Не ври себе. Достаточно того, что врут тебе другие.
В глазах застыл немой вопрос:
«Как искры бледного костра
Потухли от речей прекрасных?»
Вы говорили мне всегда:
«Не слушай ты все эти страсти!»
Людей ведь много, и напасти
Опережают их тогда,
Когда всем слухам в голове
Вдруг не хватает места, резко.
Беспрекословно выполняя
Задания хозяев их;
Услышав сплетню разлетаясь,
Пархнет она, как птица ввысь.
И вот сейчас передо мною
Склоняя голову, стоя,
Без остановки умоляя:
«Прости меня, я не со зла».
Что этими словами хочешь
Ты доказать мне в этот миг?
Что слухам верить непристойно?
Что сплетни выдумки слепых?
Или завистников-лжецов,
Готовых матерей предать за грош?
Но слухов на пустом ты месте
Сыскать не сможешь, хоть умри;
А вот поверить в них так просто,
Как просто только может быть.
Скажи же мне, что все не правда!
Что виноваты подлецы,
Что все это лишь их догадки,
Что верен ты мне вовеки.
Ну что молчишь?
Поверить стоит?
Как я надеялась,
Как полагалась.
Но оправдать надежд моих,
Увы, так сложно оказалось.
Как жаль, что повстречала вас!
Я помню смутно, как в тумане.
Одну ошибку совершив,
Удары долго буду помнить…
Кто много говорит, начинает врать.
Если человек уверяет, что он никогда не врёт, то такому можно верить. Зачем ему врать, что не врёт?
Наври себе и успокойся…
Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества — всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч. В самом деле, только правдивая тупица какая-нибудь вступается в таких случаях за правду и начинает вдруг сомневаться в числе проскаканных вами верст или в чудесах, сделанных с вами Боткиным. Но это лишь бессердечные и геморроидальные люди, которые сами же и немедленно несут за то наказанье, удивляясь потом, отчего оно их постигло? Люди бездарные. Тем не менее все это лганье, несмотря на всю невинность свою, намекает на чрезвычайно важные основные наши черты, до того, что уж тут почти начинает выступать мировое. Например,
1) на то, что мы, русские, прежде всего боимся истины, то есть и не боимся, если хотите, а постоянно считаем истину чем-то слишком уж для нас скучным и прозаичным, недостаточно поэтичным, слишком обыкновенным и тем самым, избегая ее постоянно, сделали ее наконец одною из самых необыкновенных и редких вещей в нашем русском мире (я не про газету говорю).
Таким образом у нас совершенно утратилась аксиома, что истина поэтичнее всего, что есть в свете, особенно в самом чистом своем состоянии; мало того, даже фантастичнее всего, что мог бы налгать и напредставить себе повадливый ум человеческий.
В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический. В самом деле, люди сделали наконец то, что все, что налжет и перелжет себе ум человеческий, им уже гораздо понятнее истины, и это сплошь на свете. Истина лежит перед людьми по сту лет на столе, и ее они не берут, а гоняются за придуманным, именно потому, что ее-то и считают фантастичным и утопическим.
Второе, на что наше всеобщее русское лганье намекает, это то, что мы все стыдимся самих себя. Действительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое собственное лицо, и, чуть в обществе, все русские люди тотчас же стараются поскорее и во что бы ни стало каждый показаться непременно чем-то другим, но только не тем, чем он есть в самом деле, каждый спешит принять совсем другое лицо.
Еще Герцен сказал про русских за границей, что они никак не умеют держать себя в публике: говорят громко, когда все молчат, и не умеют слова сказать прилично и натурально, когда надобно говорить. И это истина: сейчас же выверт, ложь, мучительная конвульсия; сейчас же потребность устыдиться всего, что есть в самом деле, спрятать и прибрать свое, данное Богом русскому человеку лицо и явиться другим, как можно более чужим и нерусским лицом.
Все это из самого полного внутреннего убеждения, что собственное лицо у каждого русского — непременно ничтожное и комическое до стыда лицо; а что если он возьмет французское лицо, английское, одним словом, не свое лицо, то выйдет нечто гораздо почтеннее, и что под этим видом его никак не узнают. Отмечу при этом нечто весьма характерное: весь этот дрянной стыдишка за себя и все это подлое самоотрицание себя в большинстве случаев бессознательны; это нечто конвульсивное и непреоборимое; но, в сознании, русские — хотя бы и самые полные самоотрицатели из них — все-таки с ничтожностию своею не так скоро соглашаются в таком случае и непременно требуют уважения: «Я ведь совсем как англичанин, — рассуждает русский, — стало быть, надо уважать и меня, потому что всех англичан уважают».
Двести лет вырабатывался этот главный тип нашего общества под непременным, еще двести лет тому указанным принципом: ни за что и никогда не быть самим собою, взять другое лицо, а свое навсегда оплевать, всегда стыдиться себя и никогда не походить на себя — и результаты вышли самые полные. Нет ни немца, ни француза, нет в целом мире такого англичанина, который, сойдясь с другими, стыдился бы своего лица, если по совести уверен, что ничего не сделал дурного. Русский очень хорошо знает, что нет такого англичанина; а воспитанный русский знает и то, что не стыдиться своего лица, даже где бы то ни было, есть именно самый главный и существенный пункт собственного достоинства. Вот почему он и хочет казаться поскорей французом или англичанином, именно затем, чтоб и его приняли поскорей за такого же, который нигде и никогда не стыдится своего лица.
Когда поймёшь, что врут, тогда или уходишь, или принимаешь правила игры.
Если человек врёт без вдохновения, то и не верят ему без возмущения и гневных выкриков.
Вранье - лучший способ манипулирования и управление людьми…
Какая откровенность на враньё? Ответ - враньё.
Знаете что мы делаем чаще всего? Врем! Врем, что толпа скопившаяся в нашем окружении, латает дыры в наших душах и ощущение пустоты будто уходит, но пустота внутри, и толпа снаружи на это чувство никак не влияет. Мы врем, что каждый из нас свободен, а внутри себя знаем, что каждый на ком-то зациклен и к кому-то привязан. Мы убеждаем всех вокруг, что нами забыты все наши прошлые, бывшие, но это ложь, мы помним каждого кого к себе подпустили. Мы любя, врем, что в любовь не верим и отрицаем ее наличие, а сами тем временем по ее вине сходим с ума. Мы врем, что некоторые люди ушли из нашей жизни и следа в ней от них не осталось, хотя прекрасно знаем, после них вытоптаны целые тропы по которым мы больше никого не пустим пройтись. Мы врем, что убивая время не с теми, нам хорошо, но мы то прекрасно знаем, какая в душе брешь от потерянного времени и ощущение грязи на душе и теле. Мы врем, широко улыбаясь, нарочито отрицая себя и то, что ночами скручивает нас от внутренний боли. Мы привыкли врать. Нам так удобн. И плевать, что от горечи внутри, когда никто не видит, улыбка с лица пропадает сама собой.
И тому, кто однажды, солгавши,
Больше веры не может быть,
Отпустить и простить, я согласна,
Что угодно, но только не жить…
Врать у меня очень плохо получается. Поэтому приходиться постоянно тренироваться.
Соври уверенно, поверят…
У нас любителей соврать - рать.