Изнурительный физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, кино, футбол, пиво и азартные игры — вот и всё, что вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно… Считается нежелательным, чтобы они испытывали большой интерес к политике. От них требуется лишь примитивный патриотизм — чтобы взывать к нему, когда идет речь об удлинении рабочего дня или о сокращении пайков. А если и овладевает ими недовольство — такое тоже бывало, — это недовольство ни к чему не ведёт, ибо из-за отсутствия общих идей обращено оно только против мелких конкретных неприятностей
В том мире, где мы живем, в системе, которую мы создали сами для себя — это крупная индустрия — нельзя терять деньги. Смысл в том, что тебя вынуждают снимать определенное кино. Я всегда отвечал тем, кто, тогда, еще во времена Советского Союза, спрашивал: «Как, разве вы не рады тому, что живете в Америке?». Я всегда им отвечал, что знаю многих российских режиссеров, у них куда больше свободы, чем у меня. Им нужно всего лишь быть осторожными с критикой правительства, а так они могут делать, что захотят.
…Конечно, для буржуа закон свят: ведь он является его собственным творением, издан с его согласия для защиты его личности и его интересов. Буржуа знает, что если один какой-нибудь закон и причиняет ему неудобства, то всё законодательство в целом направлено к защите его интересов, а главное, что святость закона, неприкосновенность порядка, установленного активным волеизъявлением одной части общества и пассивным — другой, является самой надёжной опорой его социального положения.
…Буржуа находит в законе, как и в своём боге, самого себя и потому закон для него свят, потому и дубинка полицейского, которая в сущности является его дубинкой, обладает такой поразительно умиротворяющей силой в его глазах. Но, конечно, не в глазах рабочего. Рабочий слишком хорошо знает, он слишком часто испытал на опыте, что закон для него — кнут, сплетённый буржуазией, и потому он прибегает к закону только в том случае, когда его к этому вынуждают.
Если не издеваться над здравым смыслом и над историей, то ясно, что нельзя говорить о «чистой демократии», пока существуют различные классы, а можно говорить только о классовой демократии. (В скобках сказать, «чистая демократия» есть не только невежественная фраза, обнаруживающая непонимание как борьбы классов, так и сущности государства, но и трижды пустая фраза, ибо в коммунистическом обществе демократия будет, перерождаясь и превращаясь в привычку, отмирать, но никогда не будет «чистой» демократией.)
Буржуазная демократия, будучи великим историческим прогрессом по сравнению с средневековьем, всегда остается - и при капитализме не может не оставаться - узкой, урезанной, фальшивой, лицемерной, раем для богатых, ловушкой и обманом для эксплуатируемых, для бедных
Надо увидеть капиталистический мир, чтобы по-новому оценить мир социализма. Все достоинства социалистического устройства нашей жизни, которые от ежедневного соприкосновения с ними человек перестает замечать, на расстоянии кажутся особенно значительными. Мы поняли настроение Максима Горького, который, приехав в Союз после долгих лет жизни за границей, неустанно, изо дня в день, повторял одно и то же: «Замечательное дело вы делаете, товарищи! Большое дело!»
Мы все время говорили о Советском Союзе, проводили параллели, делали сравнения. Мы заметили, что советские люди, которых мы часто встречали в Америке, одержимы теми же чувствами. Не было разговора, который в конце концов не свелся бы к упоминанию о Союзе: «А у нас то-то», «А у нас так-то», «Хорошо бы это ввести у нас», «Это у нас делают лучше», «Этого мы еще не умеем», «Это мы уже освоили». Советские люди за границей - не просто путешественники, командированные инженеры или дипломаты. Все это влюбленные, оторванные от предмета своей любви и ежеминутно о нем вспоминающие. Это особенный патриотизм, который не может быть понятен, скажем, американцу. По всей вероятности, американец - хороший патриот. И если его спросить, он искренне скажет, что любит свою страну, но при этом выяснится, что он не любит Моргана, не знает и не хочет знать фамилии людей, спроектировавших висячие мосты в Сан-Франциско, не интересуется тем, почему в Америке с каждым годом усиливается засуха, кто и зачем построил Боулдер-дам, почему в Южных штатах линчуют негров и почему он должен есть охлажденное мясо. Он скажет, что любит свою страну. Но ему глубоко безразличны вопросы сельского хозяйства, так как он не сельский хозяин, промышленности, так как он не промышленник, финансов, так как он не финансист, искусства, так как он не артист, и военные вопросы, так как он не военный. Он - трудящийся человек, получает свои тридцать долларов в неделю и плевать хотел на Вашингтон с его законами, на Чикаго с его бандитами и на Нью-Йорк с его Уолл-стритом. От своей страны он просит только одного - оставить его в покое и не мешать ему слушать радио и ходить в кино. Вот когда он сделается безработным, тогда - другое дело. Тогда он будет обо всем этом думать. Нет, он не поймет, что такое патриотизм советского человека, который любит не юридическую родину, дающую только права гражданства, а родину осязаемую, где ему принадлежат земля, заводы, магазины, банки, дредноуты, аэропланы, театры и книги, где он сам политик и хозяин всего.
