Одних природа наградила и красотой, и остротой ума,
А у других - багаж для жизни, - неброская, дырявая сума…
Но все идут своей дорогой, живут, мечтая о любви:
И те, кто Богом избалован, и те, кто не надеется её найти.
У каждого из нас своя планида и путь отмеренный для счастья и любви.
Ты постарайся… не теряй надежды, а просто терпеливо жди!
ЖИЗНЬ - рефери на боксёрском ринге, где проходит поединок
ЧЕЛОВЕКА с СУДЬБОЙ!
© Ирина Zалетаева
Раскрою тебе секрет. Есть нечто, намного слаще мести. И это созерцание. Созерцание как твои враги деградируют. И деградировавшие уже и не враги тебе. Дух конкуренции гаснет, тебе у них больше нечему учиться. С улыбкой, полной удовлетворения ты ищешь новых учителей, для тонуса. Изощренная тонкость величия - наблюдать за падением недостойных)
Празднуй победу. Празднуй Силу невмешательства) все происходит природно) Таков естественный отбор.
Помпезна даже смерть, то Рим и воздух пахнет кровью…
Я с щемящей тоскою гляжу в уходящее лето.
Поминая любовь, всякий раз зажигаю свечу…
Кто-то свыше решил, что по силам мне вынести это.
Кто-то мудрый подумал, что крест этот мне по плечу.
А вокруг пустота. Далеки и желанья, и люди.
Пыльный шлейф из потерь я уныло влачу за собой.
Просто женщине хрупкой, мечтавшей о тихом уюте,
Не поднять эту ношу, что все именуют судьбой.
Я несу этот груз неуклюже и так неумело,
По осколкам стекла равнодушно ступая в ночи.
И когда-то прохожий, тревожно склонившись над телом,
Еле слышно прошепчет, что сердце упорно молчит.
СПАСИТЕЛЬ БОЖЬИХ КОРОВОК
Я попаду в рай: в детстве я спасал божьих коровок. Вылавливал щепочкой из бочки с дождевой водой, выпутывал, беспомощных, из клейкой паутины, распахивал оконные створы, выпуская на свободу. Крохотные жучки благодарно, щёкотно ползли по моей ладони, подымали лакированные нарядные крылышки: под ними трепетали прозрачные пропеллеры - и таяли в небе, как в детском стишке.
Кто выручает божьих коровок, попадает в рай - так шутливо говорила моя мама. Ещё она говорила, что когда была беременна мной, у меня задумывался близнец - даже прослушивалось слабенькое сердцебиение. Потом оно стало глуше, а потом вовсе исчезло.
Моя мама врач и всегда говорила со мной без сюсюканий, спокойно и доступно, как с взрослым. Дело в том, что при зачатии (объяснила мама) нередко образуется несколько зародышей. И один из них, самый шустрый и жизнеспособный, прямо в мамином животе поглощает своих братьев и сестёр. Такой маленький Кронос.
- И я тоже… поглотил?
- Так получилось, - улыбнулась мама и поцеловала меня.
Так что поздравьте меня: я убийца и людоед. И не шарахайтесь, и не таращите возмущённо голубые глазки. Согласно статистике, каждый восьмой из вас тоже лакомился плотью внутриутробных сестрёнок и братишек.
Но с тех пор мне не давала покоя мысль о Толике. Так я назвал не рождённого близнеца. В мечтах я с ним играл, защищал от мальчишек. Потому что ведь Толик был слабее меня.
Он был весь такой болезненный, прозрачный, хрупкий как картофельный росток. А глаза - дымчатые, опаловые, большие на маленьком личике, грустные. Ещё бы им не быть грустными. Какова перспектива: едва не быть съеденным заживо родным братцем?
- С каким Толиком ты всё время бормочешь-играешь? - спросила мама. Я промолчал: это была моя тайна. А в остальном у меня тайн от мамы не было. Мы были с ней большие друзья. Она знала много интересных историй: она же врач и вообще долго жила на этом свете.
Помню, однажды мы сидели на веранде и чистили яблоки для компота. Мне нравилось железным цилиндриком выдавливать яблочные сердцевинки. Мои залитые соком пальцы пахли яблоками, веранда пахла яблоками, сад пах яблоками.
