Мысль изнасилована творческим процессом
Милый друг, я знаю, я глубоко знаю,
Что бессилен стих мой, бледный и больной;
От его бессилья часто я страдаю,
Часто плачу в тишине ночной…
Нет на свете мук сильнее муки слова.
Приходили мысли,
Покружили возле,
В тишине повисли
И исчезли после.
Ходит Муза где-то,
Мыслит, видно, гадко
Непорядок это
И пуста тетрадка.
На уроках рисования мне частенько доставалось выносить корзину с бумагами. Делала это я не совсем охотно, можно сказать, даже из-под палки, вернее из-под указки, которой учитель рисования стучал по своему столу.
-Ты снова идешь выбрасывать мусор, - говорил он мне, топая ногой и комкая мой пустой лист, на котором я не удосужилась за весь урок поставить даже точку.
Владислав Иванович, - почтенный лысовато-кудрявый старец, был человеком весьма невысокого роста. Наверняка, он невыразимо стеснялся этого факта, иначе зачем ему было носить странные ботинки, щелкающие при ходьбе высокими квадратными каблуками.
Ботинки эти шил старцу наш сельский сапожник- редкий пьяница. Он же и посвящал приходивших к нему с заказами селян во все сплетни, которые только удосужился запомнить, не брезговал он и историей о ботинках художника, и о какой-то даме, у которой две ноги были не одинаковой длины.
-Коротышка так и сказал, мол, приладь каблук поширше и повыше, - горланил сапожник, беседуя однажды с таким же, как и он сам, пьяницей и стуча изо всей силы по железной колодке, на которую забыл натянуть обувь. Заметив оплошность, а также меня, стоящую робко на пороге сапожной мастерской, дядя Матвей в сердцах сплюнул.
-Тьфу ты, мать твою в дивизию! Чего стоишь, как изваяние, проходи уже.
Посещая сапожную мастерскую, - захламленную изношенной обувью, которой постыдилась бы и сама мусорная свалка, я думала о чём угодно, только не о замудрённых фразах. До мужчины, очевидно, дошло, что не каждый ребенок поймет высказывание о дивизии с матерью, и тогда он встал и приблизился ко мне, поправляя свои залапанные очки.
-Заходи, говорю, - он взмахнул молотком, указывая им на дальний угол, где стоял табурет, а я втянула голову в плечи.
…Подвергшись словесной экзекуции на очередном уроке рисования, я не удержалась и рассказала Владиславу Ивановичу о том, что слышала от сапожника.
Старик на некоторое время потерял дар речи, плюхнувшись на стул и пряча под него ноги, а потом влепил мне жирную двойку и резво расписался.
-Мало того, что ты бездарь, каких поискать, - сказал он мне тогда, почесывая лысину и буравя меня своими глазками-бусинками, -так ты еще и гадости всякие подслушиваешь!
- Желаю видеть ее родителей!- крикнул он моей классной руководительнице в лицо несколькими днями позже. Он специально пришел в её кабинет, и, не замечая учеников, притихших при его появлении, гневно так потряс старым кожаным портфелем. -Девочка совершенно тупа! Она абсолютно не владеет ни карандашом, ни кистью, я вообще не знаю, можно ли её научить рисовать хотя бы простой прямоугольник, не говоря уже о чем-то более сложном.
Сидя за своей партой и трясясь от ужаса, я смотрела на старца и не могла себе даже представить, что этот человек однажды будет показывать мои рисунки другим ученикам и по-настоящему хвалить меня.
…Я стояла у доски в пустом классе, пунцовая от стыда и готовая в любую минуту разреветься.
Так и не дождавшись визита моих родителей (в ответ на мои просьбы явиться в школу, папа сунул мне в руки карандаш и листок бумаги и, дав задание нарисовать зайца, вышел на улицу, - ремонтировать машину) учитель решил сам воздействовать на меня должным образом и научить наконец-то изобразительному искусству.
-Твоя рука должна быть расслабленной и в то же время умелой, - просипел старик, роясь в подсобке в плакатах с изображениями человеческих рук, ног, частей лица. Посмотрев на часы, он вытащил из общей кучи нужный ему плакат и закрепил его на доске.
Я чихнула.
