездами, с кометами, с луною.
Моя необычная жизнь началась в обычной советской семье. Папа работал на заводе инженером, мама там же крановщицей, а Ленин был наше всё! Каждое утро радио страны требовало от граждан моральной устойчивости, транслируя их счастливое далеко песней «С чего начинается Родина?»
Однако мои пролетарские корни и собственная внешность всегда вызывали во мне большие сомнения, и я донимала бабушку расспросами: «не было ли в нашем роду царей или хотя бы вельмож и вообще точно ли мы русские?» Бабушка тревожно краснела, cвоим «греческим профилем» припадала к пионерскому галстуку, и клялась, что «мы самые что ни есть славяне крестьянского роду племени».
Но сомнения мои только множились. Впервые свои «царские» корни я заподозрила ещё в младшей группе детского сада, будучи посаженной на горшок в центре круга из таких же бесштанных детей, капризно не желающих касаться нежными попками казенных емкостей. Демонстрируя терпимость к холодному горшку, я начала вслух рассказывать сказку про бесстрашного «Тимку-солдата», тут же спонтанно сочиненную. На удивление дети умиротворенно затихли и удовлетворили все свои нужды. С тех пор воспитатели всегда высаживали меня на горшок по центру. Правда, мое неожиданное лидерство в итоге вышло им боком. Как - то во время сончаса, я подбила детей вместо скучного сна прыгать до потолка на пружинящих кроватях. В полете мы дружно скидывали портки, обнажая румяные «пятые точки» и напевая: «Солнечному миру - да, да, да, ядерному взрыву - нет, нет, нет». Мне казалось тогда это абсолютным проявлением свободы и счастья. К сожалению, воспитатели мой порыв не оценили, и после данного инцидента я до конца дня стояла в углу.
По мере взросления мои странные корни проявлялись все ярче. В первом классе я придумала игру «фазенда». У меня дома с приглашенными одноклассниками мы строили крепости, охраняемые солдатиками, и вели друг с другом торговлю. В стратегических целях, я торговала исключительно маминым квасом, разлитым в пробки от старых одеколонов папы, и малюсенькими бутербродами с колбасой, насаженными на спички. При таком раскладе крепости моих оппонентов очень быстро разорялись, за «чечевичную похлебку» ко мне переходили их войска, а моя «фазенда» обретала абсолютную монополию. Более того, разорившихся бывших «противников» я продолжала кормить в долг, и они, присягая мне на верность, катали меня на спинах, дарили свои игрушки, фотки Шварценеггера и вкладыши от жвачек «Turbo» и «Love is». Не слишком довольные родители этих детей окрестили меня «еврейкой», а некоторые не стесняясь в выражениях «жидовкой», советуя не иметь со мной никаких дел. Тем не менее, весь двор продолжал бегать ко мне на квас с бутербродами. Я поинтересовалась у мамы, «кто такие жиды и евреи?» Мама пожала плечами, подчеркнув, что я «советская школьница и разные глупости мне знать не обязательно».
Вообще сверстники меня всерьез не интересовали. В десять лет я прочла двухтомник Гомера, в двенадцать всего Гессе, поэтому первый в кого я влюбилась подростком, был пионервожатый в лагере старше меня на одиннадцать лет. Чтобы понравиться ему и доказать, что я лучшая, я обыграла его в волейбол, теннис и даже в детский настольный хоккей. Но вместо того, чтобы восхищенно пасть к моим ногам, он сильно психанул, обозвал меня дурой и сказал, что мне нужно научиться хоть иногда проигрывать мужчинам. А вечером в железной ракете на спортивной площадке он любил глуповатую, но на все согласную пионервожатую. Ее сладострастное лицо периодически то появлялось, то исчезало в иллюминаторе, а высунутая рука стыдливо прикрывала глаза нарисованному Гагарину. Пережив свое первое разочарование, я крутилась на карусели, запрокинув голову в небеса, до тех пора, пока меня не стало тошнить.
Когда я вернулась из лагеря, впервые за семьдесят семь лет своей жизни захворала бабушка. Решив, что час ее пробил, она позвала меня к себе. «Пришла пора открыть тебе тайну нашего рода, - шептала на ухо бабушка, сжимая мою руку. - Мы вовсе не славяне. Твой прапрадед был евреем очень знатных кровей. Его звали Давид Иохельсон».
