И кто я, скажи? В безликой толпе я кто?
Неузнанный зверь, в ком Ангелы ищут ровню…
И смерть так длинна, а жизнь - на один глоток.
Ты дал мне отпить… Открой мне меня. Открой мне
Зачем по шагам я чувствую что в горсти.
Зачем по глазам я знаю кому мне верить.
И если я зверь, то как мне себя спасти?
А если я бог, зачем мне жестокость зверя?
Зачем мне стрелять, когда я хочу любви.
Зачем мне любовь? В ней столько смертельной боли…
И завтра, скажи, кто будет во мне убит?
А кто навсегда останется здесь с тобою?
Ты сможешь узнать, увидев мой прежний лик?
Ты сможешь почувствовать сквозь города и страны,
Великий мой Бог, как бог мой во мне болит.
И как ему зверь безропотно лижет раны…
Бог заходит ко мне нечасто, всегда ночами,
Мы не так давно - пару Вечностей с ним знакомы.
Он приносит мне сигарет, поесть, шоколадку к чаю.
Он обычный, живой - как о чем-то просить такого?
Хотя просьб, как всегда, немерено - был бы повод,
Я стараюсь не жаловаться, не клянчить,
Но иногда, когда нам с ним особенно коньяково,
Я говорю о том, что особенно много значит.
«Вот, - говорю, - смотри, Всемогущий, ведь нас не любят,
Так чтоб по-настоящему, ни единый.
В сравнении со всем прочим такие мысли нелепы в кубе,
Но ведь так хочется, черт возьми, чтоб любили!
Те, кто еще пытается - страшно бесят,
Слабость у них во главе угла и никак не сдвинешь,
Топчутся, как бараны на новом месте,
Подобострастно сидят у ног, пока ты изучаешь идиш,
Сочиняешь симфонии, пьешь, постигаешь Дао,
Как-то пытаешься стать хоть немного лучше…
Они носят мне вина, таскают меня по барам -
Все это выглядит пошло и очень скучно.
Есть и другие, но там о любви - ни слова,
До этих, пожалуй, мне, в принципе, не подняться,
От них за версту веет мудростью и покоем,
Я на их фоне кажусь заводным паяцем.
Меня неизменно тянет к таким безумным,
Хочется хоть прикоснуться к их тихой силе,
Я перед ними обычно сникаю, молчу, пасую,
Слова их всегда безыскусны, просты, а стихи - красивы…
Знаешь, Бессмертный, мне тоже бы так хотелось -
Чтоб если о лете - то строчки пропахли медом,
Чтоб если о воле - то слышно, как гнется вереск
От ветра в родной степи, в трех часах полета,
Чтоб если закат - то багровым слепит и тает,
Чтоб если о Боге - то ты справедлив и вечен…
Но слов, как всегда, мучительно не хватает.
Знаешь, Бесплотный… В душе моей столько трещин,
Что я до сих пор удивляюсь, как она тлеет…"
Так я свергаюсь в жалобы, грею эго,
Бог молча слушает, даже, пожалуй, верит,
Так, как никто иной не верует в человека.
В душном моем мирке Бог бывает довольно редко,
Но от его визитов мне чуть светлее,
Мы с ним судачим в затяг у меня на лестничной клетке,
Значит, когда он уйдет, я еще протяну с неделю.
ещё несколько зим и закончатся в городе люди.
берегите друг друга. всё будет. когда-нибудь будет.
… На небесном холсте нарисую тебе корабли,
что увозят в мечту, далеко-далеко за границы
нашей старой усталой седой умудрённой Земли,
в те края, о которых давно знают лишь журавли -
пилигримы воздушные - странно печальные птицы…
… Нам с тобою добраться бы только однажды туда,
ты увидишь прозрачные /цвета индиго/ озёра,
в них хрустальная талая, солнцем прогрета вода,
стайки радужных рыб - чешуя в глубине, как слюда.
Отражение на глади - огромные древние горы…
… Там ветра озорные /из детства/ - малиновый вкус.
Там счастливые /полные света/ сусальные ливни,
облака - капюшоны лиловых и белых медуз,
ночью звёзды - прекрасные россыпи сказочных бус,
месяц - тонкий осколок молочно-кофейного бивня.
… Нам с тобою туда - на плато неземной красоты,
где закаты/рассветы пурпурны в безумстве накала,
где диковины звери, изысканно нежны цветы,
где исполнятся наши с тобою /любые/ мечты
о любви бесконечно-прекрасной ни много, ни мало.
… Нам с тобою туда от привычной давно суеты…
знаешь,
я так устала
давным-давно,
с тяжестью-грустью нет никакого сладу,
не спасает душу уже вино,
не вдохновляют таинства листопада.
