Эссе: счастье быть мамой.
Часть первая. МЫ.
Все началось три года назад. Бесконечным осенним вечером я искала в Интернете «усыновить ребенка». Позади было ежемесячное замирание и огорчение -- опять нет, позади было краткое ощущение полета и счастья внутри, позади были горькие слезы о маленьком неродившемся человечке. Позади был краткий разговор с мужем, который был не против мысли об усыновлении. Среди найденной кучи пустых слов было ценное зерно -- конференция «Приемный ребенок». И глупый вопрос на радостях «А нам дадут ребенка?» Утешили, что дадут. Но муж охладил мой пыл, предложив выждать полгода, чтобы принимать решение спокойно и обдуманно. Но вернуться к разговору через полгода не удалось, по некоторым важным причинам. Как решил муж «К вопросу вернемся позже». За токсикозом, вязанием приданного и прочими радостями я не переставала иногда читать конфу, радуясь за детей и родителей. Костя рос и все настойчивей становилось желание иметь еще одного ребенка, приемного ребенка. Нам очень хотелось маленькую беленькую голубоглазую девочку, но попозже, следующей зимой, когда Косте будет два, чтоб они погодки были.
Активно читая конфу, все примеривала и примеривала на себя детей -- а такого взяла бы? Было страшно. Я понимала, что мы не будем выбирать ребенка, а возьмем того, который сам нас найдет или которого опека предложит первого. И боялась не полюбить. О чем думал муж -- не представляю. Иногда показывала мужу фотографии детей, которым ищут родителей. Только почему-то вместо годовалых девочек это были трехлетние мальчики, как на подбор с карими глазами и темными волосами :) Муж спокойно говорил «угу» и не проявлял никакого желания развивать тему этого конкретного ребенка.
И однажды меня царапнул по душе Наташин рассказ о детях в очень маленьком городке за 850 км от Москвы, о том, что есть трое, у которых так мало шансов, которым видно так и жить в казенных домах. С этим огорчением пришла к мужу, пожаловалась, что не могу уснуть, деточек жалко. Говорю «Вот. Никто детей не берет. И не возьмет никогда, троих-то. Мы же, например, не можем взять троих?!» «Почему???"-- удивился муж. «Ну как, трое же, сразу…"-- растерянно лепетала я. «Покажи детей. Хорошие дети. Узнай завтра же какие документы нужны.» Потом были и сомненья, что справимся, и обсужденья -- надо ли, можно ли, стоит ли? Говорили с мамой (свекровью) -- поддержала, брат мужа покрутил пальцем у виска, но документы подписал. Поддержал духовник, сказал собирать документы и ехать к детям. Документы собрались легко. Опека пыталась пугать генами, уходом мужа, всякими ужасами, но после знакомства с решительным-внушительным папой-священником растаяла. Люди привозили все новые фотографии, мы как-то все больше мысленно привыкали к детям. Я все ходила и прикидывала -- а как бы я сейчас с четырьмя, а в этой ситуации? Вроде ничего, не помрем. Документы были готовы в первых числах отпуска и мы поехали.
Часть вторая. ЗНАКОМСТВО.
Дорога. Деревни Костиково, Данилино, Александровка, Сынково -- все будет хорошо? Маленький городок, грязные улицы, люди провожают долгими взглядами нашу «роскошную иномарку». Серый дом под дождем. Илья Алексеевич, директор Дома ребенка -- почти молодой мужчина с глубокой печалью в глазах. Зачитывает нам карты -- бронхит, орз, бронхит, пневмония, еще бронхит, еще, еще… Неврология у Саши - неприятно, до конца его диагноз мы осознали уже дома, но кажется, что возьмем любых детей, мы с ними уже свыклись, они уже наши. Едем в опеку за направлением, директор ДР едет с нами, помочь убедить опеку, что мы не верблюды и детям будет хорошо у нас. Полчаса препирательств и направление есть. В кабинете Ильи Алексеевича ждем, когда проснутся дети. В группе заканчивается полдник, все дети повернулись и смотрят на нас во все глаза. Уже не страшно, уже запредельно. Костю угощают казенным полдником. Кисель у него не вызывает ассоциаций с пищей, творог закончился, а банан (подарок детям от нас) он уже сегодня ел. Соня с Женей дружно проглатывают эту еду. Наш папа надувает шарики, а дети с визгом носятся по группе. Нам приносят испуганного Сашка. Сердечко этого невесомого птенчика колотится под рукой, распахнутые глаза передают все смятение его души. Ни писка, ни вздоха, ни улыбки. С трудом верится, что ему больше года, мои руки уже забыли, когда Костя был таким крохотным. Старшие к Саше подошли, погладили по голове -- у меня отлегло -- к малышам хорошо относятся. Даже к Косте, который уже вооружился кеглей и наводил свои порядки в группе. Потом Сашу отдали в его группу, со старшими пошли в игровую, знакомиться. Не удалось -- дети зажались, молчали, играли друг с другом. Мы смотрели.
Дети хорошие, чувств -- никаких, только жалко их. Отвели обратно в группу. Остальные дети в глаза глядят, с тоской, с надеждой, а они как не видят. Вышли, помолчали. Берем? Берем. В опеку -- подписывать, и на выходные к друзьям. Нам было стыдно уехать в Москву на пару недель (как хотели изначально), решили брать сразу, как документы будут готовы. Уехали к друзьям на три дня -- провожать «почти холостую» жизнь, покупать вещи для детей. В понедельник приехали в опеку, сказали подождать. Сидели в машине три часа, наливаясь ужасом от того, что вот, сейчас будет уже все, поздно что-то менять. Приехали в ДР с вещами, дети на прогулке. Ждем. В группу первая, бодрым шагом, входит Соня, видит нас -- в глазах такая смесь страха, надежды и любопытства. Воспитательница в слезы -- «Уже увозите? Я их только сегодня спрашивала -- поедите домой? Соня уточнила: А Данила тоже? Тогда поедем!» Быстро переодеваем детей в домашнее, в машину и вперед, домой. Правда через 15 минут выясняется, что Соню укачивает, сильно укачивает, у Данилы энурез, а Саша срыгивает. А еще мы не разбираем ни слова из их разговоров. Опускающаяся ночь покрывает мою душу холодным ужасом. Я уже не понимаю, зачем мы все это затеяли, чем нам было плохо только с Костей, и как вообще дальше жить?! Разумом я помню, что очень хотела взять детей, что этот ужас пройдет, придет любовь, но сердцем… Зачем мне все это было надо?! Только с рассветом на душе стало светлеть, дети мирно спали вповалку и были такие тихие и беззащитные, что я улыбнулась. А потом было знакомство с домом, с бабушкой. А потом засмеялся Саша, и залопотал. А Соня и Данила знакомились с котом, пили чай, осматривались. Потом мы их крестили. Удивительное чувство, когда священник в конце крестин отдавал детей мне -- их матери. Потом была дача, мы привыкали друг к другу. Становились роднее. Переживали адаптацию, рассказывали о переменах в семье друзьям и родственникам.