Далее история повествовала о том, что набожный Давид женился на украинской красавице, ликом словно писаной с иконы. Она была простолюдинкой, но обладала многими добродетелями, за что даже удостоилась видения Святой Троицы. Пав ниц, она попросила долгих лет себе и на три колена родственников. Собственно прожила она более девяноста лет. Но только дальше в род Иохельсонов внесла свои коррективы война. На Украине начался жестокий холокост, из-за чего Иохельсоны, спасаясь от преследований, изменили свою фамилию на Бойченко - девичью фамилию супруги Давида. Гонений они избежали, даже эмигрировали в Россию, но в самом роду после этого поселились раздор и безбожие, словно проклятие за отступление от корней. Атеистическое сознание все крепло и моя слабо, но все ещё религиозная бабушка уже не смогла воспитать в традициях веры свою дочь, мою маму. Но когда на свет появилась я, бабушка отчетливо усмотрела во мне корни былых Иохельсонов. Сначала она боялась открыть мне правду, но затем у нее появилась уверенность - сделать это нужно, чтобы род наш через меня вернулся к истокам.
- И как же вернуться к истокам? - задала я резонный вопрос.
На удивление четкого ответа на него бабушка не знала. Она надолго ушла вглубь себя, и возможно даже вздремнула.
Наконец, бабушка открыла глаза и сказала: - Ты должна покреститься, как только вновь откроются храмы. А время это придет! Пообещай, что сделаешь. А пока прочти непременно Библию, - добавила она.
- Да где ж ее взять то? - удивилась я.
- Так ведь в библиотеке имени «Ленинского комсомола», - улыбнулась бабушка и, немного подумав, вздохнула - Жаль, конечно, что я так рано ухожу. Я ведь то самое третье колено, которому обещана долгая жизнь. (Надо сказать, после данного откровения бабушка прожила ещё двенадцать лет, каждый день традиционно со всеми прощаясь).
А я на следующий же день отправилась в библиотеку имени «Ленинского комсомола», где открыла толстую книгу в черном переплете и прочла: «В начале было слово. И слово было у Бога. И слово было Бог». Так же из Библии я, наконец, узнала, что евреи - богоизбранный народ, не самые лучшие представители которого предали и распяли Христа. Но Бог воскрес и в своей безграничной любви оставил людям Новый Завет.
Кроме того, в духовных росписях я прочла, что фамилия Иохельсон является редкой, как на территории России, так и соседних стран. В сохранившихся древних грамотах жители с этой фамилией относились к сословию аристократии. Исторические упоминания фамилии можно обнаружить в реестре жителей Древней Руси во время правления Иоанна Грозного. У правителя имелся особой список красивых фамилий, которые даровались только в случае похвалы или поощрения. Тем самым сия фамилия понесла личное первоначальное значение и является уникальной.
Покреститься мне довелось только через семь лет. Когда открылся старый храм, бывший ранее музеем. К тому времени, я действительно воспылала желанием изменить жизнь моей семьи и, конечно, свою собственную. Моей страны больше не было, вокруг царил бардак. В маленьком городе, где я жила с родителями, банкротились все заводы. На переделе собственности богатели какие-то странные упыри да уголовники, а простые трудяги оказались на самом дне «светлого будущего», что строили все эти годы. Мой отец перенес инфаркт. Работала только мама и вместо денег приносила домой кассеты с куриными яйцами, которыми я торговала на перекрестке, дабы выручить хоть немного живых денег. Такая жизнь была точно не для меня.
Потому после крещения я поделилась со священником тайной нашего рода и сказала, что хотела бы взять фамилию Иохельсон.
- Сама по себе фамилия твою жизнь не изменит, - ответил священник. - Измениться можешь только ты сама и то с Божьей помощью.
Но я давно поняла, что жизнь это такой цветик-семицветик, в котором не так уж много лепестков, часть из них уже потрачена и теперь в «новой» стране желать нужно только самого лучшего - богатства, счастья, успеха. Употребить все данные мне свыше таланты на благо. На благо самой себя. И если есть хоть какой-то резон от фамилии, пусть она в этом поможет.
В общем, я собрала свои скромные на ту пору пожитки и махнула в столицу. В сравнении с нашей провинцией Москва жила, как на пиру во время чумы. Каким бы богам в ней не молились, всем правили деньги и невидимая рука Иштар, засевшей где-то в кремлевских кулуарах. Деловой центр днем, ночью превращался в город грехов. Достопочтимые мужи, при свете дня осеняющие себя крестным знамением, под покровом тьмы услаждали себя «кровью девственниц». Новое время диктовало новые порядки.
Процесс же обретения благ очень напоминал мою детскую игру «фазенда», только ещё более продуманную, где «бутерброды с квасом» вообще не доходили до потребителя, а существовали только на бумаге. Вся Москва делала деньги просто из воздуха, покупая и перепродавая ничто.