Мама рассказывала, что раньше через нашу реку не было моста, и от берега к берегу ходил паром. И вот однажды полный людьми паром перевернулся посреди реки. Была ранняя весна. Только сошёл лёд - вода ледяная, густая, коричневая. В ней кипела каша из людей. Все дико кричали, вся река кричала, крик реки был слышен за километры.
Мама, тогда ещё совсем молоденькая, стала свидетельницей такой сцены. Барахтавшийся в воде мальчик (Толик?) вцепился в одну женщину. И женщина стала изо всех сил бить его по голове сумочкой и кулачком, и била до тех пор, пока мальчик не скрылся в воде. «А иначе утонули бы оба: и мальчик, и эта женщина-врач», - добавила она.
- Мама, - тихо спросил я, - откуда ты знаешь, что эта женщина была врачом?
Мама низко опустила голову и стала преувеличенно сосредоточенно чистить яблоко. Кожура из-под ножика свивалась тугой красивой спиралью. И смерть тоже немножко пахла яблоками.
Однажды, ещё до Толика, мы с мамой ехали в трамвае. Я глядел в окно и безудержно плакал, не помню из-за какой горькой детской обиды. Обида распирала меня всё сильнее, ей больше негде было во мне помещаться.
В какую-то минуту я почувствовал, как она отчленилась в живой сгусток, в отдельное существо, похожее на меня. Я представлял себя маленького на своих же руках, баюкал самого себя как куклёнка, укачивал, прижимал, жалел и целовал в лобик. Шептал: «Ч-ш-ш!» Как это делала мама.
И боль потихоньку улеглась и затихла, и задремала на моих руках, засопела носиком. В последствие, когда меня обижали, я так часто поступал, и мне это помогало. Мама водила меня к специалистам. Они ласково задавали разные вопросы и показывали картинки. А мне хотелось сказать им:
- Это снаружи я маленький мальчик, а внутри усталый старик. Я прожил сто лет, я передумал и пережил столько, что вы представить не можете. Вы все по сравнению со мной - первоклашки, которые экзаменуют седого академика…
У одного психоаналитика дурно пахло изо рта. Мне хотелось доброжелательно сказать, что психоаналитик с запахом изо рта никогда не сделает карьеры. Но я был вежливый мальчик.
Я шаркнул ножкой, склонил голову с зачёсанным кзади, смоченным водой из-под крана и сбрызнутым маминым лаком чубчиком. Из-за этой причёски в школе меня дразнили «гитлерюгенд». И сказал со старомодной учтивостью, которая очень умиляла окружающих: «До свидания. Благодарю вас. Большое спасибо. Вы очень добры».
Ещё мама как-то обмолвилась, что хотела девочку, а родился я. Потому что девочка ей была понятна, а мальчик представлялся неизведанной опасной планетой. Это тогда. Сейчас-то она не променяла бы меня на все сокровища мира.
Но как мама могла хотеть девочку?! Не люблю девочек.
Я рано начал себя помнить, лет с трёх. Была зима, я был толсто закутан и, пыхтя, осваивал железные качели в нашем дворе. Мама стояла в сторонке, уткнувшись в книгу, и зябко била ботиком о ботик.
Рядом играли, хихикали в рукавички, воровато стреляли глазами две девочки. Они были намного старше меня, лет восьми, хитренькие как лисички. Они спросили: «Хочешь мороженое?» И предложили лизнуть перекладину качелей. «Она такая сладкая, видишь, вся усыпана сахаром?» Железо и вправду густо, игольчато заиндевело от мороза.
Они перемигивались, перепихивались локтями и жадно смотрели, в их взглядах таился подвох. Но я был польщён, что такие взрослые девочки обратили на меня внимание. Я мгновенно прилип к железу и не мог даже кричать, а только в ужасе ворочал вытаращенными глазами и шевелил ручками. Притворяшки подскочили к маме и закричали:
- Скорее, скорее! Ваш мальчик лизнул качели!
