Увидела сон я как-то раз,
Проснулась, протёрла глаза.
В нем было сказано достаточно фраз,
По щеке проскользила слеза.
«Жаль, что сон»: подумала я,
Ведь так хочется услышать из уст.
Что я тебе до безумства нужна,
И снова пришла ко мне грусть.
Ну что ж, значит так нужно,
Что бы ты во сне со мной говорил.
А в моей комнате стало так душно,
Хочу, одно, что б углерод меня удушил.
Ты спишь, любимый… Я любуюсь
Чудесным обликом твоим!..
Спи, Солнышко! А я целую
Златые волосы твои!..
Любимый! Как же ты прекрасен!..
Ты спишь… Что видишь ты во сне?
Днём взор твой нежен, добр и ясен,
Когда он обращён ко мне…
Во сне чуть вздрагивают губы…
На них играет лунный свет!
Спи сладко, милый, самый любый!..
Прижмись доверчиво ко мне!
Губами век твоих коснулась …
Легонько, чтоб не разбудить, —
А ты сквозь сон мне улыбнулся…
Иль это лунный свет шалит?!
Тебе шепчу я еле слышно:
«Спи, Солнышко! Спи, ясный мой!»
Часы ночные мчатся быстро…
Не потревожу твой покой!
Ты спишь сейчас уже наверно…
А я пишу ТЕБЕ!.. Пишу!..
Ты спишь… и дышишь равномерно…
Увидь меня во сне,. ПРОШУ!..
Уходит год, такой прекрасный!..
Год, подаривший мне ТЕБЯ!..
А всё, что было в нём ненастным…
Забудем!.. Да, ЛЮБОВЬ МОЯ?
Ночь на дворе… Пора ложиться…
Всех дел не сделать всё равно!..
Спи МИЛЫЙ МОЙ!!! И пусть приснится
ТЕБЕ сон дивный, как кино!..
Будто шепчу ТЕБЕ на ушко:
«СПОКОЙНОЙ НОЧИ, МИЛЫЙ МОЙ!..»
Вот так… поправлю чуть подушку…
«Я ТАК ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, РОДНОЙ!!!»
Забыта грусть, когда плечо родное,
Надежное любимое плечо,
Закроет от беды любой собою!..
На нём и в лютый холод горячо!
Забыта грусть, когда ТВОЙ шёпот милый
Дарит усладу, Счастье и покой!!!
И Сердце к ТЕБЕ рвётся с новой силой!..
И властвуешь ТЫ телом и душой!
В ответ ТЕБЕ я вновь шепчу на ушко:
«СПОКОЙНОЙ НОЧИ!.. МИЛЫЙ, СЛАДКИЙ МОЙ!..
ТВОЁ плечо — бесценная подушка…
Я ТАК ЛЮБЛЮ!.. ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, РОДНОЙ!!!»
Я всхрапну… на один глазок. Секундок так на девятьсот.
Я, засыпая каждый вечер,
Надеюсь встретиться во сне
С тем, кто дороже всех на свете,
С тем, кто так люб, желанен мне!..
Я, засыпая, повторяю
До бесконечности: «ЛЮБЛЮ!»
Глаза тихонько закрываю…
В мой сон прийти Его молю!..
Во сне со мной Он неразлучен…
Одни под звёздным мы шатром!..
И стук Сердец наших созвучен —
Мы на дыхании одном!..
Вселенский ветер колокольцем
Звенит в небесной тишине!..
Я Счастье пью своё до донца!..
Не наяву,… а лишь во сне!..
Как не хочу я пробужденья!
Как страшно сон свой прерывать!
Исчезнет милое виденье…
И я проснусь одна опять…
В июне того года он гостил у нас в имении — всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!
На Петров день к нам съехалось много народу, — были именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну…
В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменивались незначительными словами, преувеличенно спокойными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это было трогательно и жутко. Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
— Да, если позволите, утром, — ответил он. — Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.
Отец легонько вздохнул:
— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра…
Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись одни, мы еще немного побыли в столовой, — я вздумала раскладывать пасьянс, — он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
— Хочешь, пройдемся немного?
На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:
— Хорошо…
Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот…
— Капота нет, — сказала я. — А как дальше?
— Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает…
— Какой пожар?
— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот…» Времена наших дедушек и бабушек… Ах, боже мой, боже мой!
— Что ты?
— Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя…
Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому:
— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер…
Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то короткий срок — ведь все в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Я горько заплакала…
Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, — и мы перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовместность между нами и окружавшим нас радостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос…
Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все то волшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, что называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца… Девочка давно выросла, осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготками завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем бог пошлет… Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне…» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
3 мая 1944
Задуманное перед сном отправляется прямо на небо…
Когда Ты дома я не сплю
И это объяснимо!
«Сон, приходи! — его молю —
Ведь спать необходимо!»
А когда дома нет Тебя
Мне без Тебя не спится!..
Разлука-горечь миндаля!..