Благодаря Богом данным талантам в эти новые правила игры я вписалась довольно быстро, минуя промежуточный этап ночевания на вокзале на чемоданах и съема комнаты где-нибудь в Бибирево. Я стала работать концертным менеджером, рассказывая клиентам увлекательные «сказки», перепродавая чужой труд известных артистов и в придачу «потерянный рай», всегда оказываясь в нужное время в нужном месте на элитных тусовках, обретая полезные знакомства.
Также, усвоив былые уроки, я постоянно проигрывала мужчинам, но при этом держала их на дистанции, чтобы дело не закончилось «ракетой». И они сходили по мне с ума. В итоге я выбрала для себя самого лучшего - молодого, красивого и перспективного композитора, воспринимающего мир с томным нигилизмом лермонтовского героя. Мы были беспечные влюбленные эгоисты, живущие только ради самих себя.
А потом… стало происходить нечто странное. В мире, где все покупают машины, берут ипотеки, строят дома, в общем, живут, как все, исчез всякий смысл. Его вырвали с корнем, подменили понятиями успех, безалаберная молодость, сытая старость. Но оказалось это не приносит ни счастья, ни удовлетворения. Я стала замечать, что ни я одна переживаю ощущения, что «вроде все нормально, но что-то не так». Каждый находил для себя свой выход - кто кокаин, кто антидепрессанты, кто просто прыжки с тарзанки, лишь бы заглушить все более разрастающуюся зияющую черноту, поглощающую словно спрут.
Но для меня выхода не нашлось. Мой ненастоящий мир рушился на глазах. Фальшивые друзья, улыбки, работа. Фальшивая я. В дорогих часах и трусах обнищавшая изнутри. Я попыталась найти понимание у человека, с которым намеревалась прожить эту странную жизнь. Я спросила: «Будем ли мы вместе в горе и радости? Сможем ли позаботиться друг о друге, если, например, кто-нибудь из нас заболеет?» Он ответил, что чувствует себя хорошо, и я кажусь ему вполне здоровой, но вообще к какой-то серьезной ответственности он не готов. Выносить за кем-то горшки совсем не входит в его планы, он хочет просто тусить, кайфовать и радоваться жизни. «Так что, не грузи, детка», - сверкнул он отбеленными зубами.
Посмотрев на себя со стороны, я поняла, что превратилась в пустую красивую барби, которая живет с абсолютно пустым красивым Кеном. И наши души настолько далеки друг от друга, что, не понятно есть ли они вообще?
Однако по законам жанра для полного переосмысления всегда должен произойти катарсис. И таким катарсисом для меня стал взрыв.
В тот день уже с утра были жуткие пробки, и мы с коллегой из PR-агентства Владленой, бросив машину, поехали на метро. Настроение было паршивое и Владлена, перекрикивая стук колес, убеждала меня:
- Зря ты не пьешь ады. Я уже третий год на паксиле. Хотя раньше, как ты разной фигней заморачивалась. А сейчас закинула пару таблеток и не парюсь вообще. И психотерапевт у меня нормальный мужик. Советую, сходи…
Устав слушать, я позволила плечистым мужикам, пробирающимся к выходу, оттеснить меня в центр вагона.
Замелькали огни и белоснежные своды с фресками Парка культуры. Люди хлынули к распахнувшимся дверям поезда.
- Подруга, ты где? Наша станция! - раздался голос Владлены.
А следом раздался взрыв.
Я стояла в облаке серого дыма. Владлена лежала у выхода из вагона среди других окровавленных тел. Мимо бежали с криками и стонами люди, в порванной в клочья одежде. У одного мужчины из плеча торчал кусок мяса. Все казалось нереальным. Шатаясь, я сделала шаг и наступила на собственный искореженный золотой крестик. В него попал осколок, и он вместе с цепочкой лежал под ногами в грязи и крови.
Когда рассеялись остатки дыма, ничего не изменилось. Мир остался точно таким же. Не улетел в тартарары. Как написал один мой знакомый поэт: «Завтра будет, даже, если я умру. Черная кошка в темной комнате, лижет… лижет пустоту…» Мир не изменился. Но изменилась я. Когда человек смотрит на жизнь через искаженное стекло своей души, он поступает беспечно, как будто полагая жить вечно, но абсолютно ничего вечного в себе не открыв. Во время взрыва мое искаженное стекло, уже треснутое ранее, разлетелось на мелкие осколки.