Часть третья. ДАНИИЛ.
Моя мечта. Моя забытая хрустальная детская мечта. Мой сын Даниил, тонкий, чуткий, нежный и ранимый, с обворожительной улыбкой, с зелеными глазами, так похожий на моего мужа всем своим существом. Я когда-то мечтала, что у меня будет сын, такой сын. И однажды меня ударило -- ведь он -- моя сбывшаяся мечта. Он весь мой, мой родной ребенок, самый родной из всех. Он любит всех, хотя и дерется иногда. На вопрос «Чей ты?» отвечает «Мамин!» Адаптация была бурной, с визгом, истериками, киданиями на пол, но прошла довольно быстро. Он боится нас потерять, дорожит нами, не хочет огорчать нас. Хорошо ест, хорошо спит, иногда капризничает.
Часть четвертая. СОНЯ.
Моя копия. Человек разума, практичная и прагматичная, упорная и самостоятельная (до упрямства и своеволия). Соня копирует все. Да это и не сложно, при таком сходстве. Любимая тема «Когда я вырасту и буду мама…» Соня чаще всех говорит что-то такое, от чего все смеются (иногда все, кроме меня -- у вас зеркало когда-нибудь говорило? это совсем не смешно). Мы с ней дружим. И потихоньку приходит большая любовь, к дочке и к маме. Соня на вопрос «Чья ты?» отвечает «Сонина! И немножко папина.»
Она очень травмирована. Хорошо помнит, что их сдали в ДР. Сложная, закрывшаяся и беспомощная. Тогда рухнул весь ее мир и она до сих пор не может оправиться. Адаптация у нее тихая, внутренняя, но все еще идет. Она боится остаться одна, но не очень дорожит именно нами. До сих пор иногда в конце обеда дрожащим голосом просит «кусочек черного хлеба». В еде привереда, и не любит ложится спать.
Часть пятая. САША.
Малыш. Милый, уже щекастый, веселый, с обаятельнейшей улыбкой. Он растет и развивается очень быстро, уже понемножку ходит. Он наш младшенький, о нем все заботятся, его все любят, Сашино обаяние подкупает всех, кто только его видит. Внешних явлений адаптации мы не заметили (м.б. на фоне старших). Уже через неделю жизни дома имел вид, говорящий «Мне очень хорошо! Я очень доволен своей жизнью!» Только долго при виде еды ручки дрожали :((
Часть шестая. ЖИЗНЬ.
Жизнь идет вперед. Бабушка (моя мама), узнавшая о свершившемся уже после, сначала радовалась, потом негодовала, потом опять радовалась, теперь смирилась и полюбила всех. Бабушка (свекровь) живет с нами, помогает, терпит иногда от них. Мы уже не представляем, как жили раньше. Зато теперь живем хорошо, весело, насыщенно, хотя и потруднее стало. Это наши дети. Такие, какие есть. Просто наши и все. Нам страшно при мысли, что могли бы никогда не встретить наших детей.
Мама Света.
ОДЕЖДА ДЛЯ ДУШИ
Андрей вышел из дома и зябко поежился, ругая себя за такую непредусмотрительность.
Из окна девятого этажа казалось, что на улице совсем тепло и безветренно. Причиной тому было сияющее солнце.
Но оказалось, что внизу был мороз, и с Невы дул холодный, пронизывающий насквозь ветер.
Надо было еще зимнюю куртку надевать. А он, устав от долгой зимы, поторопился и перешел на весеннюю.
«Хорошо, хоть свитер догадался пододеть… С ним не замерзну!» - поленившись возвращаться, подумал он, отправился в путь.
И вскоре пожалел об этом.
Погода, несмотря на яркий солнечный день, действительно, была на редкость обманчивой.
Куртка не столько грела, сколько холодила Андрея.
И, если б не свитер, ему пришлось бы совсем туго.
Хотя и он не особо спасал от проникавшего до самого сердца ледяного дыхания ветра.
Пройдя два квартала, Андрей совсем закоченел.
К счастью, на полпути от дома к метро был Андреевский собор.
Он бы и так зашел в него. Ведь здесь находилась большая частица святых мощей апостола Андрея Первозванного. И он, по раз и навсегда заведенному правилу, благословлялся здесь на дорогу и любое дело, которое предстояло сделать, у Бога и просил помощи и поддержки у своего небесного покровителя.
Но сегодня он не просто зашел - а прямо-таки заскочил в собор. И, приложившись к иконе с частицей святых мощей, блаженно щурясь, встал перед иконостасом, вдыхая знакомые с детства родные запахи украшавших его больших, старинных и, как почему-то всегда казалось ему - теплых икон.
Благодарное от того, что ему так помогли, тело быстро согрелось.
«Еще бы! - довольно подумал Андрей. - Мало того, что здесь хорошо натоплено, так еще и благодать греет душу. Хотя, - строго оборвал он себя, - не хватало мне еще в прелесть впасть! Как может согреться бестелесная душа, когда ей и одежды никакой не надо?»
Окончательно отогревшись, Андрей вышел из собора, стараясь не думать о том, что после получаса езды в теплом метро ему предстоит длинный холодный переход до железнодорожной станции и затем еще более долгая дорога в холодной электричке.
«Ничего, как-нибудь перемогусь!» - подумал он.
И вдруг увидел тех, кому было еще тяжелей.
Это были мужчина и женщина.
Они стояли на углу ветреного проспекта, словно не решаясь войти в его ледяной поток.
Судя по их одежде и лицам - голодные и холодные.
Особенно мужчина.
На женщине была куртка явно с его плеча.
А сам он был одет - Андрей даже поежился - хоть и в зимний шерстяной, но все же в старомодный, заботливо носимый, наверное, уже много-много лет… костюм!
- Постойте, не уходите! - ничего не объясняя, попросил их Андрей. - Я - сейчас!
С этими словами он бросился к ближайшему кафе и вернулся с двумя дымящимися на морозе стаканами горячего чая и пирожками.
- Спасибо, - как-то виновато глядя на него, поблагодарил мужчина и рассказал Андрею свою бесхитростную историю. - Мы приехали из теплых мест. Там у нас давно уже все в зелени. Вишня отцвела. И как-то даже не подумали, что у вас может быть еще холодно…
- Да это только сегодня так, вчера совсем было наступила весна! - невольно заступился за свой родной город Андрей.
- Да, - словно не слыша, продолжил мужчина. - Приехали. Съездили на Валаам - это была наша давняя мечта. Побывали у преподобного Серафима в Вырице… Да вот не рассчитали своих возможностей - поиздержались.
- Может, вам помочь? - с готовностью опустил руку в карман, где лежали деньги, Андрей.
- Ни в коем случае, нам ведь теперь только до вечера продержаться, - решительно - так, что Андрей сразу понял, что с ним лучше не спорить - отказался мужчина.
- Вечером у нас поезд! - вмешиваясь в разговор, пояснила женщина.
- Что же вы на вокзале тогда не сидите? - удивился Андрей, и мужчина с женщиной наперебой принялись говорить:
- Да вы что!