-Простыла, что ли?- как бы между делом поинтересовался преподаватель, любовно осматривая ворону, изображенную на плакате в профиль. Он разгладил короткими пальцами пожелтевшую бумагу и стукнул кулаком по вороне.
-Во, какая красавица!- гаркнул он, нисколько не заботясь о моих маленьких ушах.
Я вздрогнула, уронив маленький кусочек мела, который до этого мне «любезно"(неохотно и как будто отрывая от сердца) разрешил взять с доски преподаватель. Он терпеть не мог, когда его мел (округленный и гладкий) брал без спроса кто-то из посторонних и если подобное случалось, то всегда заставлял приносить ослушника новую пачку разноцветных мелков, купленных естественно родителями.
-Не разбазаривай казенное имущество!- побагровел дед, топая ногой и глядя на меня, как на преступницу.
Я подобрала мелок с пола и протянула его старику.
-Возьмите, - сказала я. -У меня есть свой.
Владислав Иванович кашлянул.
-Небось, булыжник настоящий, - проворчал он.
Я широко распахнула глаза.
-Откуда вы знаете?
Дело в том, что за школой у нас находилась небольшая известняковая гора, от которой ребятишки иногда откалывали миниатюрные глыбы, чтобы затем поделить их на части. Весь школьный двор был испещрен клеточками для игры в классики, а также дикими рожами и разного рода надписями. Я тоже припасла для себя внушительный такой кусок и не постеснялась засунуть его в портфель.
Каждодневно таская его с собой в школу (отчего мои тетрадки, учебники и дневник всё время пачкались), на переменах я так же, как и прочие ребятишки, выходила во двор и пыталась малевать что-то на выщербленном асфальте. Получалось у меня плохо, конечно, но я старалась рисовать снова и снова. Папа объяснял мне, что во всяком добром деле нужно постоянство. Он также говорил мне, что нужно вовремя уметь отступить от того, что у тебя не получается, и сосредоточиться на чем-нибудь другом. Только как тут сосредоточишься, например, на игре в классики, если за тобой по пятам ходит этот старикашка, и так и сверлит своими глазками-бусинами.
… -Сейчас мне нужно идти в учительскую, - напомнил о себе учитель, снова оглядывая ворону и отскребая ногтем большого пальца приставший к её нарисованной лапе пластилин. -Ты тут покумекай покамест, подумай, попробуй нарисовать ее такой, какой видишь.
Я опустила голову, не в силах смотреть в лицо учителю.
Его выражение я и так знала.
«Какая же ты бестолочь!" - как будто было написано в его выпуклых глазах, а на тонких бескровных губах играла презрительная усмешка. Пока старик расписывал мне неприглядную птицу во всех красках на словах, я к своему изумлению отметила сходство между его тонким хрящеватым носом (отчего-то красноватым) и вороньим клювом.
После его ухода рисовать птицу я начала именно с него.
… Оставшись одна в классе, я долго размышляла о пернатых и о том, что с ними связано. Клюв начатый, но неоконченный, нелепо красовался в дальнем углу доски, - там же висел и плакат с пресловутой вороной.
«Не всем дано рисовать», - водя пальцем по доске, вспоминала я папины слова, сказанные им маме во время печального разговора на кухне. Рассматривая моего зайца, -этакого крохотного пугала с двумя большими зубами, родитель долго искал на столе тарелку с супом.
-Неужели ты не видишь, что у зайчика ушки длинные?- как-то беспомощно спросил меня отец, а мама дотронулась до его руки. Она так часто делала, когда боялась, что папа «перегнет палку» и её и без того печальное чадо зайдется в безутешном плаче.
-Зачем ты так намельчила?- папа меж тем был непреклонен.- На картинке в книжке зайчик большой, а ты его изобразила каким-то гномиком.
-У меня карандаш сломался, - поспешила солгать я. В приступе творческих мук я слишком сильно надавила стержнем карандаша, заточенным папой перед уходом, на лист бумаги, отчего в листе появилась дыра, а инструмент для рисования треснул пополам.
-Это что ж такое надо было сделать с карандашом, чтобы так испортить его?- родитель отложил лист с моим горе-рисунком в сторону и принялся есть суп, хмуро глядя на меня.
