Я говорю всем, что всеядна, хотя сейчас принято - я многогранна… Когда я тоскую по раю, я включаю Путь на Вальгаллу… Неистовый Вагнер… И я торжествую, а когда умираю, то Реквием причём по мечте и Амадея… А потом Сарабанду -орган …О век Интернета… Какой ты сладкий обман… Там сражённая любовью к Онасиссу, прекрасная Каллас жива, там вечность смотрит мне прямо в глаза и я на коленях перед Великими, и от восторга еле жива…
2 февраля 1940 года «доблестные чекисты» расстреляли одарённого и знаменитого театрального режиссёра Всеволода Мейерхольда. Мой покойный родитель Виктор Ардов был с ним знаком, поскольку в 20-х годах работал в его театре, а после войны написал о нём воспоминания. И я хочу предложить читателям отрывки из этого текста.
«В Мейерхольде всегда жило стремление удивить людей, разыграть, совершить нечто противоположное тому, что от него ждут. Несколько мемуаристов, например, отмечают, что в подъезде, где жил Мейерхольд, на площадке были рядом две двери. На одной были укреплены табличка с именем Мастера и звонок. Естественно, все обращались лицом к этой двери и нажимали кнопку звонка. Но Мейерхольд появлялся из другой двери и очень радовался, если это поражало посетителя».
«Готовясь поставить «Гамлета», Мейерхольд рассказывал о своих замыслах людям, которым доверял. И однажды заметил при этом: «Критики придут поглядеть, как Мейерхольд поставил монолог «Быть или не быть?» Будут ждать: «Как? Как? Как?» А я придумал как…» «Как же, Всеволод Эмильевич?» «Вычеркну!»
Или, обсуждая на репетиции так и неосуществлённый спектакль «Дом, где разбиваются сердца» (пьеса Б. Шоу), Мастер расфантазировался: «Хорошо бы на сцену поставить живого слона… Мимо проходит, допустим, артистка Демидова, а слон её ласково берёт за ухо…» При этих словах Всеволод Эмильевич в действительности дотронулся до уха этой артистки, которая сидела рядом с ним. Раздался общий смех. И, довольный, Мейерхольд заключил: «А критики потом долго будут разгадывать, что хотел сказать Мейерхольд этим слоном».
Не могу не привести ещё один эпизод, может быть, самый забавный в этом ряду. Летом 22-го года в театре «Кривой Джимми» - был в те дни театр миниатюр с таким названием - главный режиссёр (он же автор) А. Г. Алексеев дал цикл своих пародий на тему «Как кто поставил бы «Женитьбу» Гоголя». Пародии были удивительно похожи на оригиналы. А эвентуальную постановку «Женитьбы» Мейерхольдом Алексеев снабдил такой деталью: на сцене без занавеса и без кулис (как оно и в самом деле было тогда у Мейерхольда) вместо мебели стояли две клетки: в одной кудахтали живые куры, а в другой возились и кукарекали изредка петухи. Зрители много смеялись над этой деталью… При встрече с Мейерхольдом я поведал Мастеру, что вот, мол, в пародии на него выведены на сцене живые птицы. Ответ Мейерхольда был поразительным. «Вот сволочи, - сказал он, - опередили меня! Я и сам хотел вывести на сцену живых кур…»
Николай Робертович Эрдман, один из любимых Мейерхольдом драматургов, автор пьес «Мандат» и «Самоубийца», рассказывал, как Мастер поучал его необходимости держать в строгом секрете свои творческие замыслы. В пример Всеволод Эмильевич приводил композитора Николая Метнера. Когда Мейерхольд пришёл к нему, чтобы ознакомиться с музыкой, написанной для Мариинского театра, тот сперва запер дверь на ключ, затем опустил на окнах шторы, потом крадущейся походкой подошёл к роялю и осторожно отпер ключом крышку над клавиатурой… После чего композитор шёпотом произнёс: «Музыка начинается вот с этой ноты…» Едва слышно прозвучало «ля», и Метнер поспешно закрыл крышку. «Вот так надо беречь творческие тайны», - говорил Эрдману Мейерхольд.
Когда Александр Иванович женился на Давыдовой, это приятное событие совпало с написанием повести «Поединок». Работа заметно приостановилась, и тогда молодая жена сказала: «Так дело не пойдет…»
Она сняла для себя отдельную квартиру и выставила мужу ультиматум: «Впущу только тогда, когда принесете очередную главу повести».
Дело обстояло так: он ей звонил, она открывала дверь на цепочке, он просовывал ей очеред-ную главу «Поединка», она знакомилась с содержанием, и если находила высоким уровень этой главы, то впускала писателя к себе. Однажды он принес главу, которую уже приносил раньше, но бдительная Давыдова тут же заметила обман и вернула рукопись со словами: «Когда будет новая глава, тогда и приходите».
Потом она подошла к окну и увидела, как Александр Иванович сидел на каменной тумбе и плакал. Она рассказывала: «Мне очень хотелось его впустить, но я думала о судьбе русской словесности!»
Однажды Венедикту Ерофееву пришлось отвечать на вопросы, присланные журналом «Континент». Обычные люди быстро разделываются с подобными опросами, но Веничка раздумывал над каждым пунктом. На замечание, чего он тянет, Ерофеев возразил в своём духе:
«Я так просто не могу - мне ведь надо с выебонами».
12 октября 1929 года родился знаменитейший и талантливейший актёр, режиссёр и общественный деятель Ролан Антонович Быков.
