…Имя ее состояло из букв и знаков, редко когда просыпалась она в ночи. В доме четыре окна и одна собака: есть кого хоть чему-то, да научить. Любит мадам Москву и турецкий кофе, маркером чертит жизнь на полях газет. В памяти у нее только гордый профиль с маленькой проседью, старше на двадцать лет. Это о нем сочиняет весна легенды: мол, чистый призрак, без паспорта и кольца, с ним она смотрит в погребе телевизор, с ним она настоящая до конца. Нет ничего в доме кроме квадратных окон, бледных от старости, скошенных от дождя. Лает собака на гром, а бывает, в ярости по коридору разбрасывает дрова. В первом окне - больше сотни сюжетов фильма, мокрая пленка о жизни в чужом «селе». К счастью, Москва научила ее быть сильной и отличать среди прочих зеленый цвет.
В спальне окошко блестит как вода морская, не пропуская внутрь людских ушей, смотришь в него - черный ворон кружится в стае, бабки гоняют таксистов и торгашей. В этом окне ей семнадцать. Живет девчонка с желтыми кудрями, с кучей картин вокруг, а на холстах улыбается солнце круглое, Питер теснится на ляжках ее подруг. Третье окно пахнет маем и свежим хлебом, кошки на улице просят кусок весь день. Если захочется счастья, то дерни штору - и посмотри, как красиво цветет сирень! Если умеешь ждать, то, конечно, выжди время и по-другому взгляни на жизнь: важно не то, кто в бою побеждает трижды. Воля к победе - за это всегда держись.
Анна Гольц
Не спеши в никуда, храни в голове маршруты.
Научись наконец-то прощать «беспонтовые» шутки,
Выражай свое недовольство и будь отважней.
Я скажу, ты мудрее, чем тысячи взрослых граждан.
Полюби мир за красоту его и многозначность.
Не трясись как законченный двоечник перед матчем.
В остальном ты смелее меня, и имеешь силы
Чтобы долго стоять у калитки под майским ливнем.
В воздухе слышался запах муки и зеленого лука,
Женщина в страхе держала за куртку внука,
Дождь затопил остановки, авто и траншеи,
- Я узнавала любимый город в каждом движении.
Хочешь - пешком иди, хочешь - в такси катайся,
Хочешь - сливайся с лужами в белом танце,
И наблюдай, как тревожно кружатся чайки.
Семь двадцать пять. Закипает на кухне чайник.
Небо касается крыши домов, а затем - балконов,
Вверх посмотрю - там туман цвета золотого,
Падают быстро окурки из стареньких окон,
- Господи, хоть бы заново здесь не промокнуть!
Люди толпятся под крышей в надежде укрыться:
В летнем тумане, в автобусе, в запахе пиццы.
Давят других, чтобы попой присесть на лавку,
Или, оставшись без места, во весь голос гавкают.
Так начинается день у совы, или скажем, лентяя:
Поздний обед в забегаловке, суп из минтая,
Ливень стучит, и стучит без конца по крыше:
Лечь бы скорее в постель. Не хочу его слышать.
Если был бы у дальних дорог запах дома, а в небе - Бог,
Я не видел в пути бы снов, и не знал нецензурных слов.
Если есть на планете свет, он, должно быть, вдали от всех,
Спит в каком-нибудь там селе, в отсыревшем углу сеней.
Но когда горько плачет мать, свет накроет её кровать,
И крадется исподтишка, дабы снова ей помешать.
Ты оставил разряженный телефон
И уехал последним рейсом.
Сколько войн, расскажи мне, за полотном?
И без них мир довольно тесен.
Я молюсь не так часто, но об одном:
«Дай Бог миру благие вести!»
Мы боимся как смерча седого конца,
А конец нам с улыбкой навстречу.
Мы спешим покурить, с полбутылкой винца,
Если дома заняться нечем…
Мы детишки для матери и отца,
А они нам - вторые плечи.
Расскажи мне, как любят браня и крича.
Время, сволочь, совсем не лечит.