Через какое-то время, словно совсем уже в другой жизни я сидела на кухне в простом деревенском доме в гостях у сельского священника отца Сергия. Его матушка Людмила хрупкая и улыбчивая хлопотала по хозяйству. На фоне высокого статного отца Сергия она казалась такой маленькой и беззащитной. Но это было обманчивое впечатление. На матушке держался весь дом. Она являлась настоящим покровом и для отца Сергия и для восьми их прекрасных ребятишек. Отец Сергий рассказывал, что именно благодаря матушке он пришел к вере и стал священником. А она очень многие свои таланты положила на алтарь семьи. В миру Людмиле пророчили блестящую карьеру актрисы и певицы, чему она предпочла стать многодетной мамой. И судя по умиротворению и счастью, царящему в большой семье отца Сергии и матушки Людмилы, это был правильный выбор.
-Мир дому сему! - порог переступил только что вернувшийся из паломнической поездки в Иерусалим отец Павел. - Вот, заезжал в ваш храм с подарками со Святой Земли, решил и вас навестить.
- Благословите, отец Павел и пожалуйте с нами к столу, - радостно встретила гостя матушка Людмила.
Мы пили ароматный чай, слушая рассказы отца Павла об Иерусалиме. За окном летали стрекозы, и легкий летний ветерок доносил дыхание реки. Впервые в жизни я была по-настоящему счастлива.
- У меня и для тебя есть подарок! - сказал отец Павел, обращаясь ко мне. - С Земли твоих предков.
И он достал маленький деревянный крестик ручной работы на простой веревочке.
- Господи, спасибо, отец Павел! - обрадовалась я. - И как вы только узнали? У меня после того взрыва в метро все золотые цепочки под золотыми крестиками рвутся. Я уже и серебряные пробовала. Та же история. Прямо мистика какая-то.
- Этот не порвется! - улыбнулся отец Павел.
Я надела деревянный крестик и вместе с ним свою новую жизнь.
Оглядываясь назад, я видела, что растратила все лепестки данного мне Богом цветка, своего цветика-семицветика на разную ерунду. И у меня остался только последний, один-единственный лепесток.
Как распорядиться им? Куда вложить? Глядя на семью отца Сергия, я поняла главные таланты - это люди. И я хочу служить им всем, но особенно человеку, ради которого я отдала бы теперь весь скарб своих достижений, регалий, возможностей, накопленных в огромных сундуках. Да, да, да, не задумываясь, все эти мнимые таланты, я променяла бы на борщ и милую улыбку того, кого изберет для меня Господь Бог.
Я знаю теперь свои корни. Я дочь Того, кто был в этом мире изгнанником, навсегда его изменив. Того, кто своим воскресением зажег исполинское Солнце любви. Он настоящий Царь царей, а ещё Он мой Отец. И я хочу быть хоть немного достойной своего Отца, вернувшись к Нему через многие поколения своих предков. Я - Лариса Иохельсон.
Иван на камеру по пьяни
Властям подкидывал идей:
«Сожать всех на кол казнокрадов,
Из Думы распустить бл@дей».
Немудрено, что он проснулся
С утра героем соцсетей.
Мой милый, «дуру» я включаю,
Не для того, чтобы тупить.
Все беды от ума, я знаю,
А дурой как бэ легче жить.
Я была ещё подростком, когда у меня украли Родину. Такая же история произошла с миллионами моих соотечественников. Как это случилось, никто толком не понял. В качестве ключевых моментов мне запомнился только бодро взлетающий к небу кулак Ельцина на танке и наркоманы, взрывающие возле Белого дома петарды.
На следующее утро из всех динамиков лилась песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца». А фабрика «Заря» утвердила в производство культовые конфеты «Ельцин на палочке», «Ельцин на полюсе» и «Ельцин в шоколаде».
Воодушевленные деятели разных областей народного хозяйства и творчества наперебой вещали по центральным каналам, что им, наконец, задышалось легко. Вслед за ними принюхивались к новой реальности и простые обыватели. В воздухе действительно чем-то веяло. Но не тем, чем все думали. За обещанной мнимой свободой уже вставало ярмо безжалостной демонизации общества. Под него-то и подставили свои шеи новоиспеченные россияне.