Мне б сладости крупицу!
Мне бы бальзама губ Твоих!
Твоих объятий жарких!
Мне бы слиянья тел нагих!
Любви и страсти яркой!
Ночь опереньем журавля
За окнами кружится…
Не надо больше миндаля,
Я жду любви Жар-Птицу!
Скорей бы новый день настал
И Ты домой вернулся!
Ты далеко… Ты спишь. Устал…
Но знаю, улыбнулся!..
Жора спал, как убитый. Причём минимум раза три.
Кошмар ночью снился,
вот и сон в рукУ,
у меня, возможно,
не одно кУ-кУ!
Ветер с вишни оборвал
листья…
В голове сумбурный шквал
мыслей…
Порождает суррогат
осень…
Щёки вечером горят
в восемь…
Ветки сливы бьют в окно
слышишь?!?
Поздно… Спать пора давно
Тише…
Только сон как карандаш
сточен…
Пишет лишь обрывок фраз:
«ОЧЕНЬ!!!»
И я пришёл, меня, Вы, звали! …
Довольно ж, боли и печали!
Велите! … Свечи зажигать!
Вино любви устало ждать! …
Кошачий хвост коснулся носа …
В момент тончайшего вопроса …
«Апчхи!» по спальне … Как гроза!
Как громогласное «Ура!»
В далёкий день Бородина!,
Срывая, напрочь занавески!, …
Роняя всё — картины, фрески!, …
Сдувая воск с горящих свеч!, …
Срывая пеньюары с плеч!, …
Неслось! …
По спальне и по зале!,
Вздымая с бочек пыль в подвале!, …
Забилось в угол, и! …
Тряслось! …
— От, чёрт! И снова не сбылось! …
* * * * * * * * *
Иногда такой хороший сон приснится — хоть не просыпайся. Некоторые так и поступают.
Я стоял на автобане и озирался.
Ни одной ямки, ни одной выбоинки, даже трещинок и тех не было видно. Асфальт ну просто как стёклышко.
И куда же это меня занесло?
Мимо со страшной скоростью пролетали автомобили.
Они мчались так быстро, что я не успевал разглядеть номер.
Мой мозг в лихорадочных конвульсиях трепыхался в черепной коробке, где я?
Куда это я попал? Спросить было не у кого, да я и не пытался этого сделать, стараясь определить, и куда же меня всё-таки занесло.
Уж не заграница ли?
Да и как я спрошу, если не знаю ни одного языка, кроме русского.
Глянь- ка и асфальт как стекло, да и дураков нет.
Заграница, пожалуй, может Германия.
Я судорожно пошарил по пустым карманам.
Вот досада и денег нет. Да и кто же их тут возьмёт деньги наши, хоть может бы и взяли, так и их всё равно нет.
У края автобана на небольшенькой площадке примерно в две, три машины, торчал пожарный гидрант, а рядом кран. Наверняка воды нет, я судорожно повернул кран. О чудо, из крана сильным напором потекла вода.
Ни фига себе, вода на автобане в чистом поле.
Точно заграница, не может быть у нас такое.
Я умылся, вода была прохладная и чистая. Немного подумав, я всё же решил напиться. Так она ещё и вкусная и ничем не воняет.
Умер наверное и в рай попал. Эх блин жалко, кой-какие дела у меня там остались, недоделал.
Я наклонился и мазнул рукой по асфальту, ни пылинки.
На самой середине этой небольшенькой стоянки, стояла красивая лавка с совершенно целыми деревянными прожилинами на сидении и спинке.
Никаких надписей, как будто только что выкрашена.
Я присел, от палящего солнца меня закрывал разноцветно раскрашенный козырёк.
Повернувшись от автобана в сторону кювета, я увидел строго зелёный газон, такой ровный, будто футбольное поле. Я конечно пытался отыскать глазами, хоть какой-нибудь мусор, но мои старания были тщетными.
Вдруг около меня, мигая правым повортником остановился сверкающий новизной красавец -автобус. Передняя дверь бесшумно открылась, и из чрева автобуса вышла миловидная девушка-кондуктор в форменной одежде, будто она стюардесса какого-либо воздушного лайнера и подойдя ко мне спросила на чистом русском языке.
— Извините, пожалуйста, если Вам в сторону Саратова, то мы были бы рады Вас подвезти.
-Денег нет, -изучающе разглядывая миловидную особу, огрызнулся я.
-Так мы Вас и без денег довезём. Пожалуйста проходите в салон.
-Где я? -раздражённым голосом, — спросил я.
— До города ещё пятьдесят вёрст. Вам, что нездоровится? -участливо спросила кондуктор — стюардесса.
-Похоже, что да, — ответил я, и перевернувшись на другой бок проснулся.
— Весь мой лоб был в обильной испарине. Я присел на койке и вспомнил.
Так ведь сегодня первое апреля.
Эко меня сверху разыграли, вот додумались.
Про такое говорят: «В страшном сне, не приснится»