Мама бросила книжку и побежала в ближайшую квартиру за чайником с тёплой водой. Пока мамы не было, девочки шипели мне в лицо: «Так тебе и надо, малявка! Так тебе и надо!» Мой рот был набит кашей из крови, мяса и слюней. Но я рыдал не из-за боли, а из-за обиды. За что они так со мной?!
Я неделю не ходил в садик, потому что не мог раскрыть рта. Мама поила меня прохладным чаем через соломинку. Я вообще в детстве и отрочестве часто болел: с температурами, судорогами, бредом.
Я тогда впервые задумался. Если столь невыносимо долго и мучительно борется в человеческом теле Здоровье и Болезнь, то как, должно быть, яростно, ожесточённо, не на жизнь, а на смерть в нём схватываются Жизнь и Смерть: кто кого? Я спросил об этом маму, и она неопределённо подтвердила: «Да…Человек спадает с лица за считанные часы».
Каждый раз я возвращался из болезни, как из другого мира. Качаясь от приятной слабости и головокружения, садился в подушках. Чёрно-белые расплывчатые предметы медленно проступали из тумана горячечного забытья, принимали твёрдые цветные очертания.
Знакомый плетёный коврик. На столе чашка с волком и тремя поросятами. Висящий на стуле ранец из школьной жизни ещё до нашей эры. Заново знакомился с заоконным миром: забор, сарай, под ветром качается старое дерево, собака бежит по двору. Качели поскрипывают, те самые.
Мама говорила, что во всём следует находить плюсы. Например, болезни, как путешествия, перетряхивают человека, выдёргивают его из привычного ритма жизни. Поднимают на ступень выше, меняют, делают взрослее и мудрее. Так как мои болезни затягивались на недели и даже месяцы, можно считать, я периодически совершал кругосветные круизы.
Дальнобойщики - тоже вечные путешественники. Мама удивилась, когда после школы я сдал на права и стал водить фуру. Потому что такой вдумчивый, тонкий, начитанный юноша, как я, должен был выбрать только гуманитарную профессию: работать на кафедре и в гулкой благоговейной тиши библиотек. Или извлекать виртуозные звуки из фортепиано своими длинными музыкальными пальцами, под аплодисменты зала. Или стать хирургом и делать публичные микрооперации под аплодисменты интернов.
Чтобы утешить маму, я поступил заочно на философский факультет. И, разумеется, навечно прослыл среди шофёрской братии «философом» и «студентом».
Дальнобои, несмотря на внешнюю грубость - народ сентиментальный. Нашу кабину сменщик украсил отпоротой от штор золотой бахромой, бумажными фестончиками. Не считая прилепленных повсюду - живого места не осталось - картинок красивых девочек.
Да вся наша автоколонна напоминала новогодние ёлки на колёсах, празднично переливающиеся разноцветными панелями и гирляндами. Новенькие немцы-десятитонники неслись мимолётным чудным видением навстречу маленьким машинкам. Вводили в ступор водителей-лилипутов, слепили огнями, оглушали, ошеломляли, обдавали ветром и пылью дальних странствий. Романтика!
У вечерних костерков мои философские измышления имели успех. Меня одобрительно били по плечу: «Ну, студент, даёшь!» Протягивали шампур с большими дымящимися кусками подгорелого мяса.
К одному не мог привыкнуть: краснея от слёз, под ржание мужиков пулей вылетал из кабины, когда туда, пыхтя и сверкая капроновыми ляжками, карабкалась придорожная малолетка. Уходил подальше в сырое молоко туманных логов, чтобы не слышать постыдной возни в кабине. Бродил до тех пор, пока мне не кричали: «Эй, философ! Сеанс окончен, ехаем дальше».
Малолетка спала в углу, свернувшись, как бродячий котёнок. Из-за слюнявых ханжей-законников жизнь придорожных девчонок не стоила копейки. Сколько их находили, буквально вывернутых наизнанку, в кюветах на трассе… Я бы повесил фотки растерзанных девичьих тел в кабинетах слюнявых ханжей-законников: пускай любуются. Ну да моё дело маленькое: крутить баранку.
