28 августа ей могло бы исполниться 70 лет.
Так уж случилось, что фильм по моему сценарию оказался последним, в котором снялась Наталья Гундарева. Это был 2001 год. Нет, я не верю во всякие дурацкие предзнаменования, но все же до сих пор дико жалею об одном… Ладно, по порядку.
Тогда Кирилл Серебренников решил сделать мини-сериал о своем родном городе — «Ростов-папа». Каждая серия была законченной историей.
Мой сюжет, очень вкратце, таков: знаменитая певица приезжает на гастроли в Ростов и вдруг решает сбежать, от менеджеров, от поклонников, от славы. Знакомится со случайным парнем. Который живет сам по себе, и даже не знает, что перед ним звезда. В общем, быстрый и яркий роман на фоне Дона.
Актрису на роль сбежавшей звезды искали долго. Нужна была знаменитая, в возрасте, очень яркая. Кто-то из актрис быстро отказывался: малоизвестный (тогда) режиссер и вообще никому не известный сценарист. Да, это был мой самый первый сценарий. А кто-то был готов, но не подходил: не тот темперамент. Вдруг Серебренников звонит и торжественно сообщает: «Будет Гундарева!». Я принял это за шутку. Гундарева? Нет, невозможно. Она была для меня богиней. Гундарева! Сладкая женщина, гражданка Никанорова, подружка Труффальдино из Бергамо. И особо любимая моя роль — жена Бузыкина из «Осеннего марафона» — очень сильная и очень несчастная.
Но Гундарева действительно согласилась участвовать. Первым делом она прочитала сценарий и сказала: «Давайте сюда автора! Мне надо с ним поговорить». Звучало угрожающе.
Мне дали ее номер телефона. Я дико боялся звонить. Ожидал, что она скажет: «Молодой человек, с чего вы взяли, что умеете писать сценарии? Идите, гуляйте, а мне напишет роль настоящий сценарист».
Набрал потной рукой. Услышал ее голос. Робко так говорю: «Здравствуйте, Наталья Георгиевна, это вот Алексей, который…» — «А! Я поняла. Леша, спасибо, что позвонили. Давайте встретимся, надо немножко доработать, вы не против?»
Силы небесные. Гундарева, великая Гундарева спрашивала меня, не против ли я… Да я был готов ей туфли чистить, мыть посуду, выносить мусор.
И мы встретились. Она тогда уже сильно похудела, очевидно вследствие болезни, которая ее и доконала. Той, пышной и круглоликой Гундаревой уже не было. Не было «сладкой женщины». Но вся сила, вся актерская страсть никуда не делись. И был этот голос, мощный и нежный одновременно. Гундарева сходу взяла меня в оборот: «Так, ну давайте разберем…» И достала сценарий, в своих пометках. Она говорила, я быстро записывал. Она объясняла мне, сценаристу, какой должна быть ее героиня. И почему вот этот поступок она может сделать, а вот этот никак не может. Только часто спрашивала: «Вы не возражаете?» (Почему-то я не возражал.) При этом пристально смотрела мне в глаза. И если замечала мимолетное сомнение, говорила, причем очень ласково: «Леша, ну поверьте мне, я же это все чувствую нутром. Я ведь как животное».
Короче, примерно за час у нас родилась совсем другая героиня. Ну почти другая. Да, оставалась певица и звезда, да, она встречала случайного парня, да, любовь… Но вся эта любовь уже возникала иначе. И бегство героини тоже было сделано внятно: не спятившая бабенка, а уставшая, изможденная женщина. Которая давно ищет любви.
Нет, я не думаю, что Гундарева переписывала свою роль, потому что чувствовала: она последняя. Просто я знаю, что она всегда так работала. Много позже мне говорили, что тогда она уже очень неважно себя чувствовала, но я этого не замечал. Она схватила меня и закружила — своим обаянием, мудростью, силой. «Я ведь как животное».
А потом я увидел ее уже на съемочной площадке. Но там общение было мимолетным. Наталья Георгиевна работала, ей было не до трепа. Помню, как после очередного дубля она начала озираться: «Где гример? Мне надо поправить грим!» А девушка-гример куда-то исчезла. Гундарева сделала властный жест: «Быстро найти!». Привели гримершу. Наталья Георгиевна жестко сказала: «Вы всегда должны быть рядом. Мы работаем, понимаете? Вы можете понадобиться в любую секунду!»
Она была актриса до последнего кадра, до последнего вздоха. Большой, настоящей русской актрисой.
А что касается предзнаменований… Та серия с Гундаревой имела отдельное название. Придумал его я, и мне до сих пор кажется: если бы я назвал фильм иначе, может, Наталья Георгиевна прожила бы дольше. Нет, конечно, это бред и суеверия, но все же. Ведь ей было всего 56. Она бы столько еще сыграла, наша великая сладкая женщина.
