Когда любви много, она приедается
Я когда-нибудь тебе понравлюсь так, что ты забудешь, как могут нравится другие
К нему тянуло так, что он не мог оттащить её даже за уши
Лоза желания — лоза любви
Ты подарил мне тишину.
Она мне, милый ни к чему
Когда на улице весна
Так давит эта тишина
Мои губы где-то у тебя,
Прелесть сна запретного смакуют.
Кто ты в снах, любимая моя —
Обнимать не хочется другую.
От меня во сне не убегай,
Я устал от этого по жизни,
От тоски тревога через край —
Боль моя душевная капризней.
Не таись, не бойся, покажись.
Сон исчез и тело встрепенулось,
Помню , — убегала рысь
И с обидой ты ко мне проснулась.
Самолетик бумажный с стихами,
Потерялся в пути между нами,
В назначении пункта ненужный —
Лег на брюхо в обычную лужу.
Был полет долгим тот и напрасным,
Любви тексты плывут в луже краской.
У нее есть другие заботы —
В небумажных спеша самолетах.
У нее все прекрасно по жизни,
Не хватает лишь друга с харизмой.
Он пропал между ними в полете —
Из стихов про любовь самолете.
Спешу тебя обнять
И насладиться счастьем,
Почувствовать твое тепло.
Тобой с порога подышать
С неистовой страстью —
Чтоб стало на душе легко.
Скучаю я по худеньким плечам
С оттенком южного прибоя,
С отливом золота упрямым волосам —
На море выцветшими в зное.
Хочу услышать сердце как стучит —
Забыл за день, совсем зашился.
Надеюсь мне за это не влетит —
Открой мне дверь, я вновь влюбился.
Любопытный Солнца луч
Уже смотрит из-за тучь.
Сквозь цветочки на окне,
Хочет в гости он к тебе.
Ты не прячь свои глаза,
Гостя обижать нельзя.
Улыбнись ему скорей,
Ароматный чай налей.
Пусть снимет свою шапочку
И оденет тапочки.
Да поддернет шортики,
Съест кусочек тортика.
Сидит лучик на окне,
Очень весело тебе.
От него идет тепло,
Тебе с гостем повезло !
Передо мной расстилалась Аризонская пустыня со своими терновниками и колючками — жалкая растительность и иссохшая земля. Такой ландшафт вполне соответствует моему возрасту, душевному состоянию и настроению. Но как раз под влиянием этого скудного и бесплодного ландшафта я имел неосторожность рассказать жене случай из своего далекого прошлого. Одним словом, я дал волю ностальгии и, быть может, определенному возмущению против признаков старости на моих висках и в моем сердце.
Короче говоря, я принялся рассказывать жене историю своей первой любви.
Я заявляю, право же не хвастая, что в девятилетнем возрасте, подобно самым великим влюбленным всех времен, совершил ради своей возлюбленной поступок, которому, насколько мне известно, не было равного. Я съел, чтобы доказать ей свою любовь, ботинок на резиновой подошве.
Уже не первый раз я съедал ради нее всякие предметы.
За неделю до того я съел целую серию баварских марок, которые с этой целью украл у дедушки, а за две недели до того, в день нашей первой встречи, я съел дюжину земляных червей и шесть бабочек.
Теперь следует объясниться.
Я знаю, когда речь заходит о любовных подвигах, мужчины всегда склонны к бахвальству. Послушать их, так их отвага не знала границ. И попробуйте
усомниться — они не поступятся ни единой мелочью. Вот почему я и не прошу верить тому, что помимо этого я съел ради своей возлюбленной японский веер, пять метров шерстяной нитки, фунт вишневых косточек (она ела вишни, а мне протягивала косточки), а также трех редких рыбок, которых мы поймали в аквариуме ее учителя музыки.
Моей маленькой подруге было только восемь лет, но требовательность ее была огромна. Она бежала передо мной по аллеям парка и указывала пальцем то на кучу листьев, то на гравий, то на клочок газеты, валявшийся под ногами, и я безропотно повиновался. Помнится, она вдруг стала собирать маргаритки, и я с ужасом смотрел, как букет рос у нее в руках; но я съел и маргаритки под ее неусыпным взором, в котором тщетно пытался обнаружить огонек восхищения. Никак не проявив благодарности, она убежала вприпрыжку, а через некоторое время вернулась с полудюжиной улиток и протянула их мне повелительным жестом. Тогда мы спрятались в кустах, чтобы нас не увидели гувернантки, и мне пришлось повиноваться — улитки проследовали положенным путем; все это я проделал под ее недоверчивым взглядом, так что о мошенничестве не могло быть и речи.
