Накануне праздника Светлого Христова Воскресения Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл обратился к читателям газеты «Известия» (выпуск от 22 апреля 2011 года). Цитата:
…Размышляя о вселенской уникальности подвига Сына Божия, Ф.М. Достоевский в одном из писем формулирует собственное, личностное исповедание Спасителя. В устах истово верующего человека, каким был наш великий писатель и христианский мыслитель, оно звучит на первый взгляд парадоксально и даже искусительно: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». В «Бесах» этот посыл еще более усиливается знаменательным уточнением: «Если бы математически доказали вам…»
Эта неожиданная мысль Достоевского способна шокировать всякого, кто хорошо помнит, что именно было сказано Спасителем апостолу Фоме в канун Его крестных страданий и Воскресения: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6).
Однако все становится на свои места, и кажущееся противоположение истины - Христу легко снимается, если допустить, что Достоевский здесь в полемическом заострении как бы рассуждает от имени человека маловерного, агностика или даже атеиста. Но - интеллектуально честного, нравственно чуткого и эстетически восприимчивого, не способного противостоять притягательности светоносной, жертвенной, исполненной любви и всепокоряющей личности исторического Иисуса Христа.
«Иные утверждали, что он положительно
сумасшедший, хотя и находили, что,
в сущности, это еще не такой важный недостаток…»
Бесспорным можно назвать утверждение о том, что именно Фёдор Михайлович Достоевский тот писатель, который был наиболее значимой фигурой во второй половине девятнадцатого века. В своей несравнимой, одному ему присущей манере, он предвосхитил русскую революцию и современный нигилизм, он вдохновил Ницше (тот писал о Достоевском: «Он единственный, кто хоть чему-то научил меня в психологии»), вдохновил книги и теории нобелевских лауреатов - Камю, Томаса Манна и Андре Жида. Кроме того, он изобрёл - оставаясь при этом верным своей особой манере - современный детективный роман «Преступление и наказание», а также роман с продолжением (для периодических изданий) и даже семейную сагу! И не нужно забывать, что если он и вдохновлял великих писателей, то в то же самое время он был очень популярен среди простых читателей. Ведь «Преступление и наказание» читается просто, как… роман.
Так что я неустанно перечитываю его чудесное произведение - оно подобно Евангелию, и чувствуется оно бесконечным, но, в то же время, меня сражают наповал взрывы смеха. Юмор Достоевского, его острая и забавная манера «превозможения» реальности и повествования имеет особый, поразительный эффект, о котором почти не упоминается в критических трудах.
Для примера я возьму «Записки из мёртвого дома», которые не предвещают, ну совершенно никаким образом, Солженицына. Достоевский решил считать тюрьму местом, из которого выходят более сильным, как бы сказал Ницше. Странность и причудливость ситуаций (напомним, что смертная казнь не существует в царской России, так что все чудища и отродья прибывают на эту каторгу), их весёлость и искренность часто производят то уморительное впечатление, которое и интересует меня в данном анализе. Начну с представления автором Сибири, которая тут кажется каким-то забытым Лазурным берегом…
«С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться»
Тут юмор рождается из парадокса: Сибирь представляется неким курортом, достойным прозы рекламных брошюр. Ирония тут едва улавливается… Но юмор также исходит и от персонажей. С большой нежностью автор описывает каторжника-еврея, бывшего в одно и тоже время ювелиром и банкиром каторжан!
" …и каждый раз, когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспоминать и о нашей каторжной бане (которая стоит того, чтоб об ней не забыть), то на первый план картины тотчас же выступает передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме. Господи, что за уморительный и смешной был этот человек! Я уже сказал несколько слов про его фигурку: лет пятидесяти, тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щеках и на лбу, худощавый, слабосильный, с белым цыплячьим телом."
Этот человек забавен, потому что кажется счастливым жизнью в этой тюрьме, в которой он был, если осмелюсь сказать, словно его драгоценности, выточен по форме.
«В выражении лица его виднелось беспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и даже блаженство. Кажется, он ничуть не сожалел, что попал в каторгу.»
Эта идея образа еврея, жизнерадостного и забавного, предвосхищает Вуди Аллена (который воздает честь своему русскому происхождению и Толстому в своем замечательном франко-венгерском фильме «Война и смерть»), её мы найдём и в «Бесах» в лице персонажа музыканта Лямшина.