Средний американец терпеть не может отвлеченных разговоров и не касается далеких от него тем. Его интересует только то, что непосредственно связано с его - домом, автомобилем или ближайшими соседями. Жизнью страны он интересуется один раз в четыре года - во время выборов нового президента.
Мы не утверждаем, что это отсутствие духовности есть органическое свойство американского народа. Ведь шли же когда-то северные армии освобождать негров от рабства! Такими сделал людей капитализм, и он всемерно поддерживает в них эту духовную вялость. Страшны преступления американского капитализма, с удивительной ловкостью подсунувшего народу пошлейшее кино, радио и еженедельное журнальное пойло и оставившего для себя Толстого, Ван-Гога и Эйнштейна, но глубоко равнодушного к ним.
На свете, в сущности, есть лишь одно благородное стремление человеческого ума - победить духовную и материальную нищету, сделать людей счастливыми. И те люди в Америке, которые поставили своей целью этого добиться - передовые рабочие, радикальные интеллигенты, - в лучшем случае считаются опасными чудаками, а в худшем случае - врагами общества. Получилось так, что даже косвенные борцы за счастье человечества-ученые, изобретатели, строители - в Америке не популярны. Они с их трудами, изобретениями и чудесными постройками остаются в тени, вся слава достается боксерам, бандитам и кинозвездам.
Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну
бессовестную свободу торговли.
Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой.
Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников.
Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям.
Жизнь мне больше ничего не приносит. Я уже всё видел, всё пережил. Но главное, я ненавижу эту эпоху, меня от неё тошнит.
Я ненавижу этих людей. Всё фальшиво, всё - подделка. Уважения больше не существует, никто не выполняет своих обещаний. Только деньги имеют значение. Каждый день, с утра до вечера, мы только и слышим о преступлениях. Я знаю, что покину этот мир без сожалений.
Бюрократия имеет в своём обладании государство, спиритуалистическую сущность общества: это есть её частная собственность. Всеобщий дух бюрократии есть тайна, таинство. Соблюдение этого таинства обеспечивается в её собственной среде её иерархической организацией, а по отношению к внешнему миру - её замкнутым корпоративным характером. Открытый дух государства, а также и государственное
мышление представляется поэтому бюрократии предательством по отношению к её тайне. Авторитет есть поэтому принцип её знания,
и обоготворение авторитета есть её образ мыслей. Но в её собственной среде спиритуализм превращается в грубый материализм, в
материализм слепого подчинения, веры в авторитет, в механизм твердо установленных формальных действий, готовых принципов, воззрений, традиций. Что касается отдельного бюрократа, то государственная цель превращается в его личную цель, в погоню за чинами, в делание карьеры.
Бюрократия поэтому должна стремиться к тому, чтобы сделать жизнь возможно более материальной.
Государство существует уже лишь в виде различных определённых бюрократических сил, связанных между собой посредством субординации и слепого подчинения.
Действительная наука представляется бюрократу бессодержательной, как действительная жизнь - мёртвой, ибо это мнимое знание и эта мнимая жизнь принимаются им за самую сущность.
Корпорации представляют собой материализм бюрократии, а бюрократия есть спиритуализм корпораций. Корпорация составляет бюрократию гражданского общества, бюрократия же есть корпорация государства.
В действительности поэтому бюрократия противопоставляет себя, как «гражданское общество государства», - корпорациям, как «государству гражданского общества».
Там, где «бюрократия» является новым принципом, где всеобщий государственный интерес начинает становиться «обособленным» для себя и в силу этого «действительным»
интересом, бюрократия борется против корпораций, как всякое следствие борется против существования своих предпосылок.
Тот же дух, который создаёт в обществе корпорацию, создаёт в государстве бюрократию. Угроза корпоративному духу есть, таким образом,
и угроза духу бюрократии, и если бюрократия раньше боролась против существования корпораций, чтобы обеспечить себе место для своего собственного существования, то теперь она старается насильственно сохранить существование корпораций, чтобы спасти корпоративный дух, свой собственный дух.