Я опустила голову. Меня всегда поражала родительская интуиция в тех или иных вопросах. Мои слова, которыми я пыталась прикрыться, как щитом, они с легкостью отметали, говоря, что это неправда. Я лила слезы и злилась на себя за то, что не могу красиво объяснить (солгать) так, чтобы они наконец-то поверили мне.
До сих пор при одном только воспоминании о том, как я наврала обоим родителям по очереди, заставляет меня если не краснеть, то, по крайней мере, смеяться…
… Мама очень сильно боялась, что её дети (я и мои сёстры) располнеют. А так как аппетитом в детстве я отличалась неплохим (девчонки тоже), то мамино решение- по вечерам закрывать на ключ кухню- было воспринято мной и моей старшей сестрой, чуть ли не как измена Родине.
Все мои уговоры и жалобы по поводу голода мама пресекала тут же. Поразмыслив на досуге, я вскорости выдала ей историю следующего содержания:
-Мам, - сказала я, сделав большие глаза и встав на цыпочки.- На наш садик сегодня упал самолет, а фашисты расстреляли повариху и всех воспитателей (тот факт, что папа забирал меня из детсада и беседовал с теми самыми воспитателями я, конечно же, не взяла во внимание)
-Ну, и что?- спокойно спросила меня мама, штопая мои гольфики.
-Нас не успели покормить!- выпалила я, ожидая мамину реакцию и последующего (по моим стратегическим расчетам) за ней ужина.
-Ну, и что?- спросила меня мама снова и отложила штопку. -Иди к папе, Света, и расскажи ему то, что сказала только что мне. А там посмотрим, -добавила она грустно.
Я, как ни в чем не бывало, направилась к отцу и выпалила ему ту же самую историю, еле справившись со слюной. В тот вечер мне дико хотелось есть.
-Иди в угол, - сказал мне папа в итоге, чем поверг меня в такое изумление, что я чуть не кувыркнулась через младшенькую сестрёнку, проползавшую в этот самый миг мимо меня на четвереньках. Сестренка заплакала, я тоже. Ещё бы. кому охота вместо ужина стоять в углу и рассматривать обои на стенах, рисунок которых был выучен мною до этого наизусть.
…Подойдя к классному окну, я с мукой воззрилась на памятник, одиноко возвышавшийся над местностью в отдалении. Монумент под названием «Никто не забыт, ничто не забыто», увенчанный бронзовым солдатом, был выполнен Владиславом Ивановичем когда-то давно, -меня тогда еще и в помине не было, - и имел серьёзное значение для местных ветеранов. Те частенько возлагали живые цветы и искусственные венки к его подножию, а молодожёны фотографировались на его фоне. Вечный огонь, символизирующий нашу долгую память, иногда, впрочем, не горел (в селе экономили газ), а разгильдяи в виде местных хулиганов били бутылки на ступеньках памятника и справляли малую нужду в звезду, из которой собственно огонь и должен был возгораться.
…Оставив на доске недорисованный вороний клюв, я малодушно покинула класс, аккуратно прикрыв за собой дверь и забыв прихватить с учительского стола дневник.
…-Где твой дневник?- спросила меня Татьяна Игнатьевна, - учительница пения, пожелавшая, во что бы то ни стало поставить мне две пятерки за спетую мной песню. Её, как выяснилось, она до этого никогда не слышала. Да и откуда, собственно, ей было знать то, что мне напевала моя бабушка, - мамина мама.
Текст песенного произведения существенно отличался от октябрятских залихватских попевок, что не могло не заинтересовать преподавателя.
Когда в ответ на предложение исполнить что-нибудь у доски, я запела о бурном море, качающем ладью, и о волнах, заливающих усталых рыбаков, Татьяна Игнатьевна сменилась в лице и зашелестела страницами журнала.
Песня эта была церковного направления, и слово Бог там неоднократно упоминалось, текст же её был настолько пронизан скорбью, что моя бабушка, когда пела, всегда плакала, не миновала и меня эта участь (вчерашняя война с учителем рисования лишила меня всяких сил к дальнейшей с ним борьбе, и я, выводя тягучие лиги, поскуливала, по-своему моля судьбу о том, чтобы она сжалилась надо мной)
Страшно бушует житейское море,
Сильные волны качают ладью.