знаешь,
такая боль в глубине груди -
кажется, сердце готово рвануть гранатом,
что впереди? -
впереди дожди, дожди,
и снегопад над усталым, озябшим садом.
знаешь,
а я все пишу и пишу тебе,
ты не сумеешь прочесть никогда,
да ладно.
знобко, устало … и ветер гудит в трубе -
траурно,
горько,
шопеново,
листопадно …
И жаловаться не хотелось, вроде… И не о чем писать… Все дождь и дождь. Об одиночестве поговорим и о погоде, ведь в дождь всегда надеешься и ждешь. Так странно, но дожди-то все похожи! И люди -- рыбы в мокрой пелене, и капли бьют мурашками по коже… Дождь, как аквариум в распахнутом окне… На подоконник струи мерно льются… Невиданными рыбами зонты… И лужицы похожие на блюдца с разводами дождливой красоты.
Все чаще вечерами я влюбляюсь в свой теплый и мохнатый старый плед, во вредный ужин на ночь, в кружку чая…, ведь в одиночестве моем законов нет. В горячем аромате грею руки и в пальцах мну податливый «Дорблю», и говорю сама с собой от скуки и, нудную себя, сама терплю…
А дождь сегодняшний такой же, как вчера, такой, как в марте или же апреле… объединенные дождями вечера, объединяют одиноких всех в постелях… И каждый думает о чем-то о своем, и музыка у всех своя играет, но то, что эти люди не вдвоем -- вот это «не» их всех объединяет… И в их сердцах живет тоска и боль, и нерастраченной любви большой запас… Да только не кому дарить свою любовь, и нет в их лексиконе слова «нас». У каждого из них в душе огонь, грудь для которого становится мала…
Ты перестал держать мою ладонь, а я дышу и до сих пор жива…
Я, сам собой заучен наизусть,
сегодня сам с собою разлученный.
Я - март, пустивший о весне слезу. Письмо, недосказавшее о чем-то.
Холодный дом, открытое окно, за ним - зимы опущенные плечи.
Действительность, напуганная сном, понявшая, что сон запомнить нечем.
Я - часть себя, не целое - но часть, печальная. Надтреснутая кромка.
И хочется, ища себя, молчать.
Поскольку остальное - слишком громко.
Нити солнца ложатся косо на циферблат,
ветер косы плетет занавесочным тонким лентам.
Я храню в себе сонмы историй, дорог, заплат, мира теплую мирру и - пару минут до лета.
Все мы - несколько слов, пыль докуренных сигарет, поспеши рассказать себя - может быть, кто услышит.
Только если все лишнее в нас и о нас стереть - остается любовь. Так устроено чем-то свыше.
Оттого, что зима, оттого, что глядит из ночи
подворотнями глаз белый город в белёсое небо,
оттого, что у памяти не было веских причин
нас кормить от души воробьиным усушенным хлебом,
мы стоим посреди этой жизни одни, посреди
этих смертных людей, что покуда отчаянно живы,
и, мне кажется, чаще теперь холодеет в груди
оттого, что пейзаж истончается вглубь перспективы,
означая её завершение. Можно и впредь
раздвигать пустоту в бесполезной попытке ответа,
но, похоже, никто дальше смерти не хочет смотреть,
дальше снега её, дальше этого белого света.
Мы войдём в этот свет, в этот год, в этот белый предел,
как входили до нас в ту же реку, в бессменную данность.
Оттого ли, что строй воробьиный наш так поредел,
Рождество долгожданно, воистину, долгожданно…
Остались истории, письма и города -
вселенская память, растаявшая в веках.
Мы проявляемся в случаях и годах, запахом, впитанным краем воротника.
Мы возвращаемся цепью случайных слов, пойманных улицей, выбранных из толпы.
Мы - это все, что однажды уже сбылось, но заблудилось в мирах, оседая в пыль.
Как нас искать? - по знакомому, по штрихам, узнанным в ком-то, кто ранее не знаком.
В радости чуткой, умеющей не стихать, даже когда слишком больно и нелегко.
Вот я бегу через улицу, слышу звук голоса, странно напомнившего мне твой.
И, замирая, я чувствую, что живу.
И знаю, что ты где-то замер, совсем живой.
- Это главное - видеть звезды ночью, звенящие там, вдали,
видеть свою планету и знать, что вернешься - никак иначе.
- Знаешь, мне жаль, но бывает иначе. Для каждого звезды - свои,
кому-то они смеются навстречу, кому-то навстречу - плачут.
И темноты бывает уж слишком много.
- Ты сердцем смотри
в самую глубину, где лучшее; чтоб создавать, а не рушить,
ведь самого главного ты не увидишь глазами, оно внутри.