Я жалел заблудших дурочек, а Толик - ненавидел. Все они когда-то вредно хихикали в кулачок: «Хочешь мороженку, мальчик?»
- Быстро же ты их простил, - он щурил свои дымчатые непроницаемые глаза. - Ну да ты ведь у нас добренький: спасал божьих коровок.
Знакомые попросили передать посылку в другой город. Дальнобоев на рейсе нередко используют как курьеров, эдакая голубиная почта. А нам жалко, что ли? Бешеной собаке сто вёрст не крюк, а тут всего-то с кольцевой свернуть. Да и лишняя денежка не помешает. Я копил маме на глазную операцию.
Хозяева благодарно приняли посылку и усадили пить чай с вареньем. За столом рассказывали с округлившимися глазами о происшествии: в соседней квартире убита женщина. Убил любовник: постель характерно взбита, вся в следах бурной любви. Женщина лежала в халатике на голое тело, тоже… в характерной позе. Вероятно, повздорили на почве ревности.
На мужа жалко смотреть: прожили вместе двадцать лет, есть дети и внуки. Он подумать не мог, что за ней такое водится. А любовника сразу вычислили: к ней давно клеился коллега с работы. Раскопали за ним давнюю погашенную мелкую судимость. Сразу арестовали, хотя тот лепетал о своей невиновности и даже пытался предъявить следователям какое-то вонючее жалкое алиби.
- Все женщины одинаковы, - хмуро сказал Толик. - А муж слюнтяй.
…- Кончай спать, философ, освобождай нагретое место. - Это сменщик меня ласково будит.
Холодный ночной ветер. Тугая струя застоявшейся парной мочи, оросившая пыльную заднюю покрышку. Несколько плесков в лицо ледяной воды из канистры, несколько глотков кофе из термоса.
Половина третьего: час быка. Самое глухое, тягостное время суток. В это время рождаются младенцы и умирают старики (врачи подтвердят, у меня мама врач). Всколыхиваются, обостряются самые потаённые, глубинные инстинкты. Свершаются измены и возмездия, мстительно возносятся ножи, тьму прорезают крики - это подтвердит полицейский патруль.
Сутки, завершив круг, трепещут, мучительно дёргаются часовой стрелкой на грани между тьмой и светом. Ещё не умерла ночь и не родилось утро. Ей богу, со мной такое впервые случилось: я вздремнул за рулём с открытыми глазами. Вздремнул на минутку, а сон казался долгим, бесконечным.
…Я провожу экскурсию «Ночь в музее» (хоть во сне сбылась мамина мечта). Выставочный зал на скорую руку замаскирован под комнату ужасов, чтобы привлечь зевак и выбить из ротозеев лёгкую денежку. Дешёвые муляжи с перерезанными тряпичными горлами и высунутыми лиловыми поролоновыми языками, гильотинные ножи из фольги и картонные орудия пыток.
Недалеко от меня, хватая друг друга за халаты, яростно спорят двое научных сотрудников. Того гляди подерутся.
- Вы не правы, коллега. В действии, ошибочно определяемом как убийство, нет понятия «жертва». Есть равноправные участники развернувшейся драмы. Да-с: убийца и жертва - всегда в некотором роде единомышленники, сообщники. Если хотите: партнёры в ролевой игре. Они - единое целое, слившееся в объятиях, в смертельном соитии, и нет в этот момент на свете людей ближе…
- Не соглашусь, коллега, - собеседник теснил его в угол: - Феномен жертвы как явления пока мало изучен. Но Её Величество Наука Криминалистика доказывает: преступник в состоянии аффекта добивает и прячет, и закидывает ветками не жертву. Он добивает и прячет, и закидывает ветками собственный ужас, избавляясь от отвращения перед содеянным. Лихорадочно скрывает следы не оттого, что боится быть пойманным - ибо в состоянии аффекта он не может контролировать свои действия и мысли, - а из чувства страха и омерзения перед самим собой…
Я морщусь («Ох уж эти горячие учёные мужи!») и отвожу свою группу подальше.