В то время детей еще не посвящали, а тайны любви, и я был уверен, что поступаю как принято. Впрочем, я и сегодня еще не убежден, что был не прав. Ведь я старался как мог. И, наверное, именно этой восхитительной Мессалине я обязан своим воспитанием чувств.
Самое грустное заключалось в том, что я ничем не мог ее удивить. Едва я покончил с маргаритками и улитками, как она проговорила задумчиво:
— Жан-Пьер съел для меня пятьдесят мух и остановился только потому, что мама позвала его к чаю.
Я содрогнулся.
Я чувствовал, что готов съесть для Валентины — именно так ее звали пятьдесят мух, но я не мог вынести мысли, что, стоит мне отвернуться, как она обманывает меня с моим лучшим другом. Однако я проглотил и это. Я начинал привыкать.
— Можно, я поцелую тебя?
— Ладно. Но не слюнявь мне щеку, я этого не люблю.
Я поцеловал ее, стараясь не слюнявить щеку. Мы стали на колени за кустами, и я целовал ее еще и еще. А она крутила серсо вокруг пальца.
— Сколько уже?
— Восемьдесят семь. Можно поцеловать тебя тысячу раз?
— Ладно. Только поскорее. Это сколько — тысяча?
— Я не знаю. Можно, я тебя и в плечо поцелую?
— Ладно.
Я поцеловал ее и в плечо. Но все это было не то. Я чувствовал, что должно быть еще что-то, мне неизвестное, но самое главное. Сердце у меня отчаянно колотилось, я целовал ее в нос и волосы и чувствовал, что этого недостаточно, что нужно что-то большее; наконец, потеряв голову от любви, я сел в траву и снял ботинок.
— Я могу съесть его ради тебя, если хочешь.
Она положила серсо на землю и присела на корточки. Я заметил в ее глазах огонек восхищения. Большего я не желал. Я взял перочинный ножик и начал резать ботинок. Она глядела на меня.
— Ты будешь есть его сырым?
— Да.
Я проглотил кусок, за ним другой. Под ее восхищенным взглядом я чувствовал себя настоящим мужчиной. Отрезав следующий кусок, я глубоко вздохнул и проглотил его; я продолжал это занятие до тех пор, пока сзади не раздался крик моей гувернантки и она не вырвала ботинок у меня из рук. Мне было очень плохо в ту ночь, и, поскольку пришлось выкачивать содержимое моего желудка, все доказательства моейлюбви, одно за другим, предстали перед родительским взором.
Вот какими воспоминаниями я поделился с женой, сидя на террасе нашего дома в Аризоне и глядя на скудный ландшафт пустыни, словно с приближением шестого десятка я ощутил вдруг неодолимую потребность оживить в памяти свежесть давно минувшей юности. Жена выслушала мой рассказ молча, но я заметил на ее лице мечтательное выражение, показавшееся мне странным. С тех пор она почему-то резко переменила отношение ко мне. Она почти со мной не разговаривала. Быть может, я поступил нетактично, рассказав ей о своих прошлых увлечениях, но на склоне дней, после тридцати лет совместной жизни, мне кажется, я заслуживал снисхождения.
Встречая ее взгляд, я читал в нем упрек и даже страдание, а порою глаза ее наполнялись слезами. Через несколько дней после нашего разговора она слегла. Она отказалась от врача и лишь смотрела на меня негодующим взором. Она лежала у себя в комнате, с большой грелкой, свернувшись в клубок; когда я входил, она бросала на меня оскорбленный взгляд и поворачивалась спиной, так что мне оставалось лишь смотреть на седые завитки у нее над ухом. К тому времени обе наши дочери уже вышли замуж и мы жили вдвоем. Я, как призрак, бродил из комнаты в комнату. Я позвонил старшей дочери в надежде хоть от нее узнать, в чем же я провинился, — дело в том, что моя жена и старшая дочь ежедневно целый час обсуждали по телефону мои недостатки. Но на этот раз дочь не была в курсе дела. По этому поводу она слышала от матери лишь ничем не примечательную на первый взгляд фразу:
— Твой отец никогда меня по-настоящему не любил.
Я сошел на террасу, тяжело опустился в кресло и принялся размышлять. Я глядел на расстилавшийся передо мною ландшафт, с его кактусами, бесплодной
землей и потухшими вулканами, и не спеша, тщательно проверял свою совесть. Потом я вздохнул. Поднялся, пошел в гараж и сел в машину. Я отправился в Скоттсдейл и вошел в магазин «Джон и К».
— Мне нужна, — сказал я, — пара ботинок на резиновой подошве. Что-нибудь полегче. Для мальчика девяти лет.