«Исай Фомич, очевидно, служил всем для развлечения и всегдашней потехи. „Он у нас один, не троньте Исая Фомича“, - говорили арестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем дело, но, видимо, гордился своим значением, что очень тешило арестантов.»
Достоевский тут отмечает, что Фомич в казармах - «банкир», потому что он единственный - подобно библейскому Иосифу - обладает организаторскими задатками в каторжном хаосе! И это вовсе не препятствует ему быть очень религиозным. Замечено также, что он очень уважает нашего рассказчика, человека благородного и образованного:
«Исай Фомич ужасно любил эти расспросы от меня. Он немедленно объяснил мне, что плач и рыдания означают мысль о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь.»
Конец одного бедного пса написан именно в таком трагикомическом ключе:
«Бедная собака, казалось, понимала готовившуюся ей участь. Она пытливо и с беспокойством взглядывала поочередно на нас троих и изредка только осмеливалась повертеть своим пушистым прижатым хвостом, точно желая смягчить нас этим знаком своей к нам доверенности.»
Был у арестантов и домашний козёл, их собственный Бафомет, которого им, однако, придётся зарезать и съесть по приказу майора, коменданта каторги:
«Это было преграциозное и прешаловливое создание. Он бежал на кличку, вскакивал на скамейки, на столы, бодался с арестантами, был всегда весел и забавен… Когда он стал подрастать, над ним, вследствие общего и серьезного совещания, произведена была известная операция, которую наши ветеринары отлично умели делать. «Не то пахнуть козлом будет».
Я предоставлю моим читателям право дочитать самим эпизод о судьбе бедного козла!
Достоевский, который в этом романе забыл о своих нескончаемых диалогах, не впадает ни в излишнюю сентиментальность, ни в морализирование. В тюрьме он не для того, чтобы переделывать мир или обличать общество. Перед нами тут чистый бихевиорист, рассказчик. Для него каждый каторжанин представляет собою чудесную загадку, которую жизнь в тюрьме позволила открыть - а не раскрыть, не разоблачить такую загадку, автор вовсе не преследует такую цель.
Выше я говорил об описании бань, представленных, возможно (это теория Тургенева), как пародия на «Ад» Данте… и, конечно, из него все выходят очень чистыми. А затем следует описание праздника. При этом канун Рождества был отпразднован плохо (было слишком много выпито, а потом споры, драки, и грусть-тоска в завершение всего). Народный театр каторжан - большое достижение писателя. Любители кинематографа могут сравнить его с «Путешествиями Салливана» (классический фильм Престона Старджеса) или даже с картиной «Blues Brothers»!
«…и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон, устроить целый театр, да еще как устроить…»
Достоевский заканчивает непревзойдённым описанием маленького камерного оркестра - тут «камерного» и в прямом смысле, с асами-бабалаечниками, добавляя замечание, вполне в своем своеобразном юмористическом духе:
«Один из гитаристов тоже великолепно знал свой инструмент. Это был тот самый из дворян, который убил своего отца.»
«Только немного позволили этим бедным
людям пожить по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не по-острожному -
и человек нравственно меняется…»
Толстой - непревзойденный русский прозаик. Оставляя в стороне его предшественников Пушкина и Лермонтова, всех великих русских писателей можно выстроить в такой последовательности: первый - Толстой, второй - Гоголь, третий - Чехов, четвёртый - Тургенев. Похоже на выпускной список, и разумеется, Достоевский и Салтыков-Щедрин со своими низкими оценками не получили бы у меня похвальных листов.
Молодости свойственно чудачество. Долгое время я делил людей на «своих» и «чужих» по их отношению к «Бедным людям» Достоевского. Осторожно подводил собеседника к обсуждению и вскоре делал выводы: если повесть его не трогала, то он попадал в «чёрный список», и наоборот. Момент, когда старик Покровский бежит за гробом сына, а книги вываливаются из рук, был главной лакмусовой бумажкой. Если «испытуемый» признавался, что читая эту сцену, плакал, то с ним впору было пить на брудершафт. Группа крови совпадала.
Я читал Достоевского - вашего Фрейда.
Бензин, разбавленный водой, перестает быть бензином, и за это наказывают.
Мысль, разбавленная водой, перестает быть превращается в воду, и за это никто никого не наказывает.
По Дарвину человек это животное. Но я одного не могу понять зачем животному нужны внутренние терзания по Достоевскому?
Каждому идиоту - да по Достоевскому!
Отсутствие красоты погубит мир!