Экскурсантка берёт со стеллажа одеяльце, разворачивает и восторженно предлагает пощупать другим посетителям: «Ах, какое беленькое детское кожаное одеяльце - тонкое, тёплое, мягкое, изумительной выделки! Я разбираюсь: я скорняк по профессии, всю жизнь занимаюсь мехами и кожами».
- Что за народ, - возмущаюсь я сварливо, как полагается экскурсоводу. - Написано же: «Руками экспонаты не трогать!»
Тут экскурсантка верещит как ненормальная и швыряет одеяльце на пол.
- Что же вы, девушка, разбрасываетесь музейными экспонатами?!
- А-ай! Оно… живое, настоящее! Из человеческой кожи!
А сама вцепилась и трясёт меня изо всей силы. Тут я проснулся. Трясло меня от того, что колесо «МАНа» что-то переехало. А пронзительный женский визг на самом деле был визгом тормозов, на которые я нажал на автопилоте.
Я заглушил мотор, и сразу в тишине ожила предутренняя, полная свежести и птичьего гомона лесная жизнь. Сменщик всхрапнул, уютно по-домашнему пустил газы и перевернулся на другой бок.
Пока я выбирался из кабины, на встречке успела остановиться легковушка: она ярко белела в свете фар. Нет, вы только подумайте. Когда - были случаи - ни жить ни быть нам надобилась экстренная помощь: граждане трусливо выжимали газ и удирали-неслись мимо - только протекторы сверкали.
Когда же их присутствие на фиг не нужно: они тут как тут, сердобольные. С отважным безрассудным любопытством суют нос куда не следует.
- Человек! - ахнул женский голос. - Фура сбила на «зебре» человека!
Сам не слепой. И откуда в глухом лесу «зебра»?! Фак, фак, фак! Я присел над холмиком одежды. Холмик зашевелился и застонал. Живой!
Я осветил фонариком лицо бедолаги. Заросший, худой - бомж, наверно. Что нормальный человек будет делать в лесу в такую рань? Хотя, может, дачник спешил на первую электричку… Женщина ойкала и тыкала ноготком в кнопки мобильника: набирала скорую помощь.
- Слушайте, - остановил я её. - Знаю я эти скорые. Они будут три часа препираться и выяснять, чей это район и кто обслуживает участок. Я как раз еду в райцентр мимо больницы. Давайте аккуратно перенесём его в фуру на одеяле - там найдётся местечко…
- При таких травмах пострадавшего нельзя трогать, будет хуже, - неуверенно гугнил её спутник.
- А помереть на дороге - лучше?! - грубо оборвал я его.
…- Только не говори, что везёшь его в больницу, - это Толик говорит смеющимся голосом, а сам пристально смотрит за лобовое стекло, за покачивающуюся золотую бахрому.
-Нет, блин, везу в ближайший лесок добивать, - шутка получилась зловещая.
- Давай спокойно разберём ситуацию, - Толик мягок и миролюбив, как будто увещевает маленького. - Всё равно он не жилец. Тебе присудят немаленький штраф. Перед этим затаскают по инстанциям и основательно измотают нервы. Хозяин вычтет из зарплаты по полной, может, и уволит. А у матери подходит срок операции. Так что давай без интеллигентских истерик и рефлексий, я дело говорю.
- А… свидетели? - я начал потихоньку сдаваться. - Вдруг они запомнили в лицо меня, номер «МАНа»…
- Да не вибрируй ты. Я всё возьму на себя. Тебе же нельзя: ты у нас спасал божьих коровок.
Толик хлопнул меня по плечу. Когда из тихого болезненного мальца он успел превратиться в уверенного рубаху-парня?
Я завёл двигатель, чтобы ничего не слышать. Прибавил звук магнитолы. Уткнулся лбом в слабо вздрагивающую тёплую баранку и для верности зажал уши руками.
Толик вернулся возбуждённый, хмельной. Его джинсы ниже колен были темны от росы, к ним прилипли изумрудные болотные травинки. От него пахло ночной свежестью, сочными травами, в руке он нёс букет водяных цветов, с которых капала вода. И весь он был благоухающий и прекрасный, как молодой весенний леший.
- Там возиться нечего: в чём душа. Я его забросал ветками. Раньше следующей весны не сыщут.