Серия называлась «Ее последняя любовь».
ЭНТИНУ
Кругом снуют и те, и эти,
Что «впереди планеты всей»:
Здоровья Вам, товарищ Энтин —
ЗаЧУДОЧАНГнутый еврей.
Хоть в нём и погиб великий человек, но маленький всё же выжил и довольно неплохо устроился.
«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»
— «Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы «Ада — Отвечает: «Я» — Анна Ахматова
«Земную жизнь пройдя до половины…»
- Так начинал свою поэму Дант
И не слагал в честь венценосцев гимны:
Живописал пером кромешный Ад.
«БЕРЁЗКА»
«Берёзка» несравненная и нежная,
России и триумф, и апогей:
В афишах имя звонкое — Надеждина,
А в каждом дивном па видна Бруштейн.
ШОЛОМ, ВАН ДАММ!
Жан-Клод ван Дамм, тебе шолом
Приветливо кричат евреи.
Распахивает настежь двери
Пред другом наш еврейский дом!
САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
Писатель русский, мысли исполин,
Как прежних, так и будущих времён:
Проблема в том, что Салтыков-Щедрин
Сегодня малость недооценён.
ПАМЯТИ ТАБАКОВА
Вы мир покинули де-факто и де-юре,
И свет, пусть ненадолго, но померк:
Прощайте, господин бригаденфюрер!
Прощайте, самый лучший Шелленберг!
ПАУЛСУ
В песне жизни хватает пауз,
Но звучат в ней любви слова.
Вы всегда с нами, Раймонд Паулс,
Потому, что любовь права.
ИРВИНГ БЕРЛИН
Судьба ему безвестие пророчила,
А он сразился с собственной судьбой:
Так Ирвинг Берлин - гений из Толочина
И стал американскою мечтой.
… такое впечатленье, будто в бой
поспешно рвутся полем две пятёрки
настырных лошадей. И там - в потёмках,
их ход всё ж виден глазу человека.
В конечном счёте, может, и сам бог
протягивает в каждом нужный вектор,
для восприятья музык, с той же целью,
как, и когда пускается сапог
тревожить сцену.
И две пятёрки падают на снег.
Потом поочерёдно ряд проталин
дрожит под ними.
Словно все ватаги
собрались воедино и дерутся
за право обнажить рояльный нерв,
направив оный в маленькое русло,
что протекает вдаль средь нотных кладбищ.
Вот зал трагичен. Зал до дрожи, нем.
И трепет клавиш…
СМЕРТЬ МАНДЕЛЬШТАМА
Кто-то вырыл когда-то глубокую яму
У Саперки - вернее, не яму, а ров:
Там теперь городская вполне панорама -
Взор ласкают аллея и клумбы цветов.
У речушки Саперки случилась не драма,
Что есть жанр иль страстей необузданных взрыв:
Там Великий Палач раздавил Мандельштама,
Как ненужный России созревший нарыв.
Палачу убивать было вовсе не внове,
Как и лить до убийства на жертвы елей.
Он любил вид и вкус человеческой крови,
Что лилась из страны самых мелких щелей.
А Поэт был тщедушен, но силою духа
Надувал, как Борей, кораблей паруса,
А Палач не имел ни малейшего слуха,
И ему пелена застилала глаза.
А Поэт жил в пространстве зачитанных книжек,
А Палач - в мире ядом напитанных жал,
А Поэт презирал лебезящих людишек,
А Палач только их, как себя, понимал.
И, поэтому, рвущей сознанье, весною -
В бирюзовой дали пели песнь соловьи,
Палачом был Поэт подготовлен к убою,
И распалась гирлянда Вселенской любви.
И ушёл Мандельштам в сентябре по этапу,
Поменяв на барак чинный лоск площадей,
И менялись конвои, вагоны и трапы,
Для него, как для прочих распятых людей.
Кто - подаренный милой кисет, кто - кастет,
И, при этом, делили убогую пайку
Арестанта, которого сутки уж нет.
Где лежит Мандельштам, никому неизвестно:
Лес и звёзды не знают, луга и поля,
Но, из множества версий, одна лишь уместна -
Без сомнения, спит он в планете Земля.
«НОЧЬ НЕЖНА»
Скотту Фицджеральду
Уходят лучшие из всех,
И в слёзы обратился смех
На грани бытия и сна -
Там, где, конечно, ночь нежна.
Великие люди бывают разной масти…
ДАЯНАМ
Даяны - это мощь страны,
Надежда, воля, честь,
И дети могут видеть сны,
Когда Даяны есть!