- Мы ведь еще у Ксеньюшки не были!
- У святой блаженной Ксении Петербургской! - строго поправил ее мужчина. - Это, говорят, здесь недалеко - на Смоленском кладбище…
- Знаю, знаю, - улыбнулся Андрей. - Но все равно вам лучше бы ехать туда троллейбусом.
- Да мы бы и рады, но…
- Нет денег на билеты? - догадался Андрей.
Он снова полез было в карман, чтобы выручить приезжих.
Но мужчина остановил его.
Как оказалось, на этот раз у него была своя, особенная причина.
- Нет! - сказал он. - Говорят, что она любит, когда к ней идут, а не ездят!
- Сама-то, она, сердешная, всегда тут пешком ходила!
- Это - как батюшка Серафим!
- Преподобный Серафим Саровский! - снова строго посмотрел на нее мужчина. - Мы в одной книге читали, что он говорил: те, кто ко мне едет - те гости, а кто пешком идет - детки!
- И вы шли к нему пешком? - не поверил Андрей.
- А как же? - в свою очередь изумился мужчина. - Ну, не из своего города, конечно! Но последние несколько верст - да, точно!
Андрей, покачав головой, с уважением посмотрел на него, на его синеватые от холода руки, костюм…
И тут неожиданная мысль вдруг пришла ему в голову.
- Вот что! - воскликнул он, торопливо расстегивая куртку. - Подержите-ка ее минутку!
Всунув в руки недоумевающей женщине еще более холодную, чем шерстяной костюм, куртку, он стянул через голову свитер и протянул его мужчине.
- Вот! Возьмите!..
- Да вы что? - отшатнулся тот. - Вы, наверное, неправильно нас поняли!
- Мы ведь не нищие! - одновременно с упреком и благодарностью посмотрела на неожиданного благодетеля женщина. - Да и на вас, смотрите, что тогда остается!
- Как что? Рубашка и куртка!
- На рыбьем меху?! - возмутился мужчина.
Но Андрея уже было не остановить!
- Одевайте, одевайте, пока он еще не остыл! - заторопил его он. - Я ведь только из храма! Нагрел его там. И вообще, я же сказал вам, что местный. У меня тут едва ли не в каждом доме - друзья! Так что не пропаду!
- Ну, тогда это несколько меняет дело. Спаси Господь, - уже как к своему, то есть, церковному человеку, дрогнувшим голосом обратился к нему мужчина. Надел свитер. Блаженно выдохнул: - Правда, тепло-то как…
И беспомощно посмотрел на снова одевшего куртку Андрея.
- Даже не знаю, как и благодарить вас!
- Господа благодарите! - остановил его Андрей. - Это же все - ради Христа. Мы ведь свои, и должны понимать это. А за меня, - подумав, просительно добавил он, - если не трудно, помолитесь у Ксеньюшки. Честно говоря, к своему стыду, хоть и рядом живу, очень редко бываю у нее… в гостях. Ну и в других святых местах, где еще будете, помолитесь! Если, конечно, вспомните!
- Непременно! - пообещал мужчина.
И его жена, ласково улыбнувшись на прощанье, добавила:
- Мы вас теперь никогда не забудем!
Поклонившись, они вышли, наконец, на проспект.
«Что я наделал? Остался, по сути дела, на ветру и морозе в одной рубашке! - оставшись один, спохватился Андрей. - Знакомые у меня, хоть и не в каждом доме, конечно же, есть. Но как я зайду к ним? Домой тоже поздно уже возвращаться, и теперь я непременно заболею. И это когда совсем нельзя пропускать работу!»
Чтобы не замерзнуть, приплясывая, он направился к метро.
И вдруг, прислушавшись к себе, с удивлением остановился.
Ему показалось - нет, точно - телу совсем не было холодно!
Больше того - стало еще теплее, чем было до этого, в свитере.
Какое-то особенное, ни с чем не сравнимое чувство, одновременно радующее и согревающее, охватило все его существо.
Андрей улыбнулся и, уже не торопясь, продолжил свой путь.
Ему еще нужно было дойти до метро.
Добраться до станции.
Потом ехать на электричке.
Опять идти…
Но он уже точно знал, что теперь не замерзнет.
Потому что, как вдруг открылось ему: если согревается душа - разве может замерзнуть тело?
Крестик для папы.
Анна уже собиралась закрывать магазин, когда дверь открылась и вошла девочка лет 6−7. Светло-русые волосы были аккуратно собраны в две косички. Большие глаза внимательно уставились на Анну.
- Уже закрыто, - хотела сказать Анна, но что-то во взгляде девочки остановило ее.
- Простите, пожалуйста, мне нужен крестик.
- Крестик? - удивленно переспросила Анна.
- Да, серебряный крестик.
Немало удивляясь себе и неожиданной посетительнице, Анна вернулась за прилавок и спросила:
- Почему серебряный?
- Потому что он отгоняет нечистую силу.
- Ишь ты! - удивилась Анна. Она тоже слышала, что серебро имеет силу против нечисти.
- А деньги у тебя есть?
- Да. И девочка выложила на прилавок полный мешочек звонких медных и серебряных монет по 5 и 10 копеек. Видя удивление Анны, она пояснила: «Я это на куклу копила».
Анна вспомнила свое безигрушечное детство и томительное желание иметь большую красивую куклу. Все перевернулось у нее в душе. Наклонившись к маленькой посетительнице, она ласково спросила: «А зачем тебе серебряный крестик?».
- Для папы, - ответила девочка и, видя недоумение на лице Анны, повторила: - Для папы. Его забрала нечистая сила. Он пьет и пьет.
Анна побледнела, сердце неприятно защемило. «Бедная девочка», - подумала Анна. Как и она сама: сначала папа, а теперь муж. Все проклятая пьянка!
- И впрямь нечистая сила, - подумала Анна.
- А папа твой крещеный?
- Нет.
- Тогда зачем ему крестик?
- Я сейчас схожу в Церковь и попрошу покрестить его.
- А где твоя мама? - все больше удивляясь, расспрашивала Анна.
- Мама умерла. От горя умерла, что папа пьет.
- Кто же за вами приглядывает?
- Так мы сами с папой.
Он хороший. Он не всегда пьяный.
- А ты думаешь покрестят его, и он бросит пить? - спросила Анна.
- Бабушка говорила, что от нечистой силы только Церковь и поможет.
Анна сложила монеты обратно в кошелек и подала девочке.
- Как тебя зовут?
- Аленка все зовут. А так, Елена.
На глазах ее появились слезы.
- Не хватает, да?
- Ты вот что. Возьми эти деньги и купи себе куклу, а крестик я тебе так дам.
И, видя удивленный взгляд девочки, добавила. «У меня есть один лишний». Глаза девочки засветились.
Анна уложила крестик в пакетик и подала Аленке.
«Иди с Богом». Закрыв магазин, Анна всю дорогу домой думала об этой удивительной встрече. И подходя к дому, решила: «Возьму выходной и схожу в Церковь».
