Мы жесткие, часто агрессивные, иногда беспощадные, - продолжал Платон. - Все это есть, но больше нам это приписывают. Приписывают люди мелкие, которые всего страшатся, но втихую обворовать и смыться - это пожалуйста. И напоследок нагадить в знак благодарности.
Кто из производственников в этой стране улыбки рассыпает? Никто.
Счастье весит в тысячу раз больше тех пустяков, что происходят после того, как оно уплывает за горизонт.
- Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Смотри, Фома, опять фальшивая монета. Ах, какие все люди мошенники, они даже жертвуют фальшивые деньги… Двадцать четыре… А потом опять скажут, что украл Иуда… Двадцать пять, двадцать шесть…
Моё состояние, которое некоторые критики характеризовали как «лирически-ироническую весёлость», скрывающую «горячее сердце», на самом деле было не чем иным, как холодным отчаянием, с каким я перевоплощался в марионетку; впрочем, плохо бывало, когда я терял нить и становился самим собой.
- Бабушка, кто же весной будет крыть крышу?
Каждую весну, в апреле - так повелось с незапамятных времен, - на крыше поднимался перестук, точно ее долбили дятлы. Но это были не птицы: туда невесть каким образом забиралась прабабушка и под самым небом, весело напевая, забивала гвозди и меняла черепицы.
- Дуглас, - прошептала она. - Никогда не позволяй никому крыть крышу, если это не доставляет ему удовольствия.
- Хорошо, бабушка.
-----
- Том… Как по-твоему, все люди знают… знают, что они… живые?
- Ясно, знают! …
- Хорошо бы так, - прошептал Дуглас. - Хорошо бы все знали.
***
Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть - может быть, с этим можно что-нибудь сделать?
***
В тот вечер мужчины собрались перед табачной лавкой и принялись сжигать дирижабли, топить боевые корабли, взрывать пороховые заводы - словом, смаковать хрупкими ртами те самые бактерии, которые в один прекрасный день их убьют.
***
- Развозить школьников в автобусах! …- Тут уж в школу никак не удастся опоздать. Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь не опоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только подумай!
***
Но иной раз я думаю: с радостью отдала бы острое словцо или изящный реверанс за друга, который остался бы со мной на субботу и воскресенье лет эдак на тридцать.
***
- Для начала: что вы думаете о нашем подлунном мире?
- Я ничего о нем не знаю.
- Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все - значит, ему все еще семнадцать.
***
- Я всегда считала, что истинную любовь определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только для себя. Только для того, чтобы пить, есть и ждать ночи. В сущности, это ночная птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел - за нашу долгую жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает.
Разве можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем, что за целую жизнь дают нам солнце и разум?
Шляпа - ну что, например, значит шляпа? Шляпа есть блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой сохраняется и шляпой прикрывается, того уж я не куплю-с!
---
Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: «Фу, черт, да это чуть ли не мышь! -- подумал он, -- это я телятину оставил на столе…»
Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опять что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель -- ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь.
Он бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер.
Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого-то они и не знают.
***
Человек он умный, но чтоб умно поступать - одного ума мало.
***
Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали.
***
Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком.
***
Хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую уличку достать, чтоб на дважды два -- четыре походило!
Мне достаточно было самого факта твоего существования. Так приятно видеть, как ты присаживаешься напротив с пачкой недописанных карточек, протягиваешь руку к пакету с печеньем, достаешь не глядя и задумываешься над формулировкой, приподняв авторучку.
Закончила, отложила писанину, обхватила обеими ладонями чашку, отпила глоток полудохлого чая - слабого, еле желтого, не то что в моей кружке, подняла на меня чудесные серо-голубые глаза (сама не раз подтрунивала над неопределенностью их цвета), смахнула завиток со лба:
- Расскажи что-нибудь …
Мне не хотелось говорить. Мне хотелось смотреть на тебя и слушать твой голос. Но я говорил, а ты отвечала, и это могло продолжаться часами - покуда подойдет очередь выезжать. А могло и через минуту закончиться - сдернут на вызов, и до конца смены не увидимся. Все равно хорошо. Тепло.
Даже просто встретить на мгновение - уже радость…
… прохожу мимо, здороваюсь. Оторвалась на секундочку, взглянула, хлопнула ресницами:
- Привет, Шура.
Пустяк вроде, а меня и такая малость согреет. Каждый твой жест, каждое движение, каждая морщинка около век - все оставалось во мне маленькими, нежными комочками счастливых примет…
Злая и жестокая штука - время. Мы вместе - и его песок пересыпается вниз с потрясающей скоростью …
А не видимся - оно тянется и тянется мягкой резиной бесконечно пережевываемой жвачки …
Я тебе не дарил букетов
Алых роз, голубых фиалок,
Георгинов, пышно расцветших
В украшенье осенним садам …
Всех цветов нашей бедной планеты,
Вероятно, было бы мало,
Чтоб букет получился достойным
Возложенья к твоим ногам.
Я с тобой не гулял по паркам
Томной Вены, Варшавы вольной,
По бульварам шального Парижа,
Заметенным потоком листвы.
Миг не видеть тебя мне жалко,
Час не видеть тебя мне больно,
День не видеть тебя мне горе,
Но об этом не знаешь ты.
Каждый день прихожу я к морю,
И оно мне покой возвращает
Лишь на утро случайный прохожий,
Подошедший к соленой воде
Коль знаком хоть немного с любовью,
По следам на песке прочитает
Те слова, что я вновь не решился
Предложить не волне, а тебе
Я хочу подарить тебе слово,
Что дороже всех бриллиантов,
Я хочу подарить тебе песню,
От которой заплачет сок.
Я хочу подарить тебе сердце …
Но тебе, ведь, не этого надо.
В самом деле, зачем тебе сердце?
Для чего тебе … мяса кусок?
- … Многие соблазнились бы благами, которые может дать обладание властью надо мной, а ты так легко расстаешься с ней, словно она тебе не нужна ничуть. Что я могу сделать для тебя? Хочешь, я заберу воспоминания, что причиняют тебе боль?
- Нет, моя хорошая. Без них я не буду собой. - И, вспомнив, процитировал слова своей маленькой начальницы: «Каждый должен жить в своем персональном аду».
- Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его - крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправятся: лебедь по воде, а Соболько - по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет… Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.
- Гордая, настоящая царская птица, - объяснил он. - Помани его кормом да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой характер тоже имеет, даром что птица…