Людей, имеющих больше достоинств чем недостатков…
режущих правду-матку в обществе не переваривают.
Всеобщей любовью пользуются ущербные, тщедушные и хитренькие приспособленцы… которых необходимо жалеть, ласкать, баловать,
чтобы на фоне ущербности, идиотизма и просто лукавства…
Чувствовать себя сильным, щедрым и мудрым благодетелем… вольно-невольно выращивая в обществе самовлюблённых, наглых-нравственных и моральных эгоистов.
Эта женщина земная не дает
мне надежды никакой,
Но, вместе с тем,
Если рядом я - она всегда поет!
А уеду - перестанет…
А зачем?
Если человек сам не испытает себя и не узнает на что он способен, то никто никогда не узнает, какие силы, способности и таланты были заложены в нем.
Всё, чего ни будете просить в молитве, - верьте, что получите, - и будет вам.
- Правд много, истина одна!))
- и какова истина?
- О! Если бы так легко было её пояснить… но к истине можно лишь открывать путь, а прийти к ней может каждый только сам. ;)
Если человек по натуре упорный искатель, он найдёт и тогда такой человек сам станет мастером и проводником, дающим в руки ключи ;))
- может истина это путь познания жизни.
- Истина - это всё, это сама природа и сама жизнь.)
- правда каждого тоже часть жизни, как и добро со злом, как и смерть, как и все, так может быть истина в принятии этого всего таким какое оно.
- Всякое мнение - правда!) Несмотря, что мнения мы имеем разные, всякое заслуживает уважения. Хоть и может совсем не совпадать с нашим собственным. Даже глупое мнение правда для глупца и потому его нельзя исключать… Да. Не просто принятии, но и благодарности за это. Всегда стоит благодарить, даже своих врагов.)
- согласен.))
- Значит понимал то, о чём спрашивал ;))
- конечно, но хотелось очень тебя послушать.))
- Поэтому, я писала так, как если бы писала непосвящённому.) Ведь известно, что у стен есть уши ;)
Единственный надежный способ сохранить самое дорогое и сокровенное - никого в вышеназванное не посвящать.
Круженье над тайной…
Всё ближе и ближе,
Всё уже и уже круги.
Я чую, вдыхаю, я слышу, я вижу
Вот там, где не видно ни зги.
Да нет, не во сне, не в догадках - воочью,
Почувствовав в небе упор,
Находит душа сокровенную точку,
Из коей родится простор.
Ну вот он раскрылся - бездонный, бескрайний -
Всем виден, всем ясен - гляди!
А Тайна осталась великою Тайной,
Но вся уместилась в груди.
Есть что-то внутри тебя, что нельзя потрогать, оно только твое. Это надежда…
Я просто о Тебе молюсь, смиренно перед образами…
Пусть не коснется Тебя грусть,
не полнятся глаза печалью.
Я просто о Тебе молюсь,
чтобы любовь согрела душу,
чтоб вереница дней Твоих шла бесконечно, не нарушив,
Тобой задуманных идей,
Твоих стремлений и задач…
Я просто о тебе молюсь -
не плачу я… И Ты… не плачь…
Я просто… о Тебе молюсь…
Все искреннее и сокровенное - вера и любовь - бережно хранится глубоко в душе и показывается лишь избранным; все, что выставлено напоказ - приготовлено на продажу так или иначе.
На мостовой играют солнца блики,
А на душе снега метет зима.
Цветы разлуки - желтые гвоздики
Несу тебе и не схожу с ума.
Как это странно, глупо и нелепо
И, главное, не надо даже слов.
Несу букет, слепой, безумный слепок
Твоих любимых бархатных цветов.
Зачем гадать, что будет, что не будет, -
На сто вопросов лишь один ответ.
И мне сейчас совсем чужие люди
С неясной грустью молча смотрят вслед.
В твоих глазах ни радости, ни муки,
И я не понял, ты или не ты:
Взгляд был спокоен, но дрожали руки,
Когда ты в вазу ставила цветы…
Расстались, как и не были знакомы -
Двух гордых душ могучая стена.
Приехал ночью, глянул, а над домом
Цветком разлуки - желтая луна.
Но тишина внезапно раскололась,
И я не верил слуху своему,
Услышав в трубке твой далекий голос:
«Ты напиши. Я все теперь пойму…»
О самом сокровенном проще рассказать совершенно чужим людям.
Иван.
Помню, как он впервые пришел к нам в храм: такой забавный мужичок-лесовичок. Небольшого роста, полный. Робко подошел ко мне и попросил поговорить с ним.
Сказал, что тяжело болен, и жить ему осталось недолго. «Если сделать операцию, врачи говорят, проживу еще шесть месяцев, а если не сделать, то полгода», невесело пошутил он. «За свои 66 лет, я как-то никогда не задумывался ни о жизни, ни о смерти, а вот сейчас хочешь, не хочешь, а нужно готовиться. Помоги мне, батюшка!».
Он стал часто приходить на службы, читал Евангелие. Регулярно причащался, но одного я никак не мог от него добиться. Очень уж мне хотелось, чтобы он покаялся.