Мой жизненный путь в другой стране начался с работы юристом в «Агенстве по банкротству». По сути это был узаконенный процесс раздела пирога, как в Кэрроловской «Алисе» - «ты сначала раздай, а потом разрежь». Раздавали и резали предприятия, госкорпорации природные богатства. Тащили все и отовсюду. «Агенство по банкроству» призвано было следить за тем, чтобы воровали только те, кому положено и не забывали делиться награбленным с чиновниками. Лоснящиеся лица в малиновых пиджаках с золотыми цепями каждую пятницу появлялись на ковре у начальства и устраивали фуршет. Столы ломились от красной икры, осетрины, окороков, дорогих колбас и шампанского, в то время как работяги на предприятиях месяцами не видели денег, в лучшем случае получая зарплату просроченной перловой кашей и куриными яйцами. С молотка уходили целые заводы, колхозы. Крошки с барского пирога падали в карман молодых предприимчивых судебных приставов, которые описывали станки и машины, продавая их за бесценок своим сватьям да кумовьям. Случались и казусы. Один из арбитражных управляющих, в ведение которого достался курганский аэропорт, как наиболее важный неотчуждаемый стратегический объект, продал его со всеми потрохами китайцам. Он был неизлечимо болен раком и решил обеспечить безбедное существование своей семье. Во время похорон представители администрации поминали его, как «лучшего из лучших», а после их чуть не хватил удар, когда, приехав в аэропорт, они увидели жителей «Поднебесной», вывозящих на металлолом остатки разобранных самолетов. Пришлось выкупать аэропорт за государственную казну. Попадались и настоящие русские мужики с окраин, вилами защищавшие свои колхозы от незваных гостей. Когда один из судебных приставов приехал описывать поля и трактора, эти самые вилы ему пригрозились засунуть в места, не имеющие аналоговых литературных сравнений. На следующий день он вернулся с омоном и дедам, выросшим на своей земле, выламывали руки, штабелями уложив в грязь под дождем, смешавшимся с потом и слезами.
Позже в одном из таких же колхозов, которой должен был быть выставлен на торги, я впервые в своей жизни решила нарушить устав. Председатель колхоза, человек простой и бесхитростный, не надеясь на особую милость с моей стороны - дамы с черной папкой в строгом костюме, все же вознамерился поговорить начистоту. Он провел меня по деревенским семьям с малыми детьми на руках, единственным источником пропитания для которых являлась работа в колхозе. «Не губите. Детей пожалейте», - обреченно просил он. Меня захлестнуло сострадание, помноженное на дух революционного авантюризма, и я битый час подробно расписывала ему юридические схемы сохранения колхоза. Он преданно жал мне руку и кормил домашними пирогами. Совсем скоро я удостоверилась, что возмездие за добрые дела может быть метафизическим и конкретным. Обычно они следуют одно за другим. На обратном пути из колхоза задымился мотор старой Волги председателя, и её ржавые двери заклинило. Мы с трудом выбрались наружу, оказавшись на заснеженной дороге в 40-градусный мороз. В радиусе ближайших километров десяти не предвиделось ни одного населенного пункта. Не зная на ту пору никаких молитв, я искренне просила Иисуса Христа спасти нас, пока председатель ковырялся в изрыгающем черный дым моторе. Несмотря на все усилия, заводиться старая колымага не хотела, зато в ответ на мои молитвы в багажнике нашлась бутылка русской водки. Ей мы растирали щеки, руки и чего греха таить принимали внутрь для согрева. Так нам удалось продержаться на лютом морозе несколько часов, пока нас вконец заиндевевших не подобрал камазист-дальнобойщик.
Придя на работу с обмороженным носом, я узнала, что помогая колхозникам, предала Родину, и не могу более носить высокое звание госслужащего. В общем, меня уволили.
После чудесного спасения я решила покреститься. В ту пору в городе открылся единственный храм, расположенный в городском саду между каруселью «Сюрприз» и кинотеатром «Родина». Его готический вид со стенами из кроваво-красного кирпича нагонял страху на местных кришнаитов, предпочитающих на цыпочках, не дыша, проходить мимо храма к кафе «Ностальжи», и там, выдохнув с облегчением, увлекать путников в бхакти-экстаз под «Хари Раму». Мне же кроваво-красный цвет напоминал об искупительной жертве Христа, который виделся мне среди невысоких, заснеженных холмов, шагающим босиком сквозь городскую улицу.
Крестильное помещение было полно детей и их родителей, как во время праздника в старшей группе детского сада, только вместо конфет и марципанов вручалась новая жизнь. На холодном полу нужно было стоять босиком. Я все ещё кашляла вследствие неудачного вояжа в колхоз, и, признаться, боялась совсем захворать. Но к моему удивлению, после трехкратного погружения в купель наоборот перестало болеть горло. «Веруешь ли?» - спросил высокий священник с длинной седой бородой и внимательными строгими глазами. «Верую», - ответила я.