…Аленка бежала не чуя ног под собой. «Только бы Церковь не была закрыта, только бы не была закрыта», - повторяла она про себя. Церковь была открыта. Аленка буквально влетела в двери и встала, буд-то ноги вдруг приросли к полу.
«Куда летишь, как шальная? - преградила ей путь старушка с тряпкой в руке.
Закрыта церковь".
- Нет, нет! - с отчаянием подумала Аленка.
- Мне нужно папу срочно покрестить, понимаете? Его забрала нечистая сила! Ей казалось, что она сказала это тихо, но прозвучало это под сводами храма так громко, что сама Аленка сжалась. - Господи помилуй! - тряпка вывалилась из рук старушки. На отчаянный выкрик Аленки из алтаря вышел отец Николай. Аленка знала, что их, которые служат в церкви, зовут «отцами», но поскольку имени этого «отца» она не знала, то воскликнула, кинувшись к нему.
- Отец, дорогой отец! Помоги моему папе. Его забрала нечистая сила и он умирает!
Отец Николай ласково погладил девочку по голове, усадил ее на скамейку и стал расспрашивать о ее беде…
…Сознание к Панкрату возвращалось медленно. Оно тяжелым мельничным жерновом начинало ворочаться в мозгу, причиняя нестерпимую боль. Ему вспомнилось вчерашнее неприятное, тоскливое чувство одиночества, которое он пытался заглушить водкой. Вспомнил, как не в силах подняться кричал на дочку Аленку, чтобы она сходила за другом соседом. Вспомнились детские худые плечики, все ниже опускающиеся, как-будто на них взваливали непомерную ношу. От этого воспоминания стало еще тоскливее. Глаза опухли и не хотели открываться. С трудом ему удалось разомкнуть их. Ничего не понимая, он стал озираться вокруг. Все было белым и только в углу в сторонке выделялось какое-то темное пятно.
- Ну вот и все, отец Николай. Теперь ему нужно немного полежать и с ним можно будет разговаривать, - медсестра убрала шприц в коробочку и вышла из палаты.
Отец Николай смотрел, как медленно возвращалась жизнь к человеку. Обросшее лицо не старого человека медленно становилось розовым. Обычно о. Николай старался при разговоре смотреть человеку в глаза. Только там можно найти ответы на все или многие вопросы о жизни души. Он знал, что глаза редко лгут. Но, когда Панкрат открывал глаза, то в них стояла мутная завеса.
Постепенно очертания стали вырисовываться четче, и Панкрат увидел сидящего на стуле «попа», а рядом притихшую и заплаканную дочку. Он лежал на белой кровати, и все кругом было непривычно бело и нарядно.
- Меня зовут отец Николай, - представился незнакомец. Вот, ваша дочь пришла в Церковь и спасла Вас. Да чуть было не опоздали.
Панкрат смотрел на лицо уже немолодого человека и что-то внутри у него разворачивалось, становясь все больше и не вмещаясь в грудную клетку. Ему мучительно захотелось вытолкнуть это тяжелое из себя, что мешало ему дышать. Панкрат прохрипел что-то вначале непонятное, потом, как бы извиняясь сказал тихо: «Спасибо вам». Он не знал за что благодарит этого человека, но увидев спокойный, добрый взгляд, понял, что ему очень хочется излить перед сидящим незнакомым человеком все, что накопилось на душе за долгие годы…
…Отец Николай слушал молча, не задавал вопросов и не говорил ни слова. Панкрат умолкал, горько вздыхал, потом продолжал выплескивать наружу всю тяжесть, выворачивая наизнанку все темные уголки своей души.
Было уже поздно, когда он, обессиленный, опустил голову на подушку. Отец Николай заговорил тихо, по-отечески ласково. Он говорил о кресте, который каждый должен понести, о слабости человека, о душе, ее красоте и чистоте. Необычные слова обезболивающим бальзамом ложились Панкрату на сердце, и оно билось ровнее и спокойнее. Какая-то неведомая сила проникала внутрь и наполняла его удивительной теплотой и безграничным доверием. «Как хорошо!», - подумал Панкрат, закрывая глаза. Он не заметил, как уснул.
Проснулся Панкрат рано. Сначала он не понял, где находится. Но увидев прикорнувшую на стуле дочь, вспомнил где он. Встав, Панкрат осторожно переложил дочь на постель, а сам сел рядом. Удивительное, теплое чувство ощущалось где-то внутри. И что-то еще тревожило. И вдруг он вспомнил позднего гостя. «Это от него, это через него мне стало легко», - подумал Панкрат. Конечно, он никогда не отрицал, что там «что-то есть», но теперь это «что-то» так близко коснулось Панкрата, преобразило его чувства и мысли. Он не помнил, что именно говорил ему отец Николай, но это чувство теплого доверия, легкости в душе осталось у него и заставляло что-то предпринимать.
Выписали Панкрата через три дня. Аленка принесла чистую рубашку и выглаженные брюки. Переодевшись и поблагодарив врачей, они вышли на улицу. «Какое сегодня яркое и теплое солнце!», - подумал Панкрат с удивлением. Он шагал, взяв Аленку за руку и впервые с удивлением всматривался в лица прохожих. И лица эти были какие-то знакомые, приветливые и родные. Некоторые даже улыбались Панкрату, как хорошему знакомому.
Панкрат и не заметил, как они подошли к Церкви. Нерешительно остановившись, он посмотрел на Аленку, она на него, и они дружно шагнули в притвор Церкви. В храме шла служба: везде горели свечи и раздавалось чудное печальное пение. Они потихоньку встали в сторонке, прижавшись друг к другу. Из открытых маленьких дверей вышел священник, держа перед собой какой-то предмет, похожий на кубок. Это был отец Николай. Панкрат так волновался, что ничего не мог понять, что говорит отец Николай. Ему показалось даже, что отец Николай удовлетворенно посмотрел на Панкрата и слегка одобрительно кивнул ему. И не понял Панкрат, что случилось с ним в следующее мгновение: слезы ручьем потекли из его глаз и он неуклюже вытирал их рукавом, всхлипывая как ребенок. Он плакал, не стесняясь этих слез и не пытаясь остановить их. И ему казалось, что кто-то по-отцовски, ласково и печально, гладит его по голове. И от этого слезы лились еще больше. Глядя на него, плакала и Аленка. Она поняла, что папа ее выздоровел, что нечистая сила покинула его, хоть он еще и не крещеный. Потихоньку достав из кармана крестик, она осторожно вложила его отцу в руку. Взглянув на крестик, Панкрат тепло и с благодарностью посмотрел на дочь и бережно сжал крестик в своей большой руке.