В ужасе смертном, в отчаянном горе:
«Боже, мой Боже!" - к Тебе вопию.
Сжалься над мною, спаси и помилуй!
С первых дней жизни я страшно борюсь.
Больше бороться уж мне не под силу.
«Боже, мой Боже!» - Тебе я молюсь.
К пристани тихой Твоих повелений
Путь мой направь и меня успокой.
И из пучины житейских волнений
К берегу выведи, Боже благой!
Заметив же в глазах учительницы испуг и слезы, увидев её открытый рот, я закончила петь и стала плакать.
Ученики молчали. Они не очень любили меня за то, что я была ребенком верующих родителей. Не любили и сторонились меня, словно я имела вид пугала или что ещё хуже, была заразной.
Позволю себе лирическое отступление и напомню читателям, что дети родителей, посещающих, по словам сверстников, протестантскую секту, в то время подвергались не совсем учтивому обращению, как со стороны учеников, так и со стороны учителей.
Хорошая и даже отличная отметка встречалась моими товарищами гробовой тишиной, а после на перемене от них можно было услышать о том, что я-де молю дома Бога на коленях о пятерках, и он, потворствуя мне в этом, посылает их с неба прямо в классы, в которых проходят наши уроки, и одаривает меня таким образом за мою верную службу.
Двойки же (а случались и они) объяснялись одноклассниками, как не усердное моё моление и не достаточно долгое стояние на коленях.
-Надо было подольше выпрашивать у Боженьки, - советовали они мне, когда я с позором несла свой дневник к парте.
Моя маленькая сестрёнка очень сильно любила мои тетрадки, не черновики, а именно чистовики с уже выполненными заданиями.
Она украдкой залезала в мой портфель и наводила там свой порядок, после чего эти самые тетрадки становились похожими на гармошки, испачканные обслюнявленными карандашами. Какому учителю понравится правильно выполненное задание на съежившемся листе бумаги? В итоге двойка за неаккуратность мне была обеспечена, а также письменный выговор родителям, «не совсем внимательно относящимся к моей школьной жизни».
-Убирай его в укромное место, - посоветовал мне папа, когда я объяснила ему причину своих скверных оценок в виде красных лебедей, и приладил мне новый замок на портфель. Сестра теперь не могла так просто открывать его и очень нервничала по этому поводу, устраивая нешуточные истерики. Это было несправедливо, потому что мне же её и приходилось успокаивать, - ее, маленькую шалопайку, причину моих зря растраченных нервов и горьких слез, но это не помешало ей в довершении ко всем своим проделкам написать на мои школьные вещи, которые я по неосторожности оставила на диване.
…
-Песня очень красивая, - пряча глаза, сказала мне Татьяна Игнатьевна и попросила меня перестать плакать.- И поёшь ты на удивление чисто, - добавила она.- Я ставлю тебе две пятёрки и прошу записаться на кружок пения. Думаю, тебе это пригодится. Неси дневник, Светочка.
Я поплелась за забытым документом к кабинету рисования.
На этот раз Владислав Иванович обучал группу постарше. В приоткрытую дверь я видела, как он кокетничает с симпатичной девятиклассницей, которая что-то рисовала на доске. Старик весело хохотал, рассказывая всему классу занимательную историю, и широко улыбался, посматривая на девушку. Я затаила дыхание, когда услышала свою фамилию.
-Знаете, что это чудо в перьях сделало?- спросил преподаватель, когда в классе утих смех. Он встал и, похлопав ученицу по плечу, разрешил ей пройти к своей парте.
Взяв со стола плакат с вороной и повесив его в центре доски, Владислав Иванович выдержал внушительную паузу.
-Что?!
- Что она сделала? -посыпались нетерпеливые вопросы от учеников.
Художник картинно взмахнул указкой и ткнул ею в угол доски. Класс взорвался диким хохотом. Старик, решив, что недостаточно развеселил публику, схватил мел и принялся изображать, очевидно, меня. Он высунул язык и выпучил глаза, уткнув мел в доску. Мне стало нечем дышать, когда я подумала о том, что именно так выгляжу со стороны в глазах учителя. Владислав Иванович стал приплясывать на месте и упираться ногой в стену, как будто не имея возможности оторваться от нее. Его рука с мелом по-прежнему была прижата к доске. Я видела, как мел крошился на мелкие кусочки, осыпая брюки преподавателя и пол.