Не так, как часто говорят люди, приходя на исповедь. «Грешен». Спросишь: «В чем». Ответ: «Во всем». И молчок, «зубы на крючок». И как ты его не раскачивай, - ну не видит человек в себе греха, хоть ты его палкой бей.
Мы каждый день молимся молитвами святых. А они себя самыми грешными считали.
Читаешь: «Я хуже всех людей».
Думаешь: «Что, даже хуже моих соседей»?
Не понимаем, что чем выше поднимается в духовном плане человек, тем больше ему открывается его несовершенство, греховность натуры. Это как взять листок белой бумаги и поднести его к источнику света. С виду листок весь белый, а в свете чего только не увидишь: и вкрапления какие-то, палочки.
Вот и человек, чем ближе к Христу, тем больше видит себя дрянью.
Никак я не мог этой мысли Ивану донести. Нет у него грехов, и все тут. Вроде искренний человек, старается, молится, а ничего в себе увидеть не может.
Долго мы с ним боролись, может, и дальше бы продолжали, да срок поджимал. Начались у Ивана боли. Стал он в храм приходить реже. По человечески мне его было жалко, но ничего не поделаешь. Бог его больше моего пожалел, - дал такую язву в плоть. Неужто было бы хорошо, если бы он умер внезапно, - во сне, например? Пришел из пивной, или гаража, лег подремать - и не проснулся. Болезнь дана была Ивану во спасение, и мы обязаны были успеть.
Однажды звонок: «Батюшка, Иван разум потерял. Можно его еще хоть разочек причастить»? Всякий раз после причастия ему становилось легче. Поехали в его деревеньку. Дом их стоит на отшибе, метров за сто от всех остальных. Захожу и вижу Ивана.
Сидит Иван на кровати, он уже не мог вставать, доволен жизнью, улыбается. Увидел меня, обрадовался, а потом задумался и спрашивает: «А ты как попал сюда? Ведь тебя же здесь не было».
Оказывается метастазы, проникнув в головной мозг и нарушив органику, вернули его сознание по времени лет на тридцать назад:
Он сидел у себя на кровати, а вокруг него шумел своей жизнью большой сибирский город, в котором он когда-то жил. Он видел себя на зеленом газоне в самом его центре, кругом неслись и гудели машины, сновал поток людей. Все были заняты своим делом, и никто не обращал внимания на Ивана.
И вдруг он увидел напротив себя на этом же газоне священника, к которому он подойдет только через тридцать лет: «Неужели и ты был тогда в моей жизни»? Я решил немного подыграть ему и сказал: «Да, я всегда был рядом. А сейчас давай будем собороваться, и я тебя причащу». Он охотно согласился. За эти полгода Иван полюбил молиться.
Через два дня, утром в воскресение перед самой Литургией я увидел его, входящим в храм. Он был в полном разуме, шел ко мне и улыбался:
«Батюшка, я все понял, я понял, чего ты от меня добиваешься».
И я, наконец, услышал исповедь, настоящую, ту самую, которую так ждал. Я его разрешил, он смог еще быть на службе, причастился, и только после этого уехал. Перед тем, как уехать, он сказал: «Приди ко мне, когда буду умирать». Я обещал.
Наверное, через день мне позвонила его дочь:
- Вы просили сообщить, - отец умирает. Он периодически теряет сознание.
Я вошел к нему в комнату. Иван лежал на спине и тихо стонал. Его голова раскалывалась от боли. Я сел рядом с ним и тихонько позвал:
- Иван, ты слышишь меня? Это я. Я пришел к тебе, как обещал. Если ты меня слышишь, открой глаза.
Он открыл глаза, уже мутные от боли, посмотрел на меня и улыбнулся. Не знаю, видел он меня или нет? Может, по голосу узнал. Улыбнувшись в ответ, я сказал ему: - Иван, сейчас ты причастишься, в последний раз. Сможешь? Он закрыл глаза в знак согласия. Я его причастил и умирающий ушел в забытье.
Уже потом его вдова сказала мне по телефону, что Иван пред кончиной пришел в себя. «У меня ничего не болит», сказал он, улыбнулся и почил.
Отпевал я его на дому, в той комнате, где он и умер. Почему-то на отпевании никого не было. Видимо время было неудобное. Когда пришел отпевать, посмотрел на лицо Ивана, и остановился в изумлении:
Вместо добродушного простоватого мужичка-лесовичка, в гробу лежал древний римлянин, и не просто римлянин, а римский патриций. Лицо изменилось и превратилось в Лик. Словно на привычных узнаваемых чертах лица, проступило новое внутреннее состояние его души. Мы успели, Иван…
О, великая тайна смерти, одновременно и пугающая, и завораживающая. Она все расставляет по своим местам. То, что еще вчера казалось таким важным и нужным, оказывается не имеющим никакой цены, а на то, что прежде и внимания не обращали, становится во главу угла всего нашего бытия - и прошлого и будущего.
Не нужно плакать об умерших, дело сделано, жизнь прожита. Нужно жалеть живых, пока есть время. А оно обманчиво, течет незаметно, и заканчивается внезапно. Там времени нет, там - вечность.
Родственники Ивана почти не заходят в храм. Никто не заказывает в его память панихид и поминальных служб. Но я поминаю его и без них, потому что мы с ним за те полгода стали друзьями, а друзей просто так не бросают.