Крестился Панкрат через неделю. После крещения к нему подошел отец Николай, поздравил его и подарил ему икону Георгия Победоносца. Какая-то женщина, плача и обнимая Аленку, тоже поздравляла Панкрата. Аленка сказала, что это ее новая знакомая, тетя Аня из магазина. Все было кругом так необычно и по-новому значительно, что Панкрат растерялся. В какое-то мгновение он потерял Аленку из вида. Обойдя колонну, он увидел ее, стоящую на коленях перед иконой, с которой на нее взирал Господь. Панкрат тихо подошел и встал за ее спиной. И вдруг услышал тихий, горячий шепот дочери: «Отец мой дорогой! Спасибо тебе за моего папу. Я тебя очень люблю». И Панкрат понял, что с этого момента в их жизни будет все по-другому. Он ласково погладил девочку по голове. А она, поднявшись, аккуратно положила у подножия иконы небольшой мешочек и поцеловала ножки Спасителя. Она была счастлива и спокойна. Теперь все будет хорошо! Они вышли из храма, и на улице их встретило яркое солнце. Было похоже, что и солнце радостно приветствует начало их новой жизни!
Они маленькие и беззащитные. В их глазах вера, боль, усталость, апатия, жизнь, неприятие.
Около некоторых фотографий такое выстраданное-«вылечен».Возле других крестики и пометки-«СТАЛ МАЛЕНЬКИМ АНГЕЛОМ»
Сегодня я совершенно случайно забрела на сайт, где просят помощи родители онкобольных детей.
Вместо пафосных статусов тут сложные диагнозы. Вместо списка друзей-суммы на лечение, которые ужасают и перечень счетов для переводов.
Вместо оценок фотографий-глаза!Понимаете? Одни сплошные глаза! С темными кругами-яркие и погасшие. Лысые от химии маленькие детские головы.
А еще родители, измученные и уставшие. Почти у всех денежные долги из-за лечения и угасающие надежды. А еще детки, которые стали маленькими ангелами. Их фотографии навсегда застыли. Теперь им не больно…
Мы часто скрываем свои страхи. Перед чужими людьми. Перед самими собой.
Сегодня я поняла чего я боюсь. Ведь эти семьи жили, как и все остальные-и ничего не предвещало беды.
Мы ходим каждый день по краю, и не знаем, что нас ждет завтра. Мы живем и не задумываемся о вечном. Вот даже тут-вечная борьба за плюсы, поиски чужих ошибок, желание показать себя умным и начитанным-тупое времяпровождение у монитора, повтор одних и тех же цитат, и высасывание из пальца новых подробностей.
И знаете что, мне все равно что напишут тут завсегдатаи сайта, может найдут пару ошибок, упрекнут в игре на человеческих чувствах. МНЕ ВСЕ РАВНО. Я БУДУ ПИСАТЬ ВСЕГДА ТО, ЧТО ЧУВСТВУЮ.
А сегодня я почувствовала большую боль. За себя, что ничем не могу помочь этим деткам. За нас всех, что мы равнодушны. За наше государство, потому что для того, чтоб твои ребенок прожил неделю нужно продать все что у тебя есть. А если нечего продать???
Матери падают на колени и со слезами просят помощи у незнакомых людей!!!
В то время, как малыш как свечка гаснет…
Упокой, Господи, души умерших деток, помоги, пожалуйста выздороветь заболевшим!
Берегите себя и будьте здоровы.
У врат обители святой
Стоял просящий подоянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья;
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Поклон священника.
Встретил один человек своего знакомого, который раньше был заядлым пьяницей и дебоширом. Смотрит на него, а он изменился: выглядит прилично, опрятно одет, в глазах свет. Поинтересовался он у знакомого о его жизни, а тот и рассказал, что его сын стал священником. Человек удивился: «Сын такого отца посвятил свою жизнь служению Богу!» А знакомый, продолжая говорить, сказал, что через сына сам пришёл к вере и в корне изменил свою непутёвую жизнь.
- Как такое могло случиться? - изумился человек.
- Однажды, - рассказал бывший пьяница, - изругал я своего сына последними словами. А он мне в ответ поклонился и попросил прощения. От этого поступка сына во мне душа перевернулась. Не мог я себе представить, что он, священник, у меня, подонка, когда-нибудь прощения будет просить! Я ему всё детство искалечил, а он у меня прощения просит! С тех пор со мной что-то произошло. Бросил я пить и гулять. В Бога поверил. Другим человеком стал.
Шёл авва Агафон в город для продажи скромного рукоделия и на дороге увидел лежащего прокажённого. Тот спросил его:
- Куда идёшь?
- Иду в город, - отвечал авва Агафон, - продать своё рукоделие.
- Окажи любовь, снеси и меня туда.
Старец поднял его, на своих плечах отнёс в город. Прокажённый сказал ему:
- Положи меня там, где будешь продавать своё рукоделие.
Старец так и сделал. Когда он продал одну вещь, прокажённый спросил его:
- За сколько ты это продал?
- За столько-то, - отвечал старец.
Прокажённый попросил:
- Купи мне хлеба.
Когда старец продал другую вещь, прокажённый спросил:
- Это за сколько продал?
- За столько-то, - отвечал старец.
- Купи мне ещё хлеба.
Старец купил. Когда едва распродал своё рукоделие и хотел уйти, прокажённый спросил:
- Ты уходишь?
- Ухожу, - отвечал авва.
Прокажённый сказал:
- Окажи любовь, отнеси меня туда, откуда принёс.
Старец исполнил и это. Тогда прокажённый сказал:
- Благословен ты, Агафон, от Господа на небеси и на земли.
Авва оглянулся на прокажённого - и не увидел никого. Это был Ангел Господень, пришедший испытать старца.
Прощение - свойство сильных. Слабые никогда не прощают…
Мы молимся о милосердии, и эта молитва должна научить нас с почтением относиться к милосердным поступкам.
Из разговора с одной бабушкой
Пенсия-то, она ж, как теперь говорят, хоть и маленькая, а всё равно хорошая… сколько смогу, подам. Мне говорят: вот вы все, кто им подаёт, вы их развращаете подачками своими, они и не работают. А я думаю: лучше уж ошибиться и подать тому, кто на самом-то деле и не нуждается, чем в другую сторону ошибиться и не подать, кому на самом деле надо… Они, кому не надо-то, иногда и сами не берут. Говорят: бабуль, это мы лохов всяких стрижём, а у таких как ты брать - грех; давай-ка мы лучше тебе сами подадим.
Так чудно говорят - лохов, говорят, стрижём. Мне смешно их слушать. как говорят-то теперь, какими всё словами… А я ведь почему подаю? Мне семь лет было, когда нас с мамой и с сестрой в Германию угнали. Жили мы, правда, в лагере не для военнопленных, а для перемещённых… там всё-таки полегче было. Но всё одно - много народа померло с голоду. А я такая худая была… вот такая худющая, как стручок. И меня из-за этого никто не покупал. Других детей покупали в батраки, а меня - никто не брал. А я и рада. Вот - в четыре утра встаю, когда охранник на вышке устанет и не видит уже ничего толком… внимание-то уже рассеивается, поди-ка, подежурь всю ночь. И вот, я встаю, пролезаю в щель в заборе и иду в город. У нас ни колючей проволоки, ничего такого не было, один простой забор, дощатый… И вот я иду в город, побираться. Целый день хожу, прошу хлебушка. А потом, уже к вечеру - назад проберусь и мамку кормлю. И других тоже, кто там с детьми был… им тоже, когда могла, давала. Ну, вот. Кончилась война. Назад в Польшу нас не пустили, отправили на Украину. Да ещё перед этим всё проверяли, не шпионы ли мы… Ладно. Приехали на Украину. А это сорок шестой год. Самый голод. Я до сих пор всё помню, как люди на улицах лежали и умирали. Мамка моя начала с голоду пухнуть. А я опять - хожу да побираюсь. И вот… ведь сами там все из последних сил еле-еле тянули… а всё равно подавали! Кто свеколку подаст сахарную, кто угля в передник насыплет. Так мы с мамочкой и выжили. А если бы не подавали, нипочём бы не выжили… Так вот, с тех пор и я, - кто просит, я тому подаю. Знаю, что теперь другое время, что никто с голоду, слава Те, Господи, не пухнет - а всё равно. Не могу не дать. И хочу иногда не давать - а не получается.