Когда я что-нибудь слышу или читаю о нём, память возвращает меня в 1959 год. В те дни мой старший единоутробный брат Алексей Баталов снимал свой первый фильм, это была экранизация «Шинели» Гоголя. Негласным его консультантом при написании сценария была Ахматова. Я помню, она предложила включить в картину такой эпизод: толпа на Невском приветствует едущего в санях императора Николая Павловича…
Фильм, на мой взгляд, получился превосходный. Там всё хорошо: и работа оператора (нашего с Алексеем друга Генриха Маранджяна), и музыка композитора Николая Сидельникова, и игра всех без исключения актёров… Но больше всего успеху картины способствовал исполнитель главной роли Ролан Быков. Вот что сам Баталов вспоминает о съёмках «Шинели»:
«Много дней подряд мы бились над сценой ограбления. Весь эпизод снимался ночью в занесённой снегом каменной галерее.
Никакая на свете логически построенная речь или даже стихотворный текст не требуют от актёра, произносящего слова, такой выразительности, какая нужна для передачи чувств, скрытых в незначительных репликах Акакия Акакиевича. Я уже не говорю о том, что важнейшая часть роли вовсе лишена текста или, как в сцене ограбления, опирается на одно-единственное слово «караул», да и то произнесённое героем, когда всё уже совершилось.
Быков простудился накануне съёмки: у него поднялась температура.
Но следующий день был ещё тяжелее. Погода ухудшилась. Пять минут пребывания на улице превращали нашу одежду в мокрые тряпки. Я просто не представлял себе, как попрошу Быкова снять шубу и шапку перед камерой. Ведь сниматься он должен был в жалком вицмундирчике Акакия Акакиевича.
Всё было отрепетировано, поэтому, как только начало смеркаться, мы приступили к съёмке.
Быков сидел на корточках, спрятав лицо. Я смотрел на него и думал, что вот сейчас он поднимет голову и сразу захлебнётся в этом мокром потоке и, конечно, не сможет ничего произнести…
Включилась камера. Начался первый дубль. И тогда мне показалось, будто всё то, что несколько секунд назад мешало Быкову: и заиндевевший камень стены, и скользкие плиты пола, и холод - всё это вдруг стало помогать ему.
Он скинул шапку, шинель и с закрытыми глазами стал медленно выпрямляться. Намокшие волосы прилипли к лицу… Несколько секунд он стоял с закрытыми глазами, словно отдыхая… Потом он открыл глаза, и они не мигали, не щурились, они были полны горя и слёз. Дрожащими руками он ощупал себя… Страшная мысль о пропаже шинели явственно отразилась на его лице… Он встрепенулся и закричал… Закричал так, что стоявшие за аппаратом люди переглянулись от страха…
Потом, хватаясь за стенки, он долго бежал по галерее, спотыкался, снова бежал и всё кричал, кричал…
Невозможно было поверить, что это - тот самый человек, который только что с трудом открывал глаза, поминутно кашлял и говорил простуженным голосом. Актёр победил в Быкове всё, что по человеческому разумению непобедимо".
Элеонора фон Ботмер влюбилась в Федора Тютчева с первого взгляда. Она тайно обвенчалась с возлюбленным. Тютчев и Элеонора были счастливы. Но семью неожиданно постигла беда. Когда в 1838 году Элеонора плыла вместе с дочерьми к мужу в Турин, куда его назначили дипломатом, на их пароходе вспыхнул пожар. Она бросилась спасать детей и вынесла их с горящего судна. Физически Элеонора не пострадала, но случившееся стало для нее серьезным нервным потрясением, от которого она так и не смогла оправиться. Вскоре она умерла в мучениях, Тютчев был безутешен и писал о своей трагедии министру иностранных дел Карлу Нессельроде.
Милостивый государь, граф Карл Васильевич,
Соизволит ли его величество государь император простить меня за то, что я доныне медлил принести ему изъявления моей благодарности за его последние благодеяния?.. Если даже и в эту минуту я все еще нахожусь в нерешительности?.. Какими словами высказать признательность, проникнутую лишь отчаянием и слезами скорби?
Милостивый государь, я все потерял… Слова, я это чувствую, не значат ничего… Но ведь у человека нет иного средства выразить, сколь изранено его сердце.
И тем не менее память об этом последнем благодеянии, об этом благодеянии, осенившем ее смертный одр, останется для меня навсегда священной… Не было ли оно обращено к той, которой уже нет? Не известие ли об этом благодеянии принесло ей последнюю радость, последнее светлое чувство, которое ей дано было изведать на земле?..
Два дня спустя обнаружилась та болезнь, которая, протекая в жесточайших мучениях, разбила одно из самых благородных сердец, когда-либо созданных Богом.
Теперь она навсегда избавлена и от благ, и от скорбей этого мира.
Но возле ее гроба остались трое малолетних детей… Несколько месяцев назад их мать ценою последних остававшихся у нее сил сумела пронести их сквозь пламя и вырвать их у смерти. Но это усилие стоило ей жизни. Она его не вынесла… Ее дети, правда, живы, но у них нет больше матери, которая блюла бы их детство и оберегала их юность…
Что до меня… милостивый государь, как ни горестно, как ни постыдно такое признание… я ни на что не способен, я сам ничто. Испытание не было соразмерено с моими силами… Я чувствую себя раздавленным… Я могу лишь проливать слезы над этими несчастными детьми. Я не могу о них позаботиться.
Но есть Бог и государь… Этому двойному покровительству поручаю я их… Пусть тот, кто несколько месяцев тому назад, после кораблекрушения, поддержал своей помощью мать и детей, теперь, когда она их покинула, не отнимет своей десницы от этих трех осиротелых головок.
С глубочайшим почтением честь имею быть,
милостивый государь,
вашего сиятельства
покорнейший слуга
Ф. Тютчев
Владимир Набоков в своём эссе «Николай Гоголь» писал: «Обострённое ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ «Нос
Великий зверь на малые дела.
Да только воз и ныне там.