Я взял сверток и поехал домой. Затем прошел на кухню и добрых полчаса кипятил ботинки. Затем я поставил их на тарелку и решительным шагом вошел в комнату жены. Она бросила на меня печальный взгляд, в котором вдруг зажглось удивление. Она приподнялась на постели. Глаза ее засверкали надеждой. Торжественным жестом я вынул из кармана перочинный ножик и сел у нее в ногах. Потом взял ботинок и принялся за него. Проглотив кусок, я бросил патетический взгляд на жену: в конце концов, мой желудок был уже не тот, что в те, давние времена. В ее взоре я прочел лишь величайшее удовлетворение. Я закрыл глаза и продолжал жевать с мрачной решимостью по поддаваться бегу времени, седине и старческой помощи. Я говорил себе, что, собственно, нет никаких оснований склонять голову перед недомоганиями, слабостью сердца и всем прочим, что связано с возрастом. Я проглотил еще кусок. Я не заметил, как жена взяла у меня из рук перочинный нож. Но открыв глаза, я увидел, что в руках у нее второй ботинок и она принимается уже за второй кусок. Она улыбнулась мне сквозь слезы. Я взял ее руку, и мы долго сидели так в сумерках, глядя на пару детских ботинок, которые стояли перед нами на тарелке.
Дела съедают без остатка день
И снова у разбитого корыта.
В изломах комнат бродит только тень,
До усмерти собакою побитой.
Одной без свеч печаль вечеровать
И опыт не пришел открыть вино,
И руки далеко, что могут приласкать,
Лишь свет Луны сочиться сквозь окно.
А был ли день, коль радость не принес,
Как блюдо не имеющее вкуса.
А он ушел, надеюсь не всерьез,
Не обещав назад комне вернуться.
А был ли день, ударьте по щеке !
Из сна меня достаньте, разбудите. .
Похоже да и ключ твой на столе
И кофе твой, как любишь не допитый.
Любовь огнём бушует в теле,
В разлуке воет от тоски,
И больно хлещет свет метелью,
Обламывая лепестки
Нежнейшей хрупкости неволи,
И чудодейственных надежд,
Как рубит серп трав шелест в поле,
Во взгляде образуя брешь,
Когда болезненной неправдой
Души касается нагой…
И что она подарит завтра —
Раскинет радугой-дугой
По чувствам, изменившим будни,
По мыслям, уносящим в даль,
В потоке хаотично-людном,
В нахлынувшую вдруг печаль —
На то любовь и дар небесный,
Чтоб жизнь земную в ней понять.
Огня она букет чудесный,
И ядовитый аромат —
Кто как её душой воспримет —
Стихией чувств, рождённым вновь,
Или покроет сердце иней,
Пролившее, до капли, кровь
От ран предательского жала,
От равнодушья и обид…
Другому света её мало,
Ведь для него любовь, как щит.
И ищут люди, как ответы
На все вопросы бытия,
Единственную на планете
Свою любовь, второе «я».
Полюбить! Снова? Заполняя одну пустоту другой, твоя чаша никогда не сможет наполниться. Только догорев, ты никого собой не обожжешь. Отсутствие нужного человека — душевный ад, мне это известно. Но только отсутствие может придать особый вкус каждому присутствию. Вкус момента. И одним моментом — вкус всей жизни. Сейчас тебе нужен покой и шоколад. Лишь когда ты обретешь душевную тишину, ты сможешь заново полюбить. Просто верь мне…
-
записки без почерка
Ты сегодня январь,
Ты сегодня пурга,
Непроглядная хмарь —
Гололёд и снега.
Сокрушительный вой
Всех стихий надо мной.
Так бывает порой —
Боже мой, что с тобой.
Но бывает везет,
С крыш вода потечет.
И крапива цветет —
И не колет раз в год.
И не жалит меня,
И на иглах цветы.. .
Кто есть Я у тебя —
Для меня кто есть ТЫ?
Печально плачет тонкая свеча,
Роняя слезы.
И в хрустале, как прошлого печать,
Поникли розы.
Далекий голос песню не допел,
Умолкла скрипка.
Любви последний вздох прошелестел
В тумане зыбком,
Не понятый, не принятый тобой
Во тьме качнулся.
Вот и ушел ты, мой лихой герой,
Не оглянулся.
Дождь-надоеда чувства притушил,
Меня жалея,
Но только боль в груди не заглушил.
Куда мне с нею.
Ее укроет ночи тишина
Своим одеялом.
Я от красивых слов твоих больна
И так устала.
Когда-нибудь вновь песни зазвучат
Далекой скрипки,
Блеснет надеждой тонкая свеча
В тумане зыбком.
Жаль, не тобой зажжен тот будет свет,
Что тьму разгонит,
И от другого вспыхнет роз букет
В моих ладонях.