И собак я тоже с тех времён люблю, с военных. Там, в лагере, один охранник был. дурной такой, не приведи Господь. Один раз взял и стал на меня собачищу свою натравливать. овчарку. Я со страху как упаду, как руками вот так вот закроюсь… А она, слышь, подошла ко мне, понюхала - и не тронула. Он ей - и так, и сяк, и усь-усь, и чего-то ещё по-ихнему… и даже сапогом ей под брюхо поддал. А она - всё равно… подходит, нюхает и хвостом виляет. Понимает, что перед ней дитя… Конечно, это мне повезло, это собака такая умная попалась. Другая бы в раз разорвала, не поглядела бы, что я маленькая… Но всё одно: я теперь собак люблю… всё никак про ту забыть не могу. И они ведь меня любят - бедовые такие! Всё соображают! Я вот иногда думаю: собаки перед нами - всё равно, что мы перед Господом. Чего-то понимаем, а главного-то самого понять и не можем. И услужить, вроде, рады, а чуть что не так - шерсть на холке вздыбим и рычим. Покормят нас - ластимся, хвостом виляем. Забудут покормить - враз пойдём шастать по чужим дворам да другим хозяевам хвостами подвиливать. А потом вернёмся, подползём на брюхе-то. уж скулим, скулим: прости, дескать, нас. Такие уж мы бессчастные да бестолковые! А чего бессчастные? Чего мы всё жалуемся с утра до вечера? У меня вот, к примеру, жизнь была хорошая. Всякое бывало, конечно, но всё равно - такая бывала в жизни радость, что я уж прямо и не знаю, за что ж мне такая радость была. А ты говоришь: нищим не подавать? Как же не подать, когда у меня и так всё есть!
Известному русскому адвокату 19 века Федору Никифоровичу Плевако предстояло дело по защите священника, который растратил деньги прихожан.
В назначенный день суда пришло множество народа, которым было интересно, какое наказание будет назначено нерадивому священнослужителю. Сначала выступал прокурор, который с напором изобличал священника, подчеркивая, что этот человек, в силу своего духовного сана, должен больше чем кто-либо другой блюсти мораль и нравственность. Всем казалось, что обстоятельства дела и вина очевидны, а посему наказание неизбежно. Федор Никифорович в защиту сказал всего одну фразу: «Люди, этот человек двадцать лет отпускал Вам грехи, отпустите же и Вы ему один раз!». После этого зал взорвался аплодисментами, а присяжные удалились в совещательную комнату. В итоге судом был вынесен оправдательный приговор.
Рождественский котенок (в сокращении)
В первый раз я увидел ее однажды осенью, когда приехал посмотреть какую-то из собак миссис Эйнсворт и с некоторым удивлением заметил на коврике перед камином пушистое черное существо.
- А я и не знал, что у вас есть кошка, - сказал я.
Миссис Эйнсворт улыбнулась:
- Она вовсе не наша. Это Дебби.
- Дебби?
- Да. То есть это мы так ее называем. Она бездомная. Приходит к нам раза два-три в неделю, и мы ее подкармливаем. Не знаю, где она живет, но, по-моему, на одной из ферм дальше по шоссе.
- А вам не кажется, что она хотела бы у вас остаться?
- Нет, - миссис Эйнсворт покачала головой, - это очень деликатное создание. Она тихонько входит, съедает, что ей дают, и тут же исчезает. В ней есть что-то трогательное, но держится она крайне независимо.
Я снова взглянул на кошку.
- Но ведь сегодня она пришла не только чтобы поесть?
- Вы правы. Как ни странно, она время от времени проскальзывает в гостиную и несколько минут сидит перед огнем. Так, словно устраивает себе праздник.
- Да… понимаю…
Несомненно, в позе Дебби было что-то необычное. Она сидела совершенно прямо на мягком коврике перед камином, в котором рдели и полыхали угли. Она не свернулась клубком, не умывалась - вообще не делала ничего такого, что делают в подобном случае все кошки, - а лишь спокойно смотрела перед собой. И вдруг тусклый мех, тощие бока подсказали мне объяснение. Это было особое событие в ее жизни, редкое и чудесное: она наслаждалась уютом и теплом, которых обычно была лишена.
Пока я смотрел на нее, она встала и бесшумно выскользнула из комнаты.
- Вот так всегда, - миссис Эйнсворт засмеялась. - Дебби сидит тут не более десяти минут, а потом исчезает.
Миссис Эйнсворт - полная симпатичная женщина средних лет - была таким клиентом, о каких мечтают ветеринары: состоятельная заботливая владелица трех избалованных бассетов. Достаточно было, чтобы привычно меланхолический вид одной из собак стал чуть более скорбным, и меня тут же вызывали. Сегодня какая-то из них два раза почесала лапой за ухом, и ее хозяйка в панике бросилась к телефону.
Таким образом, мои визиты к миссис Эйнсворт были частыми, но не обременительными, и мне представлялось множество возможностей наблюдать за странной кошечкой. Однажды я увидел, как она изящно лакала из блюдечка, стоящего у кухонной двери. Пока я разглядывал ее, она повернулась и легкими шагами почти проплыла по коридору в гостиную.
Три бассета вповалку похрапывали на каминном коврике, но, видимо, они уже давно привыкли к Дебби: два со скучающим видом обнюхали ее, а третий просто сонно покосился в ее сторону и снова уткнул нос в густой ворс.
Дебби села между ними в своей обычной позе и сосредоточенно уставилась на полыхающие угли. На этот раз я попытался подружиться с ней и, осторожно подойдя, протянул руку, но она уклонилась. Однако я продолжал терпеливо и ласково разговаривать с ней, и в конце концов она позволила мне тихонько почесать ее пальцем под подбородком. В какой-то момент она даже наклонила голову и потерлась о мою руку, но тут же ушла. Выскользнув за дверь, она молнией метнулась вдоль шоссе, юркнула в пролом изгороди, раза два мелькнула среди гнущейся под дождем травы и исчезла из виду.
Миновало, должно быть, три месяца, и меня даже стала несколько тревожить столь долгая бессимптомность бассетов, когда миссис Эйнсворт вдруг мне позвонила.