- Ты представить не можешь. - Толик заворожено смотрит на стелющуюся под колёса ленту шоссе. - Есть миг - он восхитителен, как полёт, - когда уже не человек движет ножом, а нож движет человеком. Человек - не более чем послушный придаток, продолжение, рукоятка занесённого ножа… Да кому я рассказываю, доблестный освободитель божьих коровок!
Дались ему божьи коровки. Мы отъехали порядочно, когда я разлепил губы:
- Скажи, Толик. Ту женщину, якобы с любовником… Соседку тех, кому я передал посылку. У кого пил чай с вареньем. Её… тоже ты?
- На моём месте так поступил бы любой, - обаятельно и немножко капризно оправдывается он. - С её стороны это была чистейшей воды провокация. Ты там переминался с посылкой у двери: хозяева припаздывали. А эта тётка вываливается из лифта и копается в сумках, ищет ключи, распустёха. Копается так долго, что план бы созрел даже в голове у ангела. Когда она, наконец, нашла ключ, мне осталось только подхватить игру, кокетливо и коварно предложенную ею. Втолкнуть её в квартиру и захлопнуть дверь.
- В квартире могли находиться люди, - вяло, уже ничему не удивляясь, сказал я. - Соседи по лестничной площадке могли видеть в глазок…
- Так в этом весь вкус! Как бы тебе объяснить. Скажем, я привык к элитному кофе (это правда): отлично сваренному, крепчайшему, обжигающему. А мне после него суют мутную тёпленькую как моча суррогатную бурду: пей! Но я уже не желаю пить пресное блевотное пойло. Я хочу свой кофе!
Он хлопнул себя по груди, по новенькой ярко-жёлтой футболке. Такие футболки с принтами висели в витрине придорожного киоска. На груди и спине красовалась аппликация: дымящаяся чашка с кофе - как живая.
Некстати вспомнились маленькие дорожные путанки. Их телами будто засеивали обочины дорог после нас. После нашего «МАНа». Их тоже закидывали ветками…
- Ути какая девчушка! Правда, лапа?
По нашему маршруту можно сверять часы. Каждый четверг рано утром мы покидаем областную оптовую базу. В 16.30 на перегоне встречается маленький ПГТ: посёлок городского типа. У него растительное название: то ли Подсолнухи, то ли Подорожники.
В это время заканчиваются уроки и светловолосая девочка в красном топике идёт вдоль обочины из школы. Она всегда машет нам рукой. А я машу ей в ответ.
Заботливая мама пришила к её джинсикам светоотражающие полоски. На ранце тоже раскачиваются яркие светоотражательные медальоны, поблёскивающие в свете фар как зеркальца. Дорога идёт вдоль оживлённой федеральной трассы, и мама беспокоится, чтобы её дочка не попала в ДТП.
Она хотела уберечь её от одной напасти, но блестящими полосками привлекла другую. Внимание Толика.
- От судьбы не уйдёшь, - констатирует Толик. Голос у него воркующий, мурлыкающий, плотоядный, как у солиста группы «Мумий Тролль» в песне «Восьмиклассница». Или у диктора в рекламе памперсов, когда неизвестная рука оглаживает атласную, вздрагивающую от щекотки попку младенца.
- Толик, только попробуй тронь, гад!
- М-м… Ты видел, как она машет рукой? У неё под мышками светлый пух. Не взрослый жёсткий вульгарный, а трогательный, только пробивающийся, мяконький, как у птенца.
Он запрокидывает голову и заразительно хохочет. Потом резко обрывает смех. Мы сцепляемся, вываливаемся клубком из кабины и катимся по сухой пыльной траве. Я страстно хочу свернуть Толику шею впиваюсь ногтями в его горло. Текут неприятно суетливые блестящие струйки тёплой крови.
Я лежу на больничной койке с забинтованной шеей. Как будто под пижаму поддет белоснежный тугой свитер. Рядом в халате, накинутом на жёлтую футболку, сидит Толик. Он принёс гостинец: яблоки в газетном кульке.