Суровый вид отца Михаила поначалу меня отталкивал. Елейные улыбчивые батюшки казались куда проще и доступнее всегда сосредоточенного, погруженного в молитву и убеленного сединами священника. Но так сложилось, что приняв через него крещение, именно к нему, словно к любящему отцу, я всегда возвращалась после всех своих перипетий. У него был дар утешения страждущих. И несмотря на внешнюю суровость открытое доброе сердце. К отцу Михаилу вереницей шли люди, пережившие тяжелые утраты близких, неизлечимо больные, калеки и увечные душой. Однажды я видела женщину, которая билась в истерике на ступеньках храма. Её единственный сын покончил с собой. Несчастная так кричала, никто не мог успокоить её, пока не позвали отца Михаила. Он положил ей руки на голову и стал молиться. Неожиданно женщина замолчала, посмотрев на отца Михаила с такой надеждой, словно ей что-то открыл через него сам Господь Бог. Затем они долго говорили, и женщина ушла совсем другая, напитавшись словом. Как только она ушла, появилась ещё одна, с опухшими красными глазами. Её сына убили в пьяной драке. Так происходило изо дня в день. Порой отцу Михаилу даже не удавалось дойти до трапезной. Он служил, утешал и вновь шел служить. Он носил в себе человеческую боль, грехи и горе. А в служении Богу и людям видел единственный способ преодоления дисгармонии жизни.
Нельзя сказать, что с крещением моя жизнь сразу круто изменилась. Хотя песня Виктора Цоя «Перемен требуют наши сердца» оставалась по-прежнему актуальна, но звучала уже в исполнении половозрелых выпускниц «Фабрики звезд». А на вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» журнал Cosmopolitan, не стесняясь, провозглашал: «проституткам, бандитам и попзвездам», транслируя их истории «счастливого далека». И я решила ехать в Москву совершать культурную революцию.
«И в наши дни, где чистота окраин,
у девочки с Харуки Мураками
в мечтах не упыри на maserati,
а тронутые Богом Страдивари…»
«Бред, - не дочитав до конца, отложил мои стихи в сторону литературный редактор. - Поэзия сейчас никому не интересна, тем более такая. Вот если бы у тебя было какое-то врожденное уродство или операция по смене пола или на худой конец способность прочитать свои стихи пятой точкой, продудеть носом, тогда да - бомба. А так…»
«Я ещё музыкальным критиком могу, вот, например, «уходят революционеры внутренних пространств…».
«Окстись, ну, какие ещё революционеры? - редактор посмотрел на меня из-под очков, словно на редкое доисторическое животное. - Народ интересует, кто с кем спал и кто кому в морду плюнул, а чего они при этом поют дело десятое, лишь бы про любовь. На- ка, я тебе черкну телефончик праздничного агента одного, может, на что сгодишься, если не хочешь обратно в свою Тьмутаракань.
«Работа не пыльная, - объяснил праздничный агент. - Продавать полуфабрикаты, хе-хе, то есть фабрикантов на корпоративы. Можно самостоятельно, можно в довесок к какой-нибудь звезде. Иногда ещё с ними хорошо дрессированных животных берут. Особенно шимпанзе Глашу. Тренд сезона».
Так я стала корпоративным менеджером в агентстве «Праздник жизни» и погрузилась в особенности российского шоу-бизнеса. Оказалось, что концертами и продажей своих альбомов звезды эстрады реальных денег не зарабатывают. Их основной доход, позволяющий оплачивать отдых на Мальдивах и средневековые замки в окрестностях Латвии, складывался из выступлений перед поделившими Россию вип-персонами, теми, кто в период моей прежней работы спулил предприятия, госкорпорации и природные богатства. Только теперь они перелезли из малиновых пиджаков в синие вкупе с желтыми галстуками. Наиболее часто заказывали Стаса Зикхайлова и Верку Сердючку, чуть реже Мираж и Виагру. Суммы за их выступления перекрывали гастрольный тур, к примеру, Мадонны или Элтона Джона, а также всю гуманитарную помощь Африке. Но напрямую говорить о деньгах среди новоиспеченной московской элиты считалось дурным тоном, потому в обиходе использовалась формулировка «заложите мой интерес». Обычно этот интерес был со многими нулями, и закладывали его все кому не лень. Помимо артистов неплохой куш перепадал концертным директорам, корпоративным менеджерам, представителям заказчика, тем, кто кого-то кому-то порекомендовал и даже случайному дяде Васе, оказавшемуся в нужное время в нужном месте. В общем, вся Москва жила на посредничестве. Менеджер, «заложивший свой интерес» под Верку Сердючку на новогоднем корпоративе, вполне мог приобрести новый Volkswagen, а самой Верке-Данилке, отплясав разок под елкой кремлевских чиновников не представляло труда поселиться на собственном острове в Карибском море у берегов Белиза, составив конкуренцию Леонардо Ди Каприо. Но на таких крупных дойных коров корпоративные менеджеры вели охоту, воюя друг с другом. В перерывах же между боевыми действиями шла торговля млекопитающими помельче. Среднячковые артисты и выпускники «Фабрики звезд» затыкали малобюджетные дыры, выступая в различных арендованных пансионатах перед офисным планктоном без чувства вкуса и меры. Все подобные мероприятия начинались и заканчивались одинаково. На разогреве выступал какой-нибудь пошлый кордебалет из ярких перьев и перезревших теток, потом был выход шимпанзе Глаши, которая под общие возгласы умиления выпивала бокал вина и закуривала сигару. Кульминацией становилась непосредственно приглашенная «звезда», открывающая рот под фонограмму. Завершалось все пьяными плясками и совместным фотографированием. После полутора лет работы в таком режиме меня окончательно одолела скука. Душа жаждала креатива. И вот однажды мне представился случай проявить себя.