«Бюрократия» есть «государственный формализм» гражданского общества. Она есть «сознание государства», «воля государства», «могущество государства», как особая корпорация («всеобщий интерес» может устоять, как «особый интерес», против особого интереса лишь до тех пор, пока особое, противопоставляя себя всеобщему, выступает в качестве «всеобщего». Бюрократия должна, таким образом, защищать мнимую всеобщность особого интереса, корпоративный дух, чтобы спасти мнимую особенность всеобщего интереса, свой собственный дух.
Государство неизбежно остаётся корпорацией, пока корпорация стремится быть государством).
Бюрократия составляет, следовательно, особое, замкнутое общество в государстве.
Но бюрократия желает сохранения корпорации как некоторой мнимой силы. Правда, и каждая отдельная корпорация, поскольку дело идёт о её особом интересе, имеет такое же желание в отношении бюрократии, но она желает сохранения бюрократии как противовеса против другой корпорации, против чужого особого интереса.
Бюрократия, как завершённая корпорация, одерживает, таким образом, верх над корпорацией, как незавершённой бюрократией. Она низводит последнюю до уровня простой видимости или стремится низвести её до этого уровня, но она желает, чтобы эта видимость существовала и верила в своё собственное существование.
Корпорация есть попытка гражданского общества стать государством, бюрократия же есть такое государство, которое действительно сделало себя гражданским обществом.
…как ни странно звучат эти слова, а в капиталистическом обществе буржуазную политику может вести и рабочий класс, если он забывает о своих освободительных целях, мирится с наемным рабством и ограничивается заботами о союзах то с одной, то с другой буржуазной партией ради мнимых «улучшений» своего рабского положения.
Буржуазное общество живет и держится исключительно на наемном труде миллионов. Без этого - ни доходы помещиков, ни прибыль капиталистов, ни всяческие «производные» источники сытой жизни вроде гонораров, жалований и пр. были бы невозможны. А той силой, которая загоняет миллионы в ряды наемников, является голод
Вечная борьба материи с духом, духа с материей. Античный культ тела и зачумленные тени средневековых гравюр. Сегодня играешь бицепсом и кубиками торса, а завтра ты - поросший травой холмик с пластиковыми лилиями.
Сегодня ты Men’s Health и Cosmopolitan, а завтра - берцовые кости и провалившиеся глаза концлагеря.
Открывая «Обыкновенный Фашизм», Ромм зачитывает оду двадцатому веку, эпохе модерна, грандиозных устремлений и ожиданий. На кадрах кинохроники очередной атлант расправляет плечи, на зубах пролетает над небоскребами, вращает ляжками в танце, источает заразительный эгоизм. Сила человека пропорциональна его желанию.
Но вот - через жалкие десять лет - то же самое, отборное человеческое мясо сваливается в котёл мировой войны. Самоуверенность сменяется отчаянием. Сдуваются мускулы, рассасываются зады. Человек хочет жить, он обещает, что «больше никогда так не будет!»
Врёт. Будет.
Какие только мысли не лезут в голову, когда наблюдаешь за прокачанными или бесформенными пляжными запчастями. Культ самодовольного тела, превративший тело в упаковку, в промышленную тару, снова властвует над нами, заполняя собой фильмы, книги, журналы, фейсбуки и инстаграмы. Люби себя. Любуйся собой. Без ежедневного впрыска эндорфинов мозг голодает. Йога, фитнес, кислородные коктейли. Набей на пузо татуху. Развивай ягодичные мышцы, прими на грудь силикону. Пусть все ахнут. Прорежь сквозные дыры в ушах. Прыгни с телебашни, пройдись по строительному крану, перемахни с крыши на крышу. Героизм без героев, подвиг без подвижников, красота, которая никого не обязана спасать. В человеке всё и так прекрасно. А для остального есть Mastercard.
.
В своей беспечности человек товарный не обязан помнить о Mori. Он помнит о море, на котором обязательны селфи и чекины. Это - способ притормозить мгновенье, нагло ухватив его за рукав.
А между тем, кастрюля для индюка уже выставлена на плиту. Гигантская спираль истории медленно поворачивается к нам знакомым витком.
- Эй, приятель, ты всё еще звучишь гордо?
.
Когда-нибудь - возможно, уже завтра - чтобы оправдать человека, нам вновь понадобятся… люди.
С другими формами, другим содержанием форм.
Прекрасные тем, что живут для других.
Когда-нибудь их тоже назовут атлантами.
Но в этом не будет уже ни тени бахвальства.