С мятой газеты смотрит девочка, та самая. Её нашли забросанной ветками в поселковом парке. Быстро нашли и убийцу: молодого парня-соседа, судимого. Недавно сыграл свадьбу, жена беременная, кто бы подумал. В ту же ночь на воротах его дома соседи вывели коричневой краской, как запёкшейся кровью: «ЗДЕСЬ ЖИВУТ ЖЕНА И ДЕТИ ПЕДОФИЛА-УБИЙЦЫ». Обо всём этом сообщает газета. Главное доказательство вины: он указал место, где прикопаны трусики жертвы.
- На языке оперов это называется «клад». Или «подкидыш». Ложный вещдок, - со знающим видом небрежно объясняет Толик. - С найденной жертвы снимается часть нижней одежды и загодя прячется неподалёку. Задержанному показывают карту с крестиком, где закопан «клад». В присутствии понятых несчастный «находит» тайник и во всём признаётся. Ещё бы он не признался.
- Я тебя убью, мразь, - хриплю я.
- Шею не больно? - тревожится Толик. - Плохо быть у нас мужчиной, - притворно сочувствует он, развалившись и качаясь на стуле. - Принадлежность к мужскому полу - это уже отягчающее обстоятельство, чего там: неопровержимая улика. Поражаюсь, - откровенничает он, - как ещё до сих пор мужички рискуют выходить на улицу? На их месте я бы забился в угол и из дому ни шагу. В крайнем случае, фиксировал бы каждый час пребывания за стенами дома, заручался свидетелями и фактами. Каждый шаг и каждый чих закреплял подписями и печатями…
- Не нравится мне твой сменщик, - бросает он, уходя. - Не заподозрил ли чего? И не благодари, не благодари - чего не сделаешь ради братца. Братца - МЧС по спасению божьих коровок.
Я бессильно плачу в подушку. Я ослаб в последнее время.
Всё произошло быстрее и проще, чем я ожидал. Когда мы вошли в номер в мотеле, я незаметно натянул приготовленные перчатки. Дождался, когда Толик склонится над рюкзаком. И с силой вонзил нож по рукоятку в спину, прямо в чашку с кофе. На жёлтой ткани начало расплываться блестящее чёрное пятно, будто и вправду из дымящейся чашки убегал живой горячий кофе.
Дальше всё пошло не по плану. В номер на шум сунулся сменщик. Я бешено крикнул, что кто-то убил человека, убийца сбежал, я видел его в лицо. Сунул ничему не понимающему сменщику скользкий нож. Когда вернулся с людьми, он, растерянный, всё ещё стоял над телом с окровавленным ножом в растопыренных руках…
- Ну, выпьем за торжество правосудия, - откашлявшись, говорит отец незнакомого парня. Мы совершаем тризну, втроём сидим за поминальным столом.
Я пытаюсь вспомнить, за что я ударил незнакомого парня? Как он очутился в моём номере? Когда Толик успел обменяться с ним футболками? Хотя ведь такие футболки свободно висят в придорожном киоске…
Один прибор, как положено, пустует. Хрустальная чарка с водкой накрыта кусочком чёрного хлеба. На комоде фотография незнакомого парня, увитая креповой лентой.
- Спасибо вам, - с чувством говорит мать незнакомого парня. - Вы задержали убийцу. Вы теперь на всю жизнь как сын нам. Но какой ужас, что ваш сменщик оказался маньяк, серийный убийца. Говорят, на вашей трассе совершено столько жестоких необъяснимых, нераскрытых убийств. Это его рук дело.
- С виду он был такой славный и добродушный, как медвежонок. - Мне искренне жаль моего сменщика. Видит бог, я ничего не имел против него.
Не исключено: когда со сменщиком плотно поработают, бедолага возьмёт на себя ещё пару-тройку тухлых дел. Зная наших доблестных детективов, в этом можно не сомневаться.
- Ну, за справедливый приговор, - снова говорит отец. - За то, чтобы этот нелюдь понёс заслуженное наказание. - Глаза у отца запали, лицо закостенело и потемнело. Мать сморщена и седа. Но сейчас родители переглядываются и улыбаются, насколько можно назвать улыбками вымученные гримасы. Они счастливы, насколько можно быть счастливыми, потеряв сына, но добившись возмездия.