- Старый закон: то, что внутри - всегда больше, чем-то, что снаружи.
Когда летишь от звезды к звезде, заблудиться немудрено,
Легко - запутаться, если в груди слишком много болит прощаний.
- Главное - не забывать, пусть бывает больно, но все равно:
ты навсегда будешь в ответе за всех, кого приручаешь.
- Но в этом смысл - идти, бежать, не оглядываясь назад,
без остановки…
- Нельзя - в одиночку, не выжить без тех, кто близок.
Когда какой-нибудь рыжий лис хитро посмотрит в глаза,
если его приручить - он станет совсем особенным лисом.
- Что ж, в этом, пожалуй, и есть ответ на главный вселенский вопрос.
- И никто не должен быть одинок, если хочет, чтоб обнимали.
понимаешь, когда ты находишь розу - единственную из роз,
главное - не потерять ее.
…ветер, молчание.
- Понимаю.
Так просто рвутся нити волшебства
Без всяких «извини меня», «прости».
И я ни в ком не чувствую родства,
Которое хотелось ощутить.
И так легко, когда никто не ждет.
И ты не ждешь ни манн, ни соловьев.
Но пустота то колется, то жжет,
Когда ты окунаешься в нее.
Пришедшая весна замкнула год,
Где правили разлуки и ветра…
И кажется - мой город из Голгоф,
Пилатов и отпущенных Варавв.
И я совсем не с теми и не здесь,
Опять в чужих домах ищу Христа.
Но те, кто с ним не ходят по воде,
Обречены проснуться и устать.
И закричать: «Я больше не могу!
Верните мне ушедших в небеса!
И свечи лгут. И в Храме тоже лгут
Поющие о счастье голоса.»
…Правдивы два молчащие холма,
К которым вьется тихая тропа…
И я шепчу устало: «Здравствуй, мам…»
И слезы вытираю: «Здравствуй, пап…»
За то, кем я была, и кем ещё побуду,
пока, как клейкий лист, не развернётся жизнь,
простите все меня,
кто, может быть, отсюда
посмотрит в черноту мою, и даль, и синь…
В нарядную меня - тростиночку, трёхлетку -
в хрустящее бумажное бессмертие моё,
где я под Новый год стою на табуретке,
и хохочу над тем,
как бабушка поёт…
Когда я отступлю - на шаг, на два - от края,
и встанут предо мной
мой дед, отец и брат,
которых больше нет (а я стою живая),
то, думается мне, сильнее во сто крат
я полюблю вас всех - и тех, кого не знаю,
и тех, кого забыла, забуду навсегда,
и тех, кого сейчас
бесследно забываю,
(ты спросишь «и меня?», и я отвечу «да»)…
Осыплемся мы все, как маковое семя,
из всех своих пустых бесчисленных сердец.
Но алые цветы пока цветут всё время,
пока ещё цветут
и зреют, наконец,
и истекают вглубь - то молоком, то мёдом,
и оплетают вдаль - то светом, то огнём,
и если не мешать, то прорастают сходу
сквозь ель,
сквозь табурет,
сквозь девочку на нём.
Я с вами заодно (не хуже и не лучше),
но мир стоит в дверях, как вечный Новый год,
и выведет нас всех, по одному, за ручку,
туда, где смерти нет,
где бабушка поёт,
где все уже равны и ростом, и любовью,
где не о чем роптать… лишь грустно от того,
что каждому из нас положат к изголовью
прощенья и конфет,
и больше ничего.
сколько зим, непохожих на зиму, ушло в никуда?
сколько лиц растворилось внутри безупречного круга?
после тысячи нет обязательно следует да,
если дом - там, где сердце, живите в сердцах друг у друга.
человек говорит человеку: «пусти, пусти.
непомерно устал я с тобой, и тетешкаться, и расти.
думаешь так-то легко с обузой… шагать в миру.
ну, прости нехорошего, тесно мне. не могу»…
человек говорит человеку: «уж лучше сам!
не люблю поклоняться падали небесам,
мы же все тут пропащие… там, на авось, святы,
а тоска превращается в атомы п у с т о т ы»…
человек говорит человеку: «я есть огонь.
я могу дарить пищу, могу и обжечь, не тронь!
потому как, на всякое огниво есть вода…
не удержишься - я потухну… и что тогда?»
человек говорит человеку: «прости, всё ложь
я-то думал, что ты не выдержишь и уйдешь.
оказалось, что есть бесстрашие вопреки…
я не знаю любви нежнее твоей руки,
когда гладишь мою щетину и впалость щек
у нас столько с тобой не прожито.
пой ещё"…