Было рождественское утро, и она говорила со мной извиняющимся тоном:
- Мистер Хэрриот, пожалуйста, простите, что я беспокою вас в такой день. Ведь в праздники всем хочется отдохнуть.
Но даже вежливость не могла скрыть тревоги, которая чувствовалась в ее голосе.
- Ну что вы, - сказал я. - Которая на сей раз?
- Нет-нет, это не собаки… а Дебби.
- Дебби? Она сейчас у вас?
- Да, но с ней что-то очень неладно. Пожалуйста, приезжайте сразу же.
Дом миссис Эйнсворт был щедро укутан серебряной мишурой и остролистом: на серванте выстроились ряды бутылок, а из кухни веяло ароматом индейки, начиненной шалфеем и луком. Но в глазах хозяйки, пока мы шли по коридору, я заметил жалость и грусть.
В гостиной я действительно увидел Дебби, но на этот раз все было иначе. Она не сидела перед камином, а неподвижно лежала на боку, и к ней прижимался крохотный, совершенно черный котенок.
Я с недоумением посмотрел на нее:
- Что случилось?
- Просто трудно поверить, - ответила миссис Эйнсворт. - Она не появлялась у нас уже несколько недель, а часа два назад вошла в кухню с котенком в зубах. Она еле держалась на ногах, но донесла его до гостиной и положила на коврик. Сначала мне это даже показалось забавным. Но она села перед камином и против обыкновения просидела так целый час, а потом легла и больше не шевелилась.
Я опустился на колени и провел ладонью по шее и ребрам кошки. Она стала еще более тощей, в шерсти запеклась грязь. Она даже не попыталась отдернуть голову, когда я осторожно открыл ей рот. Язык и слизистая были ненормально белыми, губы - холодными как лед, а когда я оттянул веко и увидел совершенно белую конъюнктиву, у меня в ушах словно раздался похоронный звон.
Я ощупал ее живот, заранее зная результат, и поэтому, когда мои пальцы сомкнулись вокруг дольчатого затвердения глубоко внутри брюшной полости, я ощутил не удивление, а лишь грустное сострадание. Обширная лимфосаркома. Смертельная и неизлечимая. Я приложил стетоскоп к сердцу и некоторое время слушал слабеющие частые удары. Потом выпрямился и сел на коврик, рассеянно глядя в камин и ощущая на своем лице тепло огня.
Голос миссис Эйнсворт донесся словно откуда-то издалека:
- Мистер Хэрриот, у нее что-нибудь серьезное?
Ответил я не сразу.
- Боюсь, что да. У нее злокачественная опухоль. - Я встал. - К сожалению, я ничем не могу ей помочь.
Она ахнула, прижала руку к губам и с ужасом посмотрела не меня.
Потом сказала дрогнувшим голосом:
- Ну так усыпите ее. Нельзя же допустить, чтобы она мучилась.
- Миссис Эйнсворт, - ответил я, - в этом нет необходимости. Она умирает. И уже ничего не чувствует.
Миссис Эйнсворт быстро отвернулась и некоторое время пыталась справиться с собой. Это ей не удалось, и она опустилась на колени рядом с Дебби.
- Бедняжка! - плача, повторяла она и гладила кошку по голове, а слезы струились по ее щекам и падали на свалявшуюся шерсть. - Что она, должно быть, перенесла! Наверное, я могла бы ей помочь - и не помогла.
Несколько секунд я молчал, сочувствуя ее печали, столь не вязавшейся с праздничной обстановкой в доме.
- Никто не мог бы сделать для нее больше, чем вы. Никто не мог быть добрее.
- Но я могла бы оставить ее здесь, где ей было бы хорошо. Когда я подумаю, каково ей было там, на холоде, безнадежно больной… И котята… Сколько у нее могло быть котят?
Я пожал плечами.
- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем. Не исключено, что только этот один. Ведь случается и так. Но она принесла его вам, не правда ли?
- Да, верно… Она принесла его мне… она принесла его мне.
Миссис Эйнсворт наклонилась и подняла взъерошенный черный комочек. Она разгладила пальцем грязную шерстку, и крошечный ротик раскрылся в беззвучном «мяу».
- Не правда, странно? Она умирала и принесла своего котенка сюда. Как рождественский подарок.
Наклонившись, я прижал руку к боку Дебби. Сердце не билось.
Я посмотрел на миссис Эйнсворт:
- Она умерла.
Оставалось только поднять тельце, совсем легкое, завернуть его в расстеленную на коврике тряпку и отнести в машину.
Когда я вернулся, миссис Эйнсворт все еще гладила котенка. Слезы на ее щеках высохли, и, когда она взглянула на меня, ее глаза блестели.
- У меня еще никогда не было кошки, - сказала она.
Я улыбнулся:
- Мне кажется, теперь она у вас есть.
И в самом деле, у миссис Эйнсворт появилась кошка. Котенок быстро вырос в холеного красивого кота с неуемным веселым нравом, а потому и получил имя Буян. Он был во всем противоположностью своей робкой, маленькой матери. Полная лишений жизнь бродячего кота была не для него - он вышагивал по роскошным коврам Эйнсвортов как король, а красивый ошейник, который он всегда носил, придавал ему особую внушительность.
Я с большим интересом наблюдал за его судьбой, но случай, который особенно врезался мне в память, произошел на Рождество, ровно через год после его появления в доме.
Я возвращался домой, уже несколько окутанный розовым туманом. Мне пришлось выпить не одну рюмку виски, которое простодушные йоркширцы наливают словно лимонад, а напоследок старая миссис Эрншо преподнесла мне стаканчик домашнего вина из ревеня, которое прожгло меня до пят. Проезжая мимо дома миссис Эйнсворт, я услышал ее голос:
- Счастливого Рождества, мистер Хэрриот!
Она провожала гостя и весело помахала мне рукой с крыльца:
- Зайдите, выпейте рюмочку, чтобы согреться.
В согревающих напитках я не нуждался, но сразу же свернул к тротуару. Как и год назад, дом был полон праздничных приготовлений, а из кухни доносился тот же восхитительный запах шалфея и лука, от которого у меня сразу же засосало под ложечкой. Но на этот раз в доме царила не печаль - в нем царил Буян.
Поставив уши торчком, с бесшабашным блеском в глазах он стремительно наскакивал на каждую собаку по очереди, слегка ударял лапой и молниеносно удирал прочь.
Миссис Эйнсворт засмеялась:
- Вы знаете, он их совершенно замучил! Не дает ни минуты покоя!
Она была права. Для бассетов появление Буяна было чем-то вроде вторжения жизнерадостного чужака в чопорный лондонский клуб. Долгое время их жизнь была чинной и размеренной: неторопливые прогулки с хозяйкой, вкусная обильная еда и тихие часы сладкого сна на ковриках и в креслах. Один безмятежный день сменялся другим… И вдруг появился Буян.
Я смотрел, как он бочком подбирается к младшей из собак, поддразнивая ее, но когда он принялся боксировать обеими лапами, это оказалось слишком даже для бассета. Пес забыл свое достоинство, и они с котом сплелись словно два борца.