- Не чокайтесь, - беспокоюсь я. Приподнимаюсь, высматривая кусок аппетитнее. Толик украдкой заговорщически подмигивает мне с фотографии. Затем снова принимает чужое каменное, как полагается покойнику, лицо.
Я, наконец, избавился от Толика. Как легко дышится широко развёрнутой грудью.
- Чаю? - предлагает хозяйка.
- Кофе, если можно, - прошу я. - Самый крепкий и горячий. Почти кипяток, чтобы обжигал. Благодарю вас. Вы очень любезны.
Моя старомодная учтивость всегда нравится окружающим.
Крест человека сделан точно по его мерке, и только наша нетерпеливость, непокорность и страстность делают его тяжелым
На вокзале встретились с тобой
Наши взгляды как лучи пересеклись
И тогда понятно стало нам
Что теперь нам никуда не разойтись
У тебя двенадцатый вагон,
У меня - всего через один
Когда муж тебя с вещами провожал,
Я уже с проводниками все решил.
Ах, какая же ты строга была,
Но напрасно муж напутствия давал,
Он совсем забыл один момент,
Что бывает в женской памяти провал.
Мы, конечно, говорили ни о чем,
Проводник нам чай носил в купе,
Но я видел, как косился он На мое большое портмоне.
А когда наш поезд в чистом поле встал,
Я, не зная, что случилось впереди,
Я таких цветов тебе нарвал,
Что у женщин из глаз слезы потекли.
Так мы ехали и пили крепкий чай
И никак наговориться не могли,
А когда тебя я обнял невзначай,
Ты сказала: «Слушай, не шути».
И тогда я лампу погасил
И тебя к своей груди прижал…
Ох, какую ночь мы провели,
Но за окнами уже мелькал вокзал.
Номерами обменялись на ходу,
Но ни разу я не позвонил.
Только сколько дальше не живу -
Этой ночи я не позабыл.
Жаль, ты лишь попутчицей была,
Нам с тобою вместе - не судьба.
Я бы мог тебя от мужа увести,
Но куда-то потерялись номера.
Как бы сильно мы ни старались, как бы сильно чего-то ни хотели… у некоторых историй не бывает счастливого конца.
Когда Судьба пытается скрутить тебя в бараний рог, пусть это будет Рог Изобилия!
У СУДЬБЫ СВОЙ ВЗГЛЯД
Масти всё черней
из краплёных дней
жизнь-гадалка мечет.
Кровью не спеша
истечёт душа -
время не излечит.
Хлопоты пусты,
проводы просты,
поздняя дорога…
Встреча с дамой треф,
а на смертный грех -
не бывает много.
У судьбы свой взгляд,
на бубей расклад -
иногда фартило.
Знать бы, где упасть,
то б сенца припас,
чтобы мягче было.
До седин дожил,
каялся, грешил,
жизнь - и лёд и пламень.
Размахнись сильней -
кто безгрешен в ней,
бросьте в меня камень!
Только умеющий подчиниться необходимости - сможет повелевать своей судьбой.
Бывает… В жизни всё бывает…
Бывает не того душа впускает.
Не всем счастливым быть дано.
Судьба… Всё свыше решено…
Так часто получается в жизни: человек строит какие-то планы, раскидывает умом… а потом выясняется, что Хозяйка Судеб уже выпряла нити, да не просто выпряла - связала узлами, устроила затейливую бахрому… а иные, показавшиеся лишними в общем узоре, взяла да отстригла. И сваливается на человека нечто совсем непредвиденное, и идут прахом любовно рассчитанные помыслы, и приходится, точно погорельцу на пепелище, по крохам собирать уцелевшее и вместо званого пира тщиться что-то заново выстроить на пустыре…
Желайте любви, лелейте любовь, любовь - наша крепость, любовь - наш щит, любовь - наша защита; любовь беззащитна и сильна, нежна и безжалостна, пламенна и бесстрастна, любовь - наша судьба, рок, фатум, как её ни назови, она - наше всё…, ради чего стоит жить!