«Поздравляю. Дожили! У нас очень важный заказ для Правительства, - торжественно объявил директор агентства, где я работала. - Необходим феерично-незабываемый Новый год. Предлагаю трансвеститов-пародистов, поющих гермафродитов и карликов для антуража. А на закуску кого-нибудь из камеди-клабщиков».
Переговоры с артистами он поручил мне.
В тот вечер на Кутузовском, погруженная в тяжкие мысли о собственном прозябании в клоаке гламура, вместо того, чтобы нести культуру в массы, я набрела на странных музыкантов. Они шли в клетчатых юбках, белых гольфиках, беретах с помпушками и мехами за спиной. Мои новые знакомые оказались единственным в то время коллективом шотландских волынщиков в Москве. С ними я решила войти в историю.
«Вы только представьте себе Новый год в шотландском стиле! - красочно объясняла я грудастой юной блондинке - пиар-менеджеру орготдела. - Это вам не обезьянки со Стасом Зигхайловым! Это же эксклюзив! Шотландская кухня, еловый эль, великолепный сочный звук волынок, ножки, чеканящие экоссезы и контрдансы».
«А в качестве рекламной акции мы бы хотели по Красной площади пройтись в День народного единства, - добавил главный волынщик. - Типа, как символ дружбы народов».
«Круто, - сдалась, наконец, пиар-менеджер. - Такого никогда ещё не было. Можно неплохой «интерес заложить». Только насчет площади с рутинистами да скинхедами урегулировать, что юбки - это не гей-атрибутика, а национальный колорит».
Мысленно я уже торжествовала, упиваясь незабываемым креативом, призванным сломать пошлые клишированные тренды шоу-бизнеса, но случилось непредвиденное. Когда пиар-менеджер принесла мне на подпись договор, выяснилось, что под Правительство «заложили свой интерес» десятка два ловчил-посредников. И сумма откатов получалась внушительная. Я по честному попыталась объяснить это не искушенным в подобных вещах волынщикам и, несмотря на довольно огромную сумму, которая оставалась им в итоге, они отказались. Из принципа. «Мы не станем кормить прихлебателей. Родина не продается!» - отрезал их глава.
В истерике я упала на телефон и обзванивала все агентства и частников в надежде добыть хоть парочку шотландских волынщиков, предлагала любые деньги. Но их больше не было во всей Москве. В общем, я со своим креативом оказалась в глубоком месте пониже спины.
Пришлось обреченно звонить пиар-менеджеру из орготдела, и поведать о случившемся.
«Ты что? - орала она в трубку так, что искрились радиоволны. - Ты понимаешь, что нас с тобой в асфальт живьем закатают. Бабки за твоих волынщиков уже освоены, кроме того в рекламу вбуханы. Делай что хочешь, а из-под земли их достань».
Накапав корвалола, я выбежала во двор и рванула к своей последней надежде - директору этно-клуба. По дороге мне несколько раз встретились огромные растяжки, на которых сидящий в сугробе шотландский волынщик выдувал из своего инструмента солидных господинов с черными портфелями. Под сенью падающих снежинок они летели в бирюзовую даль, где маячили луковый суп, хаггис и непонятно к чему тут затисавшиеся боварские колбаски.
«Есть одни волынщики, правда ирландские», - утешил меня этно-директор. - В полумраке их можно попробовать выдать за шотландских. Но сразу оговорюсь про нюансы - у них волынки меньше, сам принцип извлечения звука другой, он тоньше и не так сочен. Отличаются также костюмы и танцы. Человек с наметанным глазом различие заметит. Хотя в вашей ситуации остается идти ва-банк, так сказать, «Бог не выдаст, свинья не съест».