-Здравствуйте, - открыв дверь пошире, сказала я, глядя на старика. Класс замолк, учитель тоже.
-Можно мне взять свой дневник?- вежливо спросила я и поискала его взглядом на учительском столе.
Владислав Иванович кашлянул, посмотрев на меня, а потом на свою руку с остатками мела. Девушка, которая до этого рисовала что-то у доски, вышла из-за парты и, взяв мой дневник, облаченный в исписанную сестрой обложку, подала мне его через порог.
-Возьми, -сказала она мне как-то смущенно, и нагнувшись, чтоб поправить гольфик на моей ноге, добавила тихо:
-Не обращай внимание на старого п*рдуна. Он чокнутый.
… Дома меня в тот день ждал сюрприз. Моя классная преподавательница, передав на словах маме о наших непониманиях с художником, презентовала мне стопку интереснейших книг, а родительница по дороге домой купила толстый альбом и гору акварельных красок, карандашей и даже цветных мелков. Ими впоследствии я тоже рисовала на бумаге и показывала младшей сестрёнке то, что у меня получилось. Рисунки мои приходилось потом убирать подальше, потому что родственница хотела непременно попробовать их на вкус.
В ту пору я задавалась нешуточным вопросом, почему дети такие странные существа: вместо того, чтобы листать книжицу, например, так же, как и любой другой нормальный человек, малыш комкал листики, трепал их, и, в конце концов, рвал.
- Зачем она это делает? - в истерике спрашивала я маму, показывая ей испорченный сестрой свой набросок каркающей вороны. Побывавшая во рту у сестры бумага приобрела до того жалкий вид, что годилась разве только что для мусорной корзины. Я горько заплакала, когда мама обняла меня и сказала, что мне необходимо начать всё сначала.
Меньшую дочку она отнесла в спаленку, а я, наплакавшись вволю, уселась заново рисовать птицу, еще не понимая, что художество получается только у тех, кто постоянно им занимается.
Я нарисовала также осенний пруд, окруженный обнаженными деревьями. Щедро малюя кисточкой, вымазанной в желтую краску, лежащие на нарисованной земле лиственные кучи, я и сама не заметила, как увлеклась. Заканчивая одну картину, я бралась за следующую, уже видя на совершенно белом листе бумаги то, что хочу изобразить.
- Покажи сестрёнке, - попросила меня мама вечером, когда я усталая, но одухотворенная, принесла в ее спальню ворох подсохших рисунков.
- Она порвёт! - я с ужасом посмотрела на маму, а потом на сестренку. Та обидчиво поджала губёшки и, выронив из ручки замусоленный бублик, перестала прыгать в кроватке.
- Не бойся, - сказала мне мама. - Я же рядом и не допущу этого.
Она сама продемонстрировала своему младшему чаду мои картины. Сестра, так же как и я, широко раскрыв глаза, следила за сменяющимися листами бумаги, появляющимися в маминых руках поочередно. Не выдержав того, что листы ей так и не дадут подержать, сестренка всё-таки расплакалась, и мне даже стало жаль ее немного. Я-то ведь могла их держать в руках столько, сколько хотела, а её этого удовольствия лишили.
… Правда, мои руки, а вместе с ними и ноги, тряслись на следующий день так, что я испугалась за себя. Моя классная руководительница специально отпустила меня с урока для того, чтобы я отнесла нарисованное мною Владиславу Ивановичу.
- Он сказал, что посмотрит, - обнадежила меня женщина.- Я говорила с ним в учительской.
Владислав Иванович действительно вышел ко мне без всяких промедлений, едва я постучала в дверь его кабинета.
- Ну, что там у тебя, Света, - сказал он, почесывая переносицу и водружая на нос очки.
В итоге счастью моему не было предела.
Три моих рисунка преподаватель взял для выставки, еще один для того, чтобы после повесить на классной доске, а вот лист с изображением каркающей вороны поднёс поближе к своему лицу.
- Сама рисовала? - Спросил он, внимательно глядя на раззявленный в беззвучном крике птичий клюв.
- Да! - с жаром ответила я и чуть не упала в обморок, когда Владислав Иванович звонко чмокнул меня в лоб.