- Я вам сейчас кое-что покажу.
С этими словами миссис Эйнсворт взяла с полки твердый резиновый мячик и вышла в сад. Буян кинулся за ней. Она бросила мяч на газон, и кот помчался за ним по мерзлой траве, а мышцы так и перекатывались под его глянцевой черной шкуркой. Он схватил мяч зубами, притащил назад, положил у ног хозяйки и выжидательно посмотрел на нее.
Я ахнул. Кот, носящий поноску!
Бассеты взирали на все это с презрением. Ни за какие коврижки не снизошли бы они до того, чтобы гоняться за мячом. Но Буян неутомимо притаскивал мяч снова и снова.
Миссис Эйнсворт обернулась ко мне:
- Вы видели когда-нибудь подобное?
- Нет, - ответил я. - Никогда. Это необыкновенный кот.
Миссис Эйнсворт схватила Буяна на руки, и мы вернулись в дом. Она, смеясь, прижалась к нему лицом, а кот мурлыкал, изгибался и с восторгом терся о ее щеку.
Он был полон сил и здоровья, и, глядя на него, я вспомнил его мать. Неужели Дебби, чувствуя приближение смерти, собрала последние силы, чтобы отнести своего котенка в единственное известное ей место, где было тепло и уютно, надеясь, что там о нем позаботятся? Кто знает…
По-видимому, не одному мне пришло в голову такое фантастическое предположение. Миссис Эйнсворт взглянула на меня, и, хотя она улыбалась, в ее глазах мелькнула грусть.
- Дебби была бы довольна, - сказала она.
Я кивнул:
- Конечно. И ведь сейчас как раз год, как она принесла его вам?
- Да. - Она снова прижалась к Буяну лицом. - Это самый лучший подарок из всех, какие я получала на Рождество.
Нежданная помощь
Иван Андреевич проводил врача и вернулся в комнату жены. Подошел к столу и решительным движением взял рецепт. «Вот увидишь, дорогая моя Лизонька, - обращаясь к жене, ласково произнес он, - ты поправишься. Я сейчас схожу за лекарством».
Иван Андреевич открыл дверцу шкафа, в котором они много лет хранили свои деньги, и опустил руку в старенькую шкатулку. На дне лежала стопочка мелких купюр. «Ну вот, и не хватает, - сосчитав деньги, мысленно произнес он. - Ничего, зайду к соседям. Одолжу. Не много ведь надо», - успокоил себя Иван Андреевич. Вышел на площадку и позвонил в дверь.
«Здравствуйте, дорогой сосед, - мило улыбаясь, произнесла Ирина Владимировна, - с чем к нам пожаловали?» - «Понимаете, мне не хватает денег на лекарства. Вы не могли бы одолжить», - смущенно спросил Иван Андреевич. Улыбка медленно сползла с лица соседки. «Тут такая ситуация, - выдавливая слова, произнесла Ирина Владимировна, - я обещала сыну на день рождения подарить новый смартфон, и, если мне не хватит, ну, Вы понимаете, что он подумает?» - «Да, да, конечно, - растерянно произнес Иван Андреевич. - Простите». Дверь быстро захлопнулась.
«А может, к Светлане Семеновне зайти?», - прошептал Иван Андреевич, обращаясь к самому себе, - она всегда одалживала". И он решительно позвонил в дверь. «Кто там? - не открывая, спросила соседка. - «Это я - сосед Ваш», - громко произнес он. - «Слушаю Вас», - ответили за дверью. Иван Андреевич сбивчиво объяснил, что он просит одолжить ему немного денег на лекарство жене. «Я бы дала Вам, но, понимаете, одалживать деньги после захода солнца - плохая примета. Приходите днем». После этих слов ноги Ивана Андреевича потяжелели, а к горлу подступил комок. «Ну что же я стою, ведь в аптеке бывают скидки, пойду, может, и хватит», - подбодрил он себя.
«На это лекарство скидки не распространяются», - ответила кассир очередной аптеки, в которую вошел уставший Иван Андреевич. Сердце защемило и гулко застучало. Он вышел на улицу. Холодный ветер погнал по лицу густые слезы.
«Мужик, ты чего плачешь, а?» - сквозь шум ветра донеслось до него. Иван Андреевич повернул голову и внизу, рядом с собой, увидел безногого инвалида на тележке, который просил милостыню. Прохожие иногда бросали ему в пластиковый стаканчик медь и мелкие купюры. «Жена у меня тяжело больна, нужно лекарство, а денег не хватает», - сказал Иван Андреевич. - «Жена», - протяжно произнес нищий, - была у меня жена. Умерла. Теперь я здесь". После этих слов он пошарил по карманам, вытянул горсть измятых купюр и протянул их Ивану Андреевичу. «На, бери. Мне помогут», - сказал он. Иван Андреевич наклонился, взял деньги и поцеловал нищего в щеку. «Да ладно, иди», - мягко произнес тот.
Однажды, в те давние времена, когда епископы выполняли также и роль судьи, одному праведному епископу привели на суд женщину, которая обвинялась в грехе прелюбодеяния.
Посмотрев на неё, святой сказал:
- Ты зачала ребенка, и роды твои будут трудными.
Затем он обратился к своим служителям:
- Дайте ей десять аршин полотна. Если она умрет во время родов, это полотно будет ей саваном, а если родится ребенок, то оно пригодится для младенца.
И с этими словами он отпустил женщину, не наказав её. Тогда одна дева, присутствующая на суде и жаждавшая, чтобы порок был наказан, закричала:
- Этот епископ, наверное, безумный!
На что святой ей ответил:
- Долгие годы пробыл я в безмолвии в пустыне и молился Богу, чтобы стяжать такое безумие, и теперь не променяю его ни на какую мудрость мира…
Возле какого-то здания в городе сидит человек. Он просит милостыню у проходящих людей, рядом с ним стоит табличка с надписью «я слепой, помогите». Прохожие идут мимо и лишь некоторые из них отзываются на его беду и подкидывают скудные монетки, которым так рад слепой попрошайка. И никому нет дела до его проблем, он сидит в одиночестве, слушая шаги проходящих людей и звуки улицы. И вот мимо слепого человека проходит девушка, она останавливается рядом с ним, смотрит на его табличку, затем подходит, берет табличку и маркер, и на обратной стороне пишет какие-то слова. Слепец трогает девушку за обувь, чтобы понять, кто это стоит перед ним и что-то пишет. Затем, девушка положила табличку и ушла. Через какое-то время в стакан к слепому человеку полетели горы монет. Люди вываливали мелочь и не скупились перед лицом его проблемы. Спустя время, та же девушка, опять подходит к слепому и видит, что дела у него пошли вверх. Он опять ощупывает туфли девушки, спрашивая её «что ты написала на табличке?», девушка ответила, «то же самое, только другими словами».На табличке было написано «сегодня красивый день, но я не могу увидеть его».
Меня лично тронуло, до слёз. Вот что значит сила слова