В компании уже ирландских волынщиков я приехала к пиар-менеджеру. Она обнимала то их, то меня, повторяя: «Родные мои, да какая разница, Шотландия, Ирландия - we are for peace. Главное, есть дудки, юбки, остальное - частности».
Во время правительственного Нового года мы с ней вместе дрожали, чтобы подмена не вскрылась. В эль добавили хереса, а стены украсили вереницей гирлянд, мигающих на разные лады и не позволяющих долгое время удерживать взгляд в одной точке. Ночь прошла без эксцессов. Под утро довольные чиновники, все допив и доев, повылазили из-за столов и отплясывали импровизированное кантри. Наиболее резвые приставали к волынщикам с просьбой «сбацать что-нибудь из Шнура». Хотя один раз сердца наши екнули, когда тучный государственный муж, опустошив очередной бокал, вдруг произнес: «Это же не шотландские волынщики… это какие-то монстры рок-н-ролла!»
Хотя все так благополучно разрешилось, в агентстве, где я работала, мой креатив не оценили. Поседевший за последнюю неделю директор без сожаления уволил меня «по собственному желанию», напутствовав впредь не выёживаться и слушать старших товарищей. «И как тебе только в голову эти волынщики взбрели, когда в Москве полно трансвеститов? - все сокрушался он. - Одни отказались, бери других - не хочу, они тебе и Пугачеву, и Ротару и даже Гурченко изобразят, не отличишь от оригинала».
«Да ну вас всех», - думала я и впервые за долгое время вспоминала храм в городском саду, как последний островок безопасности в сошедшем с ума мире. Мне захотелось поехать туда прямо сейчас, увидеть отца Михаила, притекающих к нему людей, настоящих, живых. И я купила билет домой.
За время моего отсутствия храм сильно изменился. С одной стороны, он приобрел более боголепный вид - его отреставрировали, покрасили, но с другой, почему-то не чувствовалась всегда царившая в нем атмосфера любви и умиротворения.
Какое-то время я стояла во дворе храма в ступоре, не понимая, что мне делать. Немного придя в себя, расспросила прихожан об отце Михаиле. Выяснилось, что из храма его перевели служить в какую-то деревню. А куда толком никто не знает.
Я брела по знакомым и одновременно чужим улицам родного города не в силах смириться с окончательной трансформацией окружающего пространства. Осиротевшие и потерянные люди шли каждый по своим делам. В голове непрерывно крутились строчки песни группы «Флер»:
«Как вернуться в другую жизнь,
Которая кажется сказкой,
Когда всюду прошел ремонт…»
Я дошла до стиснутой в берегах реки, покрытой коркой льда. Мимо по автостраде неслись машины. Сгущающиеся сумерки усиливали молчаливое безразличие. Вскарабкавшись на мост, я расставила в стороны руки и в порыве отчаяния прокричала в надвигающуюся холодную ночь: «Я не знаю, зачем мне жить?»
Рядом возник силуэт полицейского: «Дура ты. Иди домой, а то в «обезьяннике» узнаешь».
Наутро я слегла с бронхитом. А ещё через пару дней с сильным жаром меня увезли в больницу. Там под воздействием лекарств я почти все время спала. Когда мне стало лучше, за окном уже начало припекать солнышко. Снег постепенно таял, и весенняя капель игриво стучала по крышам. Я стояла у окна, когда вдруг во дворе больницы увидела отца Михаила. Он шел в коротком тулупчике, из-под которого развевалась черная ряса, прижимая к груди целлофановый пакет с Дарами для Причастия.
Протяженность его жизни не знала «начал» и «концов», даже на фоне очевидной демонизации мира и подмены всех понятий. Он продолжал служить. Его сразу же облепили больные. Страждущие, униженные и оскорбленные, которые, как и прежде, напитавшись словом, преображались.
«Отец Михаил, я не могу себя найти», - сказала я.
«А ты попробуй прилепиться к Господу, и тогда внешний двор станет не важен», - ответил он спокойно и ласково.
Его глаза были полны усталости. Голову окончательно убелила седина. Но в сердце по-прежнему жила любовь к Тому, кто тоже в этом мире был изгнанником. И мне виделось, как экзальтированное от собственной аномальности зло начинает клокотать, чувствуя свою кончину. А он стоит по-прежнему у врат собора из кроваво-красного кирпича, и солнечный луч, отражаясь от сусального золота куполов, падает на дорогу, по которой идет навстречу Иисус Христос.