Когда истощатся умы афористов,
Поэты устав, расседлают Пегаса,
Я кубок наполню шипящим игристым
и выпью… воскликнув «Ура!» аж три раза.
За тех, кто пыхтелкой в бессонные ночи
к Эвтерпе ходил, изменяя Морфею,
За тех, кто красиво писал и не очень,
Я всех сразу оптом за всё пожалею.
Не ради награды и прочих регалий,
Не ждав, что воздвигнут им памятник медный,
Они от души о насущном писали,
Словами и рифмой царапая нервы.
Пусть Муза вздохнёт после них облегчённо,
Читатели мозг свой очистят от спама.
И будут седые «мальчишки», «девчонки»
по телеку вместе смотреть мелодрамы:)
Не каждый индивид талантом одарён,
а мы живём, творим не мудрствуя лукаво.
На воду дуем и играемся с огнём,
в неправоте своей считая, что мы правы.
- Ну как Стихи?
- Опять не то???
- Ну знаешь д о р о г о й
- Ты - конь в пальто)
лежит поэт в похмелье винном
болят все члены и места
а там внутри душа невинна
чиста
Муки были, творчества - нет.
Мучить стыдно бумагу,
Потуги бесплодны мои.
Пишу какую то «шнягу»,
Муза с Пегасом, где вы?
Нет легкости и вдохновения,
Отощала рифма совсем.
Придет ли писать желание?
Да, только бы было зачем…
Не ищи оправданий напрасных
Неожиданной боли душевной,
Потому что не может прекрасней
Быть её в ожиданьи рождения.
Это - истина, с ней не поспорить, -
Невозможно рожденье без Боли.
Нет её - значит, нет Вдохновения, -
Мертворожденный плод «на подходе».
Нет души у пустого творения,
Нет биения сердца горячего,
Нет тепла - только холодом веет
От бездушного Ненастоящего.
- Ваше стихотвореньице, скажу прямо, свидетельствует об огромном усердии.
Но предстоит еще много-много работать: читать как можно больше, дома, в трамвае, даже на работе!
- Вы считаете, это поможет?
- Безусловно! Чем больше вы будете читать, тем меньше времени будет у вас для собственного творчества!
Я срок переходил,
Под серцем плод тяжелый -
Боюсь, что мертвое
Рожу теперь дитя…
А доктора мои -
Ханыги и пижоны,
Им не понять самим,
Чего они хотят.
А коль стихи умрут,
Свет белый не обидев,
Так для чего живет
Тот, кто грешил в ночи?
Тот, кто ласкал перо,
В нем женщину увидев,
И кто, прикуривая, пальцы жег
Hад пламенем свечи?
Стихи стучатся в мир
Доверчиво и властно,
Они сжигают кость
И выгрызают плоть!
Hо не родиться им -
Все потуги напрасны,
И лединит мне грудь
Сыновнее тепло.
Я схваток не боюсь,
Как избавленья, жду их -
От всеношных моих
Болезненных толчков.
Я не хочу нести
Кладбищенскую тую
На холмик
Мертворожденных стихов!
Все к этому идет.
Идущий - да обрящет!
Hо что обрящет он -
Во мне сидящий плод?
А телефон молчит,
И пуст почтовый ящик -
У докторов моих
полно других забот…
РОЖДЕНИЕ СТИХОВ
Я срок переходил,
Под серцем плод тяжелый -
Боюсь, что мертвое
Рожу теперь дитя…
А доктора мои -
Ханыги и пижоны,
Им не понять самим,
Чего они хотят.
Стихи стучатся в мир
Доверчиво и властно,
Они сжигают кость
И выгрызают плоть!
Hо не родиться им -
Все потуги напрасны,
И лединит мне грудь
Сыновнее тепло.
А коль стихи умрут,
Свет белый не обидев,
Так для чего живет
Тот, кто грешил в ночи?
Тот, кто ласкал перо,
В нем женщину увидев,
И кто, прикуривая, пальцы жег
Hад пламенем свечи?
Все к этому идет:
Идущий - да обрящет!
Hо что обрящет он -
Во мне сидящий плод?
А телефон молчит,
И пуст почтовый ящик -
У